Неточные совпадения
— Рада бы, хоть сейчас со двора! Нам с Верой теперь вдвоем нужно
девушку да человека. Да не пойдут! Куда они денутся? Избалованы,
век — на готовом хлебе!
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как
девушка, видевшая свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто
век были знакомы.
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые
веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене
девушки, он поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку в шею.
Найдите себе жену богатую да такую, чтоб любила вас так, как я; живите с ней в радости, а я,
девушка простая, доживу, как-нибудь, скоротаю свой
век, в четырех стенах сидя, проклинаючи свою жизнь».
Авдотья Максимовна в течение всей пьесы находится в сильнейшей ажитации, бессмысленной и пустой, если хотите, но тем не менее возбуждающей в нас не смех, а сострадание: бедная
девушка в самом деле не виновата, что ее лишили всякой нравственной опоры внутри себя и воспитали только к тому, чтобы
век ходить ей на привязи.
— Да уж такое… Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший человек, — тебе же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими
девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь
век вековать. Незавидно живем, а не плачем, пока бог грехам терпит…
— А такой… Не нами это заведено, не нами и кончится. Все живет
девушка, ничего не знает, а тут и свои крылышки отрастут. Не
век вековать с отцом-то… Был у меня и женишок для вас на примете, да только не стоит он красоты вашей. Балуется очень… По крышам вместе, бывало, лазили ребячьим делом.
«Я долго тебе не отвечала, — писала она, — потому что была больна — и больна от твоего же письма! Что мне отвечать на него? Тебе гораздо лучше будет полюбить ту достойную
девушку, о которой ты пишешь, а меня — горькую и безотрадную — оставить как-нибудь доживать
век свой!..»
Ей, видимо, трудно было говорить. Она вся выпрямилась, смотрела в сторону, голос у нее звучал неровно. Утомленно опустив
веки,
девушка кусала губы, а пальцы крепко сжатых рук хрустели.
Над искренней любовью обыкновенно все смеются, так положено испокон
века, — и весь город смеялся над смиренным, застенчивым и стыдливым, как деревенская
девушка, Алексеем Степанычем, который в ответ на все шутки и намеки конфузился и краснел как маков цвет.
— Послушай, красавица, — сказал я
девушке. — Покажи мне, пожалуйста, дорогу на Ириновский шлях, а то из вашего болота во
веки веков не выберешься.
— Как же вы, милостивый государь, осмелились в моем доме заводить такие шашни? Да что же вы думаете об моем доме? Да и я-то что, болван, что ли? Стыдно, молодой человек, и безнравственно совращать бедную
девушку, у которой ни родителей, ни защитников, ни состояния… Вот нынешний
век! Оттого что всему учат вашего брата — грамматике, арифметике, а морали не учат… Ославить
девушку, лишить доброго имени…
Кукушкина. Ты молчи! не с тобой говорят. Тебе за глупость Бог счастье дал, так ты и молчи. Как бы не дурак этот Жадов, так бы тебе
век горе мыкать, в девках сидеть за твое легкомыслие. Кто из умных-то тебя возьмет? Кому надо? Хвастаться тебе нечем, тут твоего ума ни на волос не было: уж нельзя сказать, что ты его приворожила — сам набежал, сам в петлю лезет, никто его не тянул. А Юлинька
девушка умная, должна своим умом себе счастье составить. Позвольте узнать, будет от вашего Белогубова толк или нет?
На скамейке сидит
девушка в розовом платье, рядом молодой брюнет… Глаза у него большие, черные, как ночь, томные… Только как-то странно напущены верхние
веки, отчего глаза кажутся будто двухэтажными… В них играет луч света, освещающий толстые, пухлые ярко-красные губы, с черными, как стрелки, закрученными блестящими усиками.
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными
веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце; ржавчина грызет железо, а сердце 18-летней
девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
Прошло четверть часа. С суеверным ужасом я вглядывался в угасший глаз, приподымая холодное
веко. Ничего не постигаю. Как может жить полутруп? Капли пота неудержимо бежали у меня по лбу из-под белого колпака, и марлей Пелагея Ивановна вытирала соленый пот. В остатках крови в жилах у
девушки теперь плавал и кофеин. Нужно было его впрыскивать или нет? На бедрах Анна Николаевна, чуть-чуть касаясь, гладила бугры, набухшие от физиологического раствора. А
девушка жила.
— То-то и есть: долго жить. Теперь позови-ка Юлию… Я поговорю с ней, а после и ты ей внуши хорошенько: во-первых, что она бедная
девушка, что лучше ей жениха быть не может, а в девках оставаться нехорошо, да и неприлично в наш
век.
Настали какие-то светлые, праздничные, ликующие дни, и сияние их озаряло даже подземелье Гамбринуса. Приходили студенты, рабочие, приходили молодые, красивые
девушки. Люди с горящими глазами становились на бочки, так много видевшие на своем
веку, и говорили. Не все было понятно в этих словах, но от той пламенной надежды и великой любви, которая в них звучала, трепетало сердце и раскрывалось им навстречу.
Авдотья Максимовна. Бог вас накажет за это, а я вам зла не желаю. Найдите себе жену богатую, да такую, чтоб любила вас так, как я; живите с ней в радости, а я
девушка простая, доживу как-нибудь, скоротаю свой
век в четырех стенах сидя, проклинаючи свою жизнь. Прощайте! (Плачет.) Прощайте… Я к тятеньке пойду!.. (Быстро уходит.)
Ивану тоже нелегко; он горячо любит Надёжу, да и совесть его неспокойна, — чувствует он, что виноват перед бедной
девушкой, что загубил ее
век.
—
Девушке нельзя
век жить в родительском доме.
«Я тебе,
девушка, все открою. Будь что будет, если ты меня выскажешь, а я тоже такая, как и ты, и не весь свой
век эту пестрядь носила, а тоже другую жизнь видела, но только не дай Бог о том вспомнить, а тебе скажу: не сокрушайся, что в ссыл на скотный двор попала, — на ссылу лучше, но только вот этого ужасного плакона берегись…»
Клементьев. Помилуйте, можно ли не смеяться? — «Опыт», где он был у вас? Я видел из письма Сидора Иваныча, что вы живете все так же, как жили при мне. Если бы я не знал, что у вас благородное сердце, расположенное любить, жаждущее любви, можно бы подумать, что вы бездушная эгоистка. Красивая
девушка — и держит себя так, что никто не решается сказать ей комплимент. Признавайтесь: верно вы дали обещание прожить
век монашенкою, — так?
— Ах, Грунюшка моя, Грунюшка! — говорил глубоко растроганный Патап Максимыч, обнимая
девушку и нежно целуя ее. — Ангельская твоя душенька!.. Отец твой с матерью на небесах взыграли теперь!.. И аще согрешили в чем перед Господом, искупила ты грехи родительские. Стар я человек, много всего на
веку я видал, а такой любви к ближнему, такой жалости к малым сиротам не видывал, не слыхивал… Чистая, святая твоя душенька!..
— Не проживешь, Матрена Максимовна. Славишься только, величаешься, — смеясь, говорили ей
девушки. — Как без солнышка денечку пробыть нельзя, так без милого
веку прожить нельзя.
А у той ровно гири на
веки навешены — глаз не может поднять, стоит, опустя взоры летучие, и, ровно девушка-слёточка, ничего на
веку своем не видавшая, перебирает рукой оборочку шелкового передника.
Немного повременя, вошла в избу молодая
девушка, как видно, сильная и работящая, но лицо было у ней истощенное, ровно изношенное, бледное,
веки красные, глаза масленые, нахальные, бесстыжие, с первого взгляда видно было, что пожила она и потешилась.
— Сам понимаю это, — отвечал Самоквасов. — Да ведь невест на базаре не продают, а где ее, хорошую-то, сыщешь?
Девушки ведь все ангелы Божьи, откуда же злые жены берутся? Жену выбирать — что жеребей метать, — какая попадется. Хорош жеребей вынется —
век проживешь в веселье и радости, плохой вынется — пожалуй, на другой же день после свадьбы придется от жены давиться либо топиться.
У Бодростиной дрожат
веки, грудь подымается, и она хочет вскрикнуть: «брат! Гриша!», но открывает глаза… Ее комната освещена жарким светом изменчивого утра,
девушка стоит пред Глафирой Васильевной и настойчиво повторяет ей: «Сударыня, вас ждут Генрих Иванович Ропшин».
«Сестра не спит еще, — подумал Висленев. — Бедняжка!.. Славная она, кажется,
девушка… только никакого в ней направления нет… а вправду, черт возьми, и нужно ли женщинам направление? Правила, я думаю, нужнее. Это так и было: прежде ценили в женщинах хорошие правила, а нынче направление… мне, по правде сказать, в этом случае старина гораздо больше нравится. Правила, это нечто твердое, верное, само себя берегущее и само за себя ответствуюшее, а направление… это: день мой —
век мой.
И он не ошибся в своем расчете. Не успел еще доскакать и до лесной опушки Игорь, как незаметно подкравшийся сон тяжело опустился на
веки раненой
девушки. Искусно забинтованное плечо почти не давало себя чувствовать сейчас. Было даже, как будто, хорошо и приятно лежать, так, молча, в тиши, без всякого движения, среди целого моря мягкого душистого сена, совершенно сухого внутри. Не долго боролась с обволакивающей ее со всех сторон дремой Милица и, устроившись поудобнее, завела глаза.
И только, когда синие, сейчас заплаканные, с припухшими
веками, глаза Милицы обвели собравшихся в кружок
девушек, a глубокий, низкий, грудной голос её прозвучал над всеми этими склоненными головками, многие из них опомнились и подняли на говорившую влажные от слез глаза..
Княжна ходила неизменно в черном после смерти матери и троих братьев. Все в ней было, чтобы нравиться и сделать блестящую партию. Но она осталась в
девушках. Она говорила, что ей было «некогда» подумать о муже. При матери, чахоточной, угасавшей медленно и томительно, она пробыла десяток лет на Юге Европы. За двумя братьями тоже немало ходила. Теперь коротает
век с отцом. Состояние съели, почти все, два старших брата. Один гвардеец и один дипломат. Третий, нумизмат и путешественник, умер в Южной Америке.
Оба они в один год сошли в могилу, почти следом за своей монархиней, когда их единственной дочери шел двадцать шестой год, не оставив ей никакого состояния, кроме знатности и красоты. Последняя в тот романтический
век была сама по себе хорошим капиталом, не в том смысле, как понимается это выражение теперь, а действительным состоянием, обеспечивающим
девушку на всю жизнь и делающим ее счастливой и довольной.
— Нет, не всякая. Есть десятки
девушек, которые весь свой
век одни живут с семействами; а то и вовсе одни. Живут на четыреста рублей, а в кордебалете жалованья в месяц четырнадцать рублей тридцать копеек.
Резинкина. Благодетельница моя! Спаси его и меня от позора, от беды неминучей. Ты
девушка разумная, ты все разочла, какая злая участь его ждет. Деньги дал главный начальник — пропил их, прокутил с цыганами, с лакеями!.. Легче б ослепнуть и оглохнуть… не видала бы, не слыхала бы этого позора! Муж мой служил весь
век свой честно, без укору, а сына… выгонят из службы, может статься, хуже что будет (плачет). Он сказал мне: одна Аграфена Силаевна может спасти нас. Если хочешь, повалимся оба тебе в ножки.
А для чего? Для чего хранила его судьба? Не для того же, чтобы стать захребетником Строгановых и скоротать свой
век в этой высокой просторной избе, издали изнывая по красавице-девушке, впервые заронившей в сердце искру любви, которая день ото дня, чувствует он, разгорается ярким пламенем, сжигает его всего, места он не находит нигде.
— Не
век же ему бобылем жить… Может, и из наших
девушек какая полюбится.