Неточные совпадения
Но не слышал никто из них, какие «наши»
вошли в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на
земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал
в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и
в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз
в жизни дается чувствовать человеку.
Вышиб два сахарные зуба палаш, рассек надвое язык, разбил горловой позвонок и
вошел далеко
в землю.
Слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней
в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который
в эту самую минуту с извозчика встал и
в подворотню
входил об руку с дамою, — все, то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к
земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему
в волосы вцепился и тоже тузил.
— Подобно исходу из плена египетского, — крикнул он как раз
в те секунды, когда Самгин
входил в дверь. — А Моисея — нет! И некому указать пути
в землю обетованную.
Размышляя, Самгин любовался, как ловко рыжий мальчишка увертывается от горничной, бегавшей за ним с мокрой тряпкой
в руке; когда ей удалось загнать его
в угол двора, он упал под ноги ей, пробежал на четвереньках некоторое расстояние, высоко подпрыгнул от
земли и выбежал на улицу, а
в ворота, с улицы,
вошел дворник Захар, похожий на Николая Угодника, и сказал...
На сей раз уже во двор
вошел; стал пред ней да и поклонился
в землю.
Сначала
вошли на палубу переводчики. «Оппер-баниосы», — говорили они почтительным шепотом, указывая на лодки, а сами стали
в ряд. Вскоре показались и
вошли на трап, потом на палубу двое японцев, поблагообразнее и понаряднее прочих. Переводчики встретили их, положив руки на колени и поклонившись почти до
земли. За ними
вошло человек двадцать свиты.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист:
войдешь, бывало, утром к вам
в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись
в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается
в одном свете: деревья с водой,
земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже
в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Царство небесное, разумеется, не от мира сего, а
в небе, но
в него
входят не иначе как чрез церковь, которая основана и установлена на
земле.
Действительно, все эти дни
земля точно старалась покрыться туманом, спрятаться от чего-то угрожающего, и вдруг туман изменил ей и, как бы
войдя в соглашение с небом, отошел
в сторону, предоставляя небесным стихиям разделаться с
землею по своему усмотрению.
— Иным грушам, — начал он опять после небольшого молчания, — нужно некоторое время полежать под
землей в подвале, для того чтобы
войти, как говорится,
в настоящий свой вкус; моя покойница, видно, тоже принадлежала к подобным произведениям природы.
Войдя в избу, Паначев трижды размашисто перекрестился на образа и трижды поклонился так, чтобы достать до
земли рукой.
А когда мужчины вздумали бегать взапуски, прыгать через канаву, то три мыслителя отличились самыми усердными состязателями мужественных упражнений: офицер получил первенство
в прыганье через канаву, Дмитрий Сергеич, человек очень сильный,
вошел в большой азарт, когда офицер поборол его: он надеялся быть первым на этом поприще после ригориста, который очень удобно поднимал на воздухе и клал на
землю офицера и Дмитрия Сергеича вместе, это не вводило
в амбицию ни Дмитрия Сергеича, ни офицера: ригорист был признанный атлет, но Дмитрию Сергеичу никак не хотелось оставить на себе того афронта, что не может побороть офицера; пять раз он схватывался с ним, и все пять раз офицер низлагал его, хотя не без труда.
Огонь быстро придавили к
земле, залили, затоптали, полиция разогнала народ, и
в кухню
вошла бабушка.
Русский народ, по своей вечной идее, не любит устройства этого земного града и устремлен к Граду Грядущему, к Новому Иерусалиму, но Новый Иерусалим не оторван от огромной русской
земли, он с ней связан, и она
в него
войдет.
В новом небе и новой
земле — вся полнота бытия, вся мощь божественного творения;
в старом небе и старой
земле — действительно лишь все то творческое, что
войдет в царство Божье, остальное — призрак, ложь, обман.
Язычество было необходимой, элементарной ступенью
в процессе мирового откровения; без этой ступени никогда мир не пришел бы к христианскому сознанию;
в язычестве была неумирающая правда, правда божественности мировой души, божественности матери-земли, которая должна
войти в дальнейшее развитие религиозного сознания.
И
в самом деле неинтересно глядеть:
в окно видны грядки с капустною рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая лиственница. Охая и держась за бока,
вошел хозяин и стал мне жаловаться на неурожаи, холодный климат, нехорошую,
землю. Он благополучно отбыл каторгу и поселение, имел теперь два дома, лошадей и коров, держал много работников и сам ничего не делал, был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк — и все-таки жаловался.
Вот густая сочная зелень с великанами-лопухами, блестящими от только что бывшего дождя, рядом с ней на площадке не больше, как сажени
в три, зеленеет рожь, потом клочок с ячменем, а там опять лопух, за ним клочок
земли с овсом, потом грядка с картофелем, два недоросля подсолнуха с поникшими головами, затем клинышком
входит густо-зеленый конопляник, там и сям гордо возвышаются растения из семейства зонтичных, похожие на канделябры, и вся эта пестрота усыпана розовыми, ярко-красными и пунцовыми пятнышками мака.
Когда мы подходили к биваку, я увидел, что нависшей со скалы белой массы не было, а на месте нашей палатки лежала громадная куча снега вперемешку со всяким мусором, свалившимся сверху. Случилось то, чего я опасался:
в наше отсутствие произошел обвал. Часа два мы откапывали палатку, ставили ее вновь, потом рубили дрова. Глубокие сумерки спустились на
землю, на небе зажглись звезды, а мы все не могли кончить работы. Было уже совсем темно, когда мы
вошли в палатку и стали готовить ужин.
И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты, прошли дворик и
вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень миленький садик,
в котором благодаря хорошей погоде уже распустились все деревья. Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный
в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно продолжал засматривать ему
в глаза.
Захватив с собой топор, Родион Потапыч спустился один
в шахту.
В последний раз он полюбовался открытой жилой, а потом поднялся к штольне. Здесь он прошел к выходу
в Балчуговку и подрубил стойки, то же самое сделал
в нескольких местах посредине и у самой шахты, где
входила рудная вода.
Земля быстро обсыпалась, преграждая путь стекавшей по штольне воде. Кончив эту работу, старик спокойно поднялся наверх и через полчаса вел Матюшку на Фотьянку, чтобы там передать его
в руки правосудия.
Завязалась отчаянная борьба. Конон едва успел взмахнуть своим топором, как его правая рука очутилась точно
в железных клещах. Его повалили на
землю и скрутили руки назад. Стоявшая у печки Авгарь с криком бросилась на выручку, но
вошел третий мужик и, схватив ее
в охапку, оттащил
в передний угол.
Но, почти помимо их сознания, их чувственность — не воображение, а простая, здоровая, инстинктивная чувственность молодых игривых самцов — зажигалась от Нечаянных встреч их рук с женскими руками и от товарищеских услужливых объятий, когда приходилось помогать барышням
входить в лодку или выскакивать на берег, от нежного запаха девичьих одежд, разогретых солнцем, от женских кокетливо-испуганных криков на реке, от зрелища женских фигур, небрежно полулежащих с наивной нескромностью
в зеленой траве, вокруг самовара, от всех этих невинных вольностей, которые так обычны и неизбежны на пикниках, загородных прогулках и речных катаниях, когда
в человеке,
в бесконечной глубине его души, тайно пробуждается от беспечного соприкосновения с
землей, травами, водой и солнцем древний, прекрасный, свободный, но обезображенный и напуганный людьми зверь.
Опять и это: «Всякий будто человек может сам себе удовлетворение сделать» — где же это видано!
в каких бессудных землях-с! «Ах! думаю, далеконько вы, Валериан Павлыч, камешок-то забрасываете, да как бы самим потом вытаскивать его не пришлось!» И сейчас же мне, сударь, после того мысль
вошла.
— Представьте себе, chere [дорогая (франц.)] Марья Потапьевна, что одна из воюющих сторон
вошла в неприятельскую
землю, — однозвучно цедил он сквозь зубы, отчего его речь была похожа на гуденье, — что мы видим теперь
в подобных случаях?
Снова стало тихо. Лошадь дважды ударила копытом по мягкой
земле.
В комнату
вошла девочка-подросток с короткой желтой косой на затылке и ласковыми глазами на круглом лице. Закусив губы, она несла на вытянутых руках большой, уставленный посудой поднос с измятыми краями и кланялась, часто кивая головой.
Он шел, не поднимая головы, покуда не добрался до конца города. Перед ним расстилалось неоглядное поле, а у дороги, близ самой городской межи, притаилась небольшая рощица. Деревья уныло качали разбухшими от дождя ветками;
земля была усеяна намокшим желтым листом; из середки рощи слышалось слабое гуденье. Гришка
вошел в рощу, лег на мокрую
землю и, может быть,
в первый раз
в жизни серьезно задумался.
Избранники сии пошли отыскивать труп и, по тайному предчувствию,
вошли на одну гору, где и хотели отдохнуть, но когда прилегли на
землю, то почувствовали, что она была очень рыхла; заподозрив, что это была именно могила Адонирама, они воткнули
в это место для памяти ветку акации и возвратились к прочим мастерам, с которыми на общем совещании было положено: заменить слово Иегова тем словом, какое кто-либо скажет из них, когда тело Адонирама будет найдено; оно действительно было отыскано там, где предполагалось, и когда один из мастеров взял труп за руку, то мясо сползло с костей, и он
в страхе воскликнул: макбенак, что по-еврейски значит: «плоть отделяется от костей».
Я сидел, углубившись
в чтение календаря, как вдруг передо мной, словно из-под
земли, вырос неизвестный мужчина (надо сказать, что с тех пор, как произошло мое вступление на путь благонамеренности, я держу двери своей квартиры открытыми, чтоб"гость"прямо мог
войти в мой кабинет и убедиться
в моей невинности).
Спор завязался нешуточный; мы до того разгорячились, что подняли гвалт, а за гвалтом и не слыхали, как кто-то позвонил и
вошел в переднюю. Каково же было наше восхищение, когда перед нами, словно из-под
земли, выросли… Прудентов и Молодкин!
Но тотчас же ему пришлось смиренно согнуться почти до
земли, потому что
в комнату
вошла барыня, одетая, с очками на носу, с вязанием
в руках.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения:
в комнату
вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла
в окно; потом его перебросило
в поле, он лежал там грудью на
земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам,
в сумраке, к нему прыгала, хромая на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать и — не мог, прикреплённый к
земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
Наступили тяжёлые дни, каждый приносил новые, опрокидывающие толчки, неизведанные ощущения, пёстрые мысли; порою Кожемякину казалось, что грудь его открыта,
в неё спешно
входит всё злое и тяжкое, что есть на
земле, и больно топчет сердце.
В один из весенних вечеров,
в конце марта, когда уже на
земле не было снега и
в больничном саду пели скворцы, доктор вышел проводить до ворот своего приятеля почтмейстера. Как раз
в это время во двор
входил жид Мойсейка, возвращавшийся с добычи. Он был без шапки и
в мелких калошах на босую ногу и
в руках держал небольшой мешочек с милостыней.
Оба затаили дыхание, припали к
земле и бережно стали огибать избы. За углом они снова поднялись на ноги и поспешили
войти в проулок, куда отворялись задние ворота.
То были настоящие, не татаро-грузинские, а чистокровные князья, Рюриковичи; имя их часто встречается
в наших летописях при первых московских великих князьях, русской
земли собирателях; они владели обширными вотчинами и многими поместьями, неоднократно были жалованы за"работы и кровь и увечья", заседали
в думе боярской, один из них даже писался с"вичем"; но попали
в опалу по вражьему наговору
в"ведунстве и кореньях"; их разорили"странно и всеконечно", отобрали у них честь, сослали их
в места заглазные; рухнули Осинины и уже не справились, не
вошли снова
в силу; опалу с них сняли со временем и даже"московский дворишко"и"рухлядишку"возвратили, но ничто не помогло.
Когда мы
вошли в нее глубоко, прорезав
в горе эту рану, —
земля там, внутри, встретила нас сурово.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни
земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел
в небо и
в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, —
вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя
в небо, — поплыл
в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Поди толкуй им, что не их дело
в это мешаться, что мы люди не военные, что
в чужих
землях войска дерутся, а обыватели сидят смирно по домам; и если неприятель
войдет в город, так для сохранения своих имуществ принимают его с честию.
Волынцев
вошел и подозрительно посмотрел на Лежнева и на сестру. Он похудел
в последнее время. Они оба заговорили с ним; но он едва улыбался
в ответ на их шутки и глядел, как выразился о нем однажды Пигасов, грустным зайцем. Впрочем, вероятно, не было еще на свете человека, который, хотя раз
в жизни, не глядел еще хуже того. Волынцев чувствовал, что Наталья от него удалялась, а вместе с ней, казалось, и
земля бежала у него из-под ног.
Новые гости также прошли все покои и
вошли в опочивальню боярышни. При виде открывшейся им картины они были поражены полным удивлением: сановник, ожидавший со стороны Плодомасова сопротивления и упорства, недоумевал, видя, что дерзкий насильник дрожит и все его личарды лежат распростертые ниц на
земле. Оскорбленный отец ожидал услыхать вопли и стенания своей одинокой дочери и также недоумевал, видя ее покоющейся своею головкою на теплой материнской груди.
— Разве они созданы только для работы и пьянства? Каждый из них — вместилище духа живого, и могли бы они ускорить рост мысли, освобождающей нас из плена недоумений наших. А
войдут они
в то же тёмное и тесное русло,
в котором мутно протекают дни жизни их отцов. Прикажут им работать и запретят думать. Многие из них — а может быть, и все — подчинятся мёртвой силе и послужат ей. Вот источник горя
земли: нет свободы росту духа человеческого!
Войдя в хату одной из вдовых казачек, у коих обыкновенно собираются вечерницы, мы увидели множество девок, сидящих за столом; гребни с пряжей подле них, но веретена валялись по
земле, как и прочие работы, принесенные ими из домов, преспокойно лежали по углам; никто и не думал о них, а девки или играли
в дурачки или балагурили с парубками, которые тут же собирались также во множестве; некоторые из них курили трубки, болтали, рассказывали и тому подобно приятным образом проводили время.
Я думаю, что если бы смельчак
в эту страшную ночь взял свечу или фонарь и, осенив, или даже не осенив себя крестным знамением,
вошел на чердак, медленно раздвигая перед собой огнем свечи ужас ночи и освещая балки, песок, боров, покрытый паутиной, и забытые столяровой женою пелеринки, — добрался до Ильича, и ежели бы, не поддавшись чувству страха, поднял фонарь на высоту лица, то он увидел бы знакомое худощавое тело с ногами, стоящими на
земле (веревка опустилась), безжизненно согнувшееся на-бок, с расстегнутым воротом рубахи, под которою не видно креста, и опущенную на грудь голову, и доброе лицо с открытыми, невидящими глазами, и кроткую, виноватую улыбку, и строгое спокойствие, и тишину на всем.
Пахло чем-то кислым и смазанной дегтем кожей;
в дверь постоянно
входили и выходили; по стенам и потолку мигали широкие тени; где-то далеко-далеко, точно под
землей, пропел петух…
Вхожу в таком волнении где были жиды, и вижу — действительно, все они трое сидят на коленях, а руками
в землю опираются и лица кверху задрали.
Дементьевна уходит.
Входит Волохова и кланяется
в землю.
Мне кажется, когда
Ее услышу голос, легче будет
Мне на душе. Царенья моего
Безоблачна взошла заря. Какую
Она, всходя, мне славу обещала!
Ее не может призрак помрачить!
С минувшим я покончил. Что свершилось,
То кануло
в ничто! Какое право
Имеет прах?
Земля меня венчала,
А хочет тень
войти в мои права!
Я с именем, со звуком спорить должен!
Федор возвращается со Ксенией.
Поди ко мне, дитя мое, садись —
Но что с тобой? Ты плакала?
Чтоб отомстить злодею твоему,
На твой престол он должен сесть; венец твой
Наденет он;
в твой терем он
войдет;
Нарядится он
в золото и
в жемчуг —
А ты, мой сын, мое дитя, меж тем
В сырой
земле ждать будешь воскресенья,
Во гробике!