Неточные совпадения
Паратов (Ивану). Да что ты! Я с
воды… на Волге-то не пыльно.
Утром сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в
воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли, пели. Варвара нашла, что
Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его читать...
За баржею распласталась под жарким солнцем синеватая
Волга, дальше — золотисто блестела песчаная отмель, река оглаживала ее; зеленел кустарник, наклоняясь к ласковой
воде, а люди на палубе точно играли в двадцать рук на двух туго натянутых струнах, чудесно богатых звуками.
Волга задумчиво текла в берегах, заросшая островами, кустами, покрытая мелями. Вдали желтели песчаные бока гор, а на них синел лес; кое-где белел парус, да чайки, плавно махая крыльями, опускаясь на
воду, едва касались ее и кругами поднимались опять вверх, а над садами высоко и медленно плавал коршун.
— Мой грех! — сказала она, будто простонала, положив руки на голову, и вдруг ускоренными шарами пошла дальше, вышла к
Волге и стала неподвижно у
воды.
— Пойдемте туда! — говорила она, указывая какой-нибудь бугор, и едва доходили они туда, она тащила его в другое место или взглянуть с какой-нибудь высоты на круто заворотившуюся излучину
Волги, или шла по песку, где вязли ноги, чтоб подойти поближе к
воде.
Мужик и работники заткнули дыру всякой всячиной; мужик постучал топором, прибил какую-то дощечку; потом, по пояс в
воде, помог другим стащить дощаник с мели, и мы скоро вплыли в русло
Волги.
Незаметно плывет над
Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы — как пышные складки на богатой одежде земли; по берегам стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по
воде.
— Натура сносливая, — шутя заметил простодушный Помада. —
Вода у них на
Волге, — этакой все народ здоровый, крепкий, смышленый.
По всему водяному пространству, особенно посреди
Волги, играли беляки: так называются всплески
воды, когда гребни валов, достигнув крайней высоты, вдруг обрушиваются и рассыпаются в брызги и белую пену.
Неравнодушно смотрел я на эту картину и со страхом замечал, что ветерок, который сначала едва тянул с восхода, становился сильнее и что поверхность
Волги беспрестанно меняла свой цвет, то темнела, то светлела, — и крупная рябь бесконечными полосами бороздила ее мутную
воду.
— На
Волгу бурлаком ушел; там важно насчет этого, сколько хошь народу можно уйти… по пословице:
вода — сама метла, что хошь по ней ни пройди, все гладко будет!
Из Нижнего я выехал в первой половине июня на старом самолетском пароходе «Гоголь», где самое лучшее было — это жизнерадостный капитан парохода, старый волгарь Кутузов, знавший каждый кусок
Волги и под
водой и на суше как свою ладонь. Пассажиров во всех трех классах было масса. Многие из них ехали с выставки, но все, и бывшие, и не бывшие на выставке, ругались и критиковали. Лейтмотив был у всех...
Стоят по сторонам дороги старые, битые громом березы, простирая над головой моей мокрые сучья; слева, под горой, над черной
Волгой, плывут, точно в бездонную пропасть уходя, редкие огоньки на мачтах последних пароходов и барж, бухают колеса по
воде, гудят свистки.
Вода тоже сера и холодна; течение ее незаметно; кажется, что она застыла, уснула вместе с пустыми домами, рядами лавок, окрашенных в грязно-желтый цвет. Когда сквозь облака смотрит белесое солнце, все вокруг немножко посветлеет,
вода отражает серую ткань неба, — наша лодка висит в воздухе между двух небес; каменные здания тоже приподнимаются и чуть заметно плывут к
Волге, Оке. Вокруг лодки качаются разбитые бочки, ящики, корзины, щепа и солома, иногда мертвой змеей проплывет жердь или бревно.
Он говорит лениво, спокойно, думая о чем-то другом. Вокруг тихо, пустынно и невероятно, как во сне.
Волга и Ока слились в огромное озеро; вдали, на мохнатой горе, пестро красуется город, весь в садах, еще темных, но почки деревьев уже набухли, и сады одевают дома и церкви зеленоватой теплой шубой. Над
водою стелется густо пасхальный звон, слышно, как гудит город, а здесь — точно на забытом кладбище.
Ярко светит солнце, белыми птицами плывут в небе облака, мы идем по мосткам через
Волгу, гудит, вздувается лед, хлюпает
вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты. Встретилась широкорожая баба с охапкой атласных веток вербы в руках — весна идет, скоро Пасха!
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к
Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через
Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись
водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Погрузившись, мы все шестеро уселись и молча поплыли среди камышей и выбрались на стихшую
Волгу… Было страшно холодно. Туман зеленел над нами. По ту сторону
Волги, за черной
водой еще чернее
воды линия камышей. Плыли и молчали. Ведь что-то крупное было сделано, это чувствовалось, но все молчали: сделано дело, что зря болтать!
Кое-кто запивал из
Волги прямо в нападку
водой с песочком и тут же умывался, утираясь кто рукавом, кто полой кафтана.
Как-то после обеда артель пошла отдыхать, я надел козловые с красными отворотами и медными подковками сапоги, новую шапку и жилетку праздничную и пошел в город, в баню, где я аккуратно мылся, в номере, холодной
водой каждое воскресенье, потому что около пристаней
Волги противно да и опасно было по случаю холеры купаться.
— Нет, просто так,
водой потянуло: вышел после учения на
Волгу, сижу на бережку под лагерем…
И ушел он, должно быть, за
водой: как
вода сверху по
Волге до моря Хвалынского, так и он за ней подался…
Через борт
водой холодной
Плещут беляки.
Ветер свищет,
Волга стонет,
Буря нам с руки.
Сердечно посожалели они меня, накормили пустыми щами, переночевал я у них в теплой избе, а утром чуть рассвело, напоив горячей
водой с хлебом, старик отвел меня по чуть протоптанной им же стежке через глубокий овраг, который выходил на
Волгу, в деревню Яковлевское, откуда была дорога в Ковалево.
«Тра-та-та, тра-та-та» еще в ушах, в памяти, а уж и города давно не видать и солнышко в
воде тонет, всю
Волгу вызолотило…
— Ахти! — вскричала одна из женщин. — Что это с молодцом сделалось? Никак, он полоумный… Смотри-ка, дедушка, как он пустился от нас бежать! Прямехонько к
Волге… Ах, господи боже мой! Долго ли до греха! Как сдуру-то нырнет в
воду, так и поминай как звали!
— Ничего! Еще сто наживем!.. Ты гляди, как работает Волга-то! Здорово? Она, матушка, всю землю может разворотить, как творог ножом, — гляди! Вот те «Боярыня» моя! Всего одну
воду поплавала… Ну, справим, что ли, поминки ей?
Здание гимназии (теперешний университет) стояло на горе; вид был великолепный: вся нижняя половина города с его Суконными и Татарскими слободами, Булак, огромное озеро Кабан, которого
воды сливались весною с разливом
Волги, — вся эта живописная панорама расстилалась перед глазами.
О чем он думает? Когда проходили место, где желтые
воды Камы вливаются в стальную полосу
Волги, он, посмотрев на север, проворчал...
Вода была далеко, под горой, в
Волге. Ромась быстро сбил мужиков в кучу, хватая их за плечи, толкая, потом разделил на две группы и приказал ломать плетни и службы по обе стороны пожарища. Его покорно слушались, и началась более разумная борьба с уверенным стремлением огня пожрать весь «порядок», всю улицу. Но работали все-таки боязливо и как-то безнадежно, точно делая чужое дело.
Волга только что вскрылась, сверху, по мутной
воде, тянутся, покачиваясь, серые, рыхлые льдины, дощаник перегоняет их, и они трутся о борта, поскрипывая, рассыпаясь от ударов острыми кристаллами.
Это большое старое село лежало среди дремучих лесов, на берегу быстрого притока
Волги — многоводной реки Турицы, в местности свежей, здоровой, богатой и лесами, и лугами, и
водами, и всем тем, что восхитило очи творца, воззревшего на свое творение, и исторгло у него в похвалу себе: «это добро зело», — это прекрасно.
На луговой стороне
Волги, там, где впадает в нее прозрачная река Свияга и где, как известно по истории Натальи, боярской дочери, жил и умер изгнанником невинным боярин Любославский, — там, в маленькой деревеньке родился прадед, дед, отец Леонов; там родился и сам Леон, в то время, когда природа, подобно любезной кокетке, сидящей за туалетом, убиралась, наряжалась в лучшее свое весеннее платье; белилась, румянилась… весенними цветами; смотрелась с улыбкою в зеркало…
вод прозрачных и завивала себе кудри… на вершинах древесных — то есть в мае месяце, и в самую ту минуту, как первый луч земного света коснулся до его глазной перепонки, в ореховых кусточках запели вдруг соловей и малиновка, а в березовой роще закричали вдруг филин и кукушка: хорошее и худое предзнаменование! по которому осьми-десятилетняя повивальная бабка, принявшая Леона на руки, с веселою усмешкою и с печальным вздохом предсказала ему счастье и несчастье в жизни, вёдро и ненастье, богатство и нищету, друзей и неприятелей, успех в любви и рога при случае.
Льётся беда, как
Волги вода, на тысячи вёрст по всей земле.
Целые стаи больших лодок, нагруженных разным мелким товаром, пользуясь водопольем, приходят с
Волги через озеро Кабан и буквально покрывают Булак. Казанские жители всегда с нетерпением ожидают этого времени как единственной своей ярмарки, и весть: «Лодки пришли» мгновенно оживляет весь город. [Эта весенняя ярмарка продолжается и теперь, даже в больших размерах, как мне сказывали; вся же местность торга на
водах и берегах Булака получила общее название «Биржи».]
В настоящее время, то есть весною, в Казани происходило обыкновенное ежегодное и оригинальное гулянье, и вот по какому поводу: как только выступит из берегов
Волга и затопит на несколько верст (иногда более десяти) свою луговую сторону, она сливается с озером Кабаном, лежащим от нее, кажется, верстах в трех, и, пополнив его неподвижные
воды, устремит их в канал, или проток, называемый Булак (мелкий, тинистый и вонючий летом), который, проходя сквозь всю нижнюю часть Казани, соединяется с рекой Казанкой.
Волга же, разливаясь всегда позднее всех меньших рек, снова заставляет переполненные
воды Кабана, опять по Булаку, устремляться в Казанку.
— С послезавтраго горянщину помаленьку надо в Городец подвозить, — сказал Патап Максимыч. — По всем приметам, нонешний год
Волга рано пройдет. Наледь [Вешняя
вода поверх речного льда.] коням по брюхо… Кого бы послать с обозом-то?
Она у Молявиных пароход купила, «Соболь» прозывается, восемьдесят сил, буксирный, плавал всего только три
воды, строен в Сóромове у Бенардаки [Пароходный завод близ Нижнего, на
Волге, возле дер. Сóромовой.].
Льет та река свои мутно-желтые
воды в синее лоно матушки
Волги…
И когда по скончании божественной службы благочестивые крестным ходом пошли на
Волгу воду святить, двинулась за ними и церковь Божия, пред нею же икона преподобного Варлаама Хутынского шествовала, никем не носима.
Слух пройдет обо мне от Белых
вод до Чёрных,
Где
Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчётных,
Как из безвестности я тем известен стал...
Вазуза весной раньше ломает лед и проходит, а
Волга позднее. Но когда обе реки сходятся, в
Волге уже 30 саженей ширины, а Вазуза еще узкая и маленькая речка.
Волга проходит через всю Россию на три тысячи сто шестьдесят верст и впадает в Хвалынское (Каспийское) море. И ширины в ней в полую
воду бывает до двенадцати верст.
— На Низ ездил да вот маленько и замешкался, — отвечал Никифор. — Туда-то по
Волге сплыл, и скорехонько и без хлопот, а назад ехал на конях, для того что по воде-то стало опасно, через неделю, много через полторы,
Волга совсем станет.
От Васьяновой тесноты боя и увечья крестьяне врозь разбегались, иные шли на
Волгу разбои держать, другие, насильства не стерпя, в
воду метались и в петле теряли живот.
— Упали! Упали! — раздались голоса на палубе, но никто ни с места. Не зная, кто упал, Никифор Захарыч, мигом сбросив с себя верхнюю одежду, бросился в
Волгу. Недаром его смолоду окунем звали за то, что ему быть на
воде все одно, что по земле ходить, и за то, что много людей он спас своим уменьем плавать.
К
Волге служивый путь свой держал, думал сплыть
водой до Перми, а оттоль на своих на двоих в Сибирь шагать на родину.
Резко и бойко одна за другой вверх по
Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину ветер попутный им дул, и на мелях, на перекатах
воды стояло вдоволь. Рабочие на баржах были веселы, лоцманá радовались высокой
воде, водоливы вёдру, все ровному ветру без порывов, без перемежек. «Святой воздух» широко́ расстилал «апостольские скатерти», и баржи летели, ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо ели, либо тешились меж собою. Один хозяин не весел по палубе похаживал — тюлень у него с ума не сходил.
— Скусно! — выговорила она по-волжски и дурачливо покривила носом. — Господи! Он сконфузился… Что, мол, из Большовой стало. Была великосветская ingenue… а тут вдруг мужик мужиком. Эх, голубчик! С тех пор много
воды утекло. Моя специальность — бабы да девки. Вот сегодня в «Ночном» увидите меня, так ахнете. Это я у вас на
Волге навострилась, от Астрахани до Рыбинска включительно. Ну, садитесь, гость будете!..