Неточные совпадения
Вот он
раз и дождался у дороги, версты три
за аулом; старик
возвращался из напрасных поисков
за дочерью; уздени его отстали, — это было в сумерки, — он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья — и был таков; некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять, только не догнали.
Случалось ему уходить
за город, выходить на большую дорогу, даже
раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее
возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную.
Уже не один
раз он замечал, что к нему
возвращается робость пред Лидией, и почти всегда вслед
за этим ему хотелось резко оборвать ее, отомстить ей
за то, что он робеет пред нею.
И, как всякий человек в темноте, Самгин с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть, одни из них знали, куда они идут, другие шли, как заплутавшиеся, — уже
раза два Самгин заметил, что, свернув
за угол в переулок, они тотчас
возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять; один из них курил, папироса вспыхивала часто, как бы в такт шагам; женский голос спросил тоном обиды...
Он замолчал. Подали чай. Татьяна Ильинична встала с своего места и села поближе к нам. В течение вечера она несколько
раз без шума выходила и так же тихо
возвращалась. В комнате воцарилось молчание. Овсяников важно и медленно выпивал чашку
за чашкой.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый
раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою
за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что
возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
Один из тузов, ездивший неизвестно зачем с ученою целью в Париж, собственными глазами видел Клода Бернара, как есть живого Клода Бернара, настоящего; отрекомендовался ему по чину, званию, орденам и знатным своим больным, и Клод Бернар, послушавши его с полчаса, сказал: «Напрасно вы приезжали в Париж изучать успехи медицины, вам незачем было выезжать для этого из Петербурга»; туз принял это
за аттестацию своих занятий и,
возвратившись в Петербург, произносил имя Клода Бернара не менее 10
раз в сутки, прибавляя к нему не менее 5
раз «мой ученый друг» или «мой знаменитый товарищ по науке».
Месяца
за два до своей кончины,
возвращаясь еще
раз к своему детству, она писала...
Мы переехали в Москву. Пиры шли
за пирами…
Возвратившись раз поздно ночью домой, мне приходилось идти задними комнатами. Катерина отворила мне дверь. Видно было, что она только что оставила постель, щеки ее разгорелись ото сна; на ней была наброшена шаль; едва подвязанная густая коса готова была упасть тяжелой волной… Дело было на рассвете. Она взглянула на меня и, улыбаясь, сказала...
Мужики презирали его и всю его семью; они даже
раз жаловались на него миром Сенатору и моему отцу, которые просили митрополита взойти в разбор. Крестьяне обвиняли его в очень больших запросах денег
за требы, в том, что он не хоронил более трех дней без платы вперед, а венчать вовсе отказывался. Митрополит или консистория нашли просьбу крестьян справедливой и послали отца Иоанна на два или на три месяца толочь воду. Поп
возвратился после архипастырского исправления не только вдвое пьяницей, но и вором.
Они ютились больше в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая
за свою красоту то на содержание, то в «шикарный» публичный дом, но всякий
раз возвращалась в «вагончик» и пропивала все свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Серафима выходила по нескольку
раз из-за стола и
возвращалась из своей комнаты еще веселее.
Он, впрочем, не один
раз возвращался в изнеможенном отчаянии, брал Полуянова
за пуговицу его сюртука и говорил...
Муж мой умер от шампанского, — он страшно пил, — и на несчастье я полюбила другого, сошлась, и как
раз в это время, — это было первое наказание, удар прямо в голову, — вот тут на реке… утонул мой мальчик, и я уехала
за границу, совсем уехала, чтобы никогда не
возвращаться, не видеть этой реки…
Второго общего собрания он ожидал с нетерпением. Община крепла, можно было показать заработки и поговорить о сбережениях. Чтобы оправдать свои соображения насчет близкой возможности доставлять членам союза не только одно полезное, но даже и приятное, Белоярцев один
раз возвратился домой в сопровождении десяти человек, принесших
за ним более двадцати вазонов разных экзотических растений, не дорогих, но весьма хорошо выбранных.
— До кладбища проводить можно, а на самом кладбище не имею права служить, — там свое духовенство… А также вот что, молодая особа: ввиду того, что мне еще
раз придется
возвращаться за остальными, так вы уж того… еще десяточку прибавьте.
— Случилось это, — отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону… —
возвратилась она от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там… слово
за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, — в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, — она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: «Что, мол, такое?!» — пришел
раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!
Но на этот счет Алексей Дмитрич оставался непреклонным. Кшецынский продолжал обедать
за столом его высокородия, и — мало того! — каждый
раз, вставая из-за стола, проходил мимо своего врага с улыбкою, столь неприметною, что понимать и оценить всю ее ядовитость мог только Федор. Но
возвратимся к рассказу.
Затем последовала немая и довольно длинная сцена, в продолжение которой капитан еще
раз, протягивая руку, проговорил: «Я очень рад!», а потом встал и начал расшаркиваться. Калинович проводил его до дверей и,
возвратившись в спальню, бросился в постель, схватил себя
за голову и воскликнул: «Господи, неужели в жизни, на каждом шагу, надобно лгать и делать подлости?»
«Так вот друг, которого мне посылает судьба!» — подумал я, и каждый
раз, когда потом, в это первое тяжелое и угрюмое время, я
возвращался с работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спешил
за казармы, со скачущим передо мной и визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову и целовал, целовал ее, и какое-то сладкое, а вместе с тем и мучительно горькое чувство щемило мне сердце.
Когда они шли с дровами, матросы хватали их
за груди,
за ноги, бабы визжали, плевали на мужиков;
возвращаясь назад, они оборонялись от щипков и толчков ударами носилок. Я видел это десятки
раз — каждый рейс: на всех пристанях, где грузили дрова, было то же самое.
Другой
раз он видел её летним вечером,
возвращаясь из Балымер: она сидела на краю дороги, под берёзой, с кузовом грибов
за плечами. Из-под ног у неё во все стороны расползлись корни дерева. Одетая в синюю юбку, белую кофту, в жёлтом платке на голове, она была такая светлая, неожиданная и показалась ему очень красивой. Под платком,
за ушами, у неё были засунуты грозди ещё неспелой калины, и бледно-розовые ягоды висели на щеках, как серьги.
На другое утро Литвинов только что
возвратился домой от банкира, с которым еще
раз побеседовал об игривом непостоянстве нашего курса и лучшем способе высылать
за границу деньги, как швейцар вручил ему письмо. Он узнал почерк Ирины и, не срывая печати, — недоброе предчувствие, бог знает почему, проснулись в нем, — ушел к себе в комнату. Вот что прочел он (письмо было написано по-французски...
В праздники его посылали в церковь. Он
возвращался оттуда всегда с таким чувством, как будто сердце его омыли душистою, тёплою влагой. К дяде
за полгода службы его отпускали два
раза. Там всё шло по-прежнему. Горбун худел, а Петруха посвистывал всё громче, и лицо у него из розового становилось красным. Яков жаловался, что отец притесняет его.
Я вышел. А вечером она писала письмо
за письмом и посылала меня то к Пекарскому, то к Кукушкину, то к Грузину и, наконец, куда мне угодно, лишь бы только я поскорее нашел Орлова и отдал ему письмо. Когда я всякий
раз возвращался обратно с письмом, она бранила меня, умоляла, совала мне в руку деньги — точно в горячке. И ночью она не спала, а сидела в гостиной и разговаривала сама с собой.
Вечером в этот день Даша в первый
раз была одна. В первый
раз за все время Долинский оставил ее одну надолго. Он куда-то совершенно незаметно вышел из дома тотчас после обеда и запропастился. Спустился вечер и угас вечер, и темная, теплая и благоуханная ночь настала, и в воздухе запахло спящими розами, а Долинский все не
возвращался. Дору это, впрочем, по-видимому, совсем не беспокоило, она проходила часов до двенадцати по цветнику, в котором стоял домик, и потом пришла к себе и легла в постель.
В Россию Долинский еще боялся
возвращаться, потому что даже и из-за границы ему два или три
раза приводилось давать в посольстве неприятные и тяжелые объяснения по жалобам жены.
Как-то
за ужином мы вместе с инженером съели целого омара.
Возвращаясь потом домой, я вспомнил, что инженер
за ужином два
раза сказал мне «любезнейший», и я рассудил, что в этом доме ласкают меня, как большого несчастного пса, отбившегося от своего хозяина, что мною забавляются и, когда я надоем, меня прогонят, как пса. Мне стало стыдно и больно, больно до слез, точно меня оскорбили, и я, глядя на небо, дал клятву положить всему этому конец.
Наскучавшись и назлившись в Европе, Бегушев пробовал несколько
раз возвращаться в Россию; проживал месяца по два, по три, по полугоду в Петербурге, блестящим образом говорил в салонах и Английском клубе, а затем снова уезжал
за границу, потому что и на родине у него никакого настоящего, существенного дела не было; не на службу же государственную было поступать ему в пятьдесят лет и в чине поручика в отставке!..
— Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную! — отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев вошел туда. Это была приемная комната, какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро
возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел
за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот
раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье.
Один
раз летом
возвращался я откуда-то из-за Невы; погода была ясная и жаркая; но вдруг с Ладоги дохнул ветер; в воздухе затряслось, зашумело; небо нахмурилось, волны по Неве сразу метнулись, как бешеные; набежал настоящий шквал, и ялик, на котором я переправлялся к Румянцевской площади, зашвыряло так, что я едва держался, а у гребца то одно, то другое весло, не попадая в воду и сухо вертясь в уключинах, звонко ударялось по бортам.
Сколько
раз впоследствии она говорила мне, что в год моего рождения ей было двадцать лет от роду. Посещения Веры Алексеевны, отличавшейся благословенным аппетитом, были до того часты, что у всех моих братьев и сестер она считалась домашним человеком, так как незаметно приходила
за четыре или пять верст и к вечеру летней порой
возвращалась домой.
Туго набитая трубка обходила человек десять и
возвращалась к хозяину, который затягивался в последний
раз, выколачивал золу и важно прятал трубку
за голенище.
Раз, когда его послали в город
за сапожным товаром и он, позамешкавшись,
возвращался домой темным вечером, то поднялась маленькая метель, — а это составляло первое удовольствие для Селивана.
Покупая какую-нибудь ничтожную вещь, он десять
раз придумывал, давал
за нее цену, отпирался потом; иногда, купив совсем, снова
возвращался в лавку и умолял, чтобы ее взяли назад, говоря, что он ошибся.
…Потому что мне нравилось от него вниз по песчаной или снежной аллее идти и к нему, по песчаной или снежной аллее,
возвращаться, — к его спине с рукой, к его руке
за спиной, потому что стоял он всегда спиной, от него — спиной и к нему — спиной, спиной ко всем и всему, и гуляли мы всегда ему в спину, так же как сам бульвар всеми тремя аллеями шел ему в спину, и прогулка была такая долгая, что каждый
раз мы с бульваром забывали, какое у него лицо, и каждый
раз лицо было новое, хотя такое же черное.
К вечеру «преданный малый» привез его в гостиницу des Trois Monarques — а в ночь его не стало. Вязовнин отправился в тот край, откуда еще не
возвращалось ни одного путешественника. Он не пришел в себя до самой смерти и только
раза два пролепетал: «Я сейчас вернусь… это ничего… теперь в деревню…» Русский священник,
за которым послал хозяин, дал обо всем знать в наше посольство — и «несчастный случай с приезжим русским» дня через два уже стоял во всех газетах.
Смолк Яким Прохорыч. Жадно все его слушали, не исключая и Волка. Правда,
раза два задумывал он под шумок к графинам пробраться, но, заметив следившего
за ним Алексея, как ни в чем не бывало повертывал назад и
возвращался на покинутое место.
Возвращаясь в подклет мимо опустелой Настиной светлицы, он невольно остановился. Захотелось взглянуть на горенку, где в первый
раз поцеловал он Настю и где, лежа на смертной постели, умоляла она отца не платить злом своему погубителю. Еще утром от кого-то из домашних слышал он, что Аксинья Захаровна в постели лежит. Оттого не боялся попасть ей на глаза и тем нарушить приказ Патапа Максимыча… Необоримая сила тянула Алексея в светлицу… Робкой рукой взялся он
за дверную скобу и тихонько растворил дверь.
Каждый
раз, когда
возвращался отшельник в деревню, его встречали попреками, бранью, побоями, но все он сносил безропотно и в духовной радости любезно принимал озлобления, памятуя мучеников,
за Христа когда-то еще не то потерпевших.
— Вот буржуазная психология! А я как
раз заметила наоборот; именно интеллигенты при первой же возможности
возвращаются к своим прежним барским привычкам… Да вот, ты же первый. Постоянно — то тебе невкусно
за столом, того не хочется…
На переменах, в уборных, торопливо затягивались
раз за разом и пускали дым в отдушники и
возвращались с противным запахом дешевого табаку.
Встречи наши, о которых вспоминает Короленко, происходили в 1896 году. Я тогда сотрудничал в «Русском богатстве», журнале Михайловского и Короленко, бывал на четверговых собраниях сотрудников журнала в помещении редакции на Бассейном. Короленко в то время жил в Петербурге, на Песках; я жил в больнице в память Боткина,
за Гончарною;
возвращаться нам было по дороге, и часто мы, заговорившись, по нескольку
раз провожали друг друга до ворот и поворачивали обратно.
— Я уже — вы это отлично знаете — уезжал пять
раз и всякий
раз возвращался с полдороги! Я могу показать вам билеты прямого сообщения — все они у меня целы. Нет воли бежать от вас! Я борюсь, страшно борюсь, но куда к чёрту я годен, если во мне нет закала, если я слаб, малодушен! Не могу я с природой бороться! Понимаете? Не могу! Я бегу отсюда, а она меня
за фалды держит. Пошлое, гнусное бессилие!
Сказав это, государь показал Густаву на дверь, которую и запер
за ним. С сердцем, обвороженным простотою, ласками и величием царя, с сердцем, волнуемым каким-то сладостным предчувствием,
возвратился Густав домой, где ожидали его пленные офицеры. Можно угадать, что они спешили запить свою радость в «Аустерии», где тосты
за здравие нового их государя не
раз повторялись.
Месяца через три после его примирения с Гиршфельдом, последний захватил его с собой в загородную поездку — поужинать в холостой компании. Кроме Николая Леопольдовича и князя, поехали Арефьев и Неведомый. После ужина,
за которым было достаточно выпито, компания
возвращалась в город. Полупьяный князь повздорил
за что-то с Дмитрием Вячеславовичем и назвал его прихлебателем. Взбешенный Неведомый моментально схватил князя
за шиворот и несколько
раз ударил лицом в дверцу ландо, в котором они ехали.
Только
раз,
возвращаясь в свою комнату после занятий с Володей, я услыхал где-то близко плачущий голос самой маленькой: это было так необычно, так не в порядке дома, что я остановился и наконец открыл тихо дверь,
за которой находилась девочка.