Неточные совпадения
Сверх того,
отъезд был ей приятен еще и потому, что она мечтала залучить к себе
в деревню сестру Кити, которая должна
была возвратиться из-за границы
в середине лета, и ей предписано
было купанье.
Степану Аркадьичу
отъезд жены
в деревню
был очень приятен во всех отношениях: и детям здорово, и расходов меньше, и ему свободнее.
—
В кого же дурной
быть? А Семен рядчик на другой день вашего
отъезда пришел. Надо
будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, — сказал приказчик. — Я вам прежде докладывал про машину.
— Бетси говорила, что граф Вронский желал
быть у нас, чтобы проститься пред своим
отъездом в Ташкент. — Она не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно
было ей. — Я сказала, что я не могу принять его.
Он помнил, как он пред
отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле,
в котором не может
быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Чувствуя, что примирение
было полное, Анна с утра оживленно принялась за приготовление к
отъезду. Хотя и не
было решено, едут ли они
в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к
отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла
в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.
Княжне Кити Щербацкой
было восьмнадцать лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее
в свете
были больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все
были влюблены
в Кити, уже
в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его
отъезда, граф Вронский.
И действительно, она
в тот же день приехала к Анне; но тон ее
был уже совсем не тот, как прежде. Она, очевидно, гордилась своею смелостью и желала, чтоб Анна оценила верность ее дружбы. Она пробыла не более десяти минут, разговаривая о светских новостях, и при
отъезде сказала...
Было самое скучное, тяжелое
в деревне осеннее время, и потому Вронский, готовясь к борьбе, со строгим и холодным выражением, как он никогда прежде не говорил с Анной, объявил ей о своем
отъезде.
Как бы то ни
было, когда он простился с ним на седьмой день, пред
отъездом его
в Москву, и получил благодарность, он
был счастлив, что избавился от этого неловкого положения и неприятного зеркала. Он простился с ним на станции, возвращаясь с медвежьей охоты, где всю ночь у них
было представление русского молодечества.
Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велел закладывать. Штабс-капитан вошел
в комнату
в то время, когда я уже надевал шапку; он, казалось, не готовился к
отъезду; у него
был какой-то принужденный, холодный вид.
Казак мой
был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего белеется маячная башня, я отправился
в крепость Фанагорию, чтоб узнать от коменданта о часе моего
отъезда в Геленджик.
Старушка вскоре после
отъезда нашего героя
в такое пришла беспокойство насчет могущего произойти со стороны его обмана, что, не поспавши три ночи сряду, решилась ехать
в город, несмотря на то что лошади не
были подкованы, и там узнать наверно, почем ходят мертвые души и уж не промахнулась ли она, боже сохрани, продав их, может
быть, втридешева.
Рыдая, глядела она им
в очи, когда всемогущий сон начинал уже смыкать их, и думала: «Авось-либо Бульба, проснувшись, отсрочит денька на два
отъезд; может
быть, он задумал оттого так скоро ехать, что много
выпил».
— Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал
в самый день похорон, час спустя после кладбища. Это
было накануне моего
отъезда сюда. Второй раз третьего дня,
в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а
в третий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою,
в комнате; я
был один.
— Помилуйте, батюшка, как можно! — залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от барина при
отъезде). —
В город по господским делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот и завернули по пути, то
есть — посмотреть на вашу милость… а то как же можно беспокоить!
— Да, — отозвался брат, не глядя на него. — Но я подобных видел. У народников особый отбор.
В Устюге
был один студент, казанец. Замечательно слушали его, тогда как меня… не очень! Странное и стеснительное у меня чувство, — пробормотал он. — Как будто я видел этого парня
в Устюге, накануне моего
отъезда. Туда трое присланы, и он между ними. Удивительно похож.
Лидия вывихнула ногу и одиннадцать дней лежала
в постели. Левая рука ее тоже
была забинтована. Перед
отъездом Игоря толстая, задыхающаяся Туробоева, страшно выкатив глаза, привела его проститься с Лидией, влюбленные, обнявшись, плакали, заплакала и мать Игоря.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться
в военной школе и должен
был ехать
в какую-то другую,
в Петербург. И вот, за несколько дней до его
отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился
в другом городе.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел
в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил
в спальню матери, и там долго
был слышен его завывающий голосок.
В утро последнего своего
отъезда он вошел
в комнату Клима, тоже
выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Внезапно, но твердо он решил перевестись
в один из провинциальных университетов, где живут, наверное, тише и проще. Нужно
было развязаться с Нехаевой. С нею он чувствовал себя богачом, который, давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного
отъезда было письмо матери, извещавшей его, что она нездорова.
Положим, это
было бы физически и возможно, но ей морально невозможен
отъезд: сначала она пользовалась только прежними правами дружбы и находила
в Штольце, как и давно, то игривого, остроумного, насмешливого собеседника, то верного и глубокого наблюдателя явлений жизни — всего, что случалось с ними или проносилось мимо их, что их занимало.
У Марфеньки на глазах
были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла
в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до
отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
Или для того, чтобы решиться уехать, нужно, чтобы у тебя
были другие, одинаковые со мной убеждения и, следовательно, другая будущность
в виду, нежели какую ты и близкие твои желают тебе, то
есть такая же, как у меня: неопределенная, неизвестная, без угла, или без „гнезда“, без очага, без имущества, — соглашаюсь, что
отъезд невозможен.
Накануне
отъезда,
в комнате у Райского, развешано и разложено
было платье, белье, обувь и другие вещи, а стол загроможден
был портфелями, рисунками, тетрадями, которые он готовился взять с собой.
В два-три последние дня перед
отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы и, между прочим, отобранные им из программы романа те листки, где набросаны
были заметки о Вере.
На другой день к вечеру он получил коротенький ответ от Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово
было подчеркнуто) — и для того она сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает
в тот же день, то
есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и со всем домом, иначе внезапный
отъезд удивил бы весь город и огорчил бы бабушку.
Но о содержании наших писем и о том, о чем мы переговорили, прощаясь перед
отъездом, я умолчу: это уже другая история, совсем новая история, и даже, может
быть, вся она еще
в будущем.
Раз, уже незадолго до
отъезда моего за границу, то
есть почти накануне того, как я с ней разженился, я вошел
в ее комнату и застал ее одну, за столиком, без всякой работы, облокотившуюся на столик рукой и
в глубокой задумчивости.
Лжет: верно знает и час, и день, и минуту своего
отъезда; но нельзя сказать правды, а почему — вот этого он, может
быть,
в самом деле не знает.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало
быть, о прежнем, то
есть об
отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах
в нашем плане. Я еще, до
отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
Последнее перед
отъездом в Петербург
было записано: «Катюша не хочет моей жертвы, а хочет своей.
Отправка партии,
в которой шла Маслова,
была назначена на 5-е июля.
В этот же день приготовился ехать зa нею и Нехлюдов. Накануне его
отъезда приехала
в город, чтоб повидаться с братом, сестра Нехлюдова с мужем.
В первое же свидание
в Томске она опять стала такою, какою
была перед
отъездом.
Нравственно же воротился почти тем же самым, как и до
отъезда в Москву: все так же
был нелюдим и ни
в чьем обществе не ощущал ни малейшей надобности.
— А-ай! — закричала старушонка, но Мити и след простыл; он побежал что
было силы
в дом Морозовой. Это именно
было то время, когда Грушенька укатила
в Мокрое, прошло не более четверти часа после ее
отъезда. Феня сидела со своею бабушкой, кухаркой Матреной,
в кухне, когда вдруг вбежал «капитан». Увидав его, Феня закричала благим матом.
Прибыла она к нам летом, а
было с ней шестнадцать рублей, уроками заработала и отложила их на
отъезд, чтобы
в сентябре, то
есть теперь-то,
в Петербург на них воротиться.
Часа два спустя я уже
был в Рябове и вместе с Анпадистом, знакомым мне мужиком, собирался на охоту. До самого моего
отъезда Пеночкин дулся на Софрона. Заговорил я с Анпадистом о шипиловских крестьянах, о г. Пеночкине, спросил его, не знает ли он тамошнего бурмистра.
Старуха мать его жила через коридор
в другой комнатке, остальное
было запущено и оставалось
в том самом виде,
в каком
было при
отъезде его отца
в Петербург.
— Я покоряюсь необходимостям (je me plie aux necessites). Он куда-то ехал; я оставил его и пошел вниз, там застал я Саффи, Гверцони, Мордини, Ричардсона, все
были вне себя от
отъезда Гарибальди. Взошла m-me Сили и за ней пожилая, худенькая, подвижная француженка, которая адресовалась с чрезвычайным красноречием к хозяйке дома, говоря о счастье познакомиться с такой personne distinguee. [выдающейся личностью (фр.).] M-me Сили обратилась к Стансфильду, прося его перевести,
в чем дело. Француженка продолжала...
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил
в 1837 году дозволение возвратиться
в свои литовские поместья. Накануне
отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне
в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя
было освободить Польшу.
— Плохо, — сказал он, — мир кончается, — раскрыл свою записную книжку и вписал: «После пятнадцатилетней практики
в первый раз встретил человека, который не взял денег, да еще
будучи на
отъезде».
На другой день, то
есть в день
отъезда, я отправился к Гарибальди
в семь часов утра и нарочно для этого ночевал
в Лондоне. Он
был мрачен, отрывист, тут только можно
было догадаться, что он привык к начальству, что он
был железным вождем на поле битвы и на море.
Возвратившись
в Москву, я сблизился с ним, и с тех пор до
отъезда мы
были с ним
в самых лучших отношениях.
Накануне моего
отъезда из Ниццы я получил приглашение от начальника полиции de la sicurezza pubblica. [общественной безопасности (ит.).] Он мне объявил приказ министра внутренних дел — выехать немедленно из сардинских владений. Эта странная мера со стороны ручного и уклончивого сардинского правительства удивила меня гораздо больше, чем высылка из Парижа
в 1850. К тому же и не
было никакого повода.
Накануне
отъезда, часа
в два, я сидел у него, когда пришли сказать, что
в приемной уже тесно.
В этот день представлялись ему члены парламента с семействами и разная nobility и gentry, [знать и дворянство (англ.).] всего, по «Теймсу», до двух тысяч человек, — это
было grande levee, [большое вставание (фр.).] царский выход, да еще такой, что не только король виртембергский, но и прусский вряд натянет ли без профессоров и унтер-офицеров.
Все остались
в каком-то поднятом, тихо торжественном настроении. Точно после праздничного богослужения, после крестин или
отъезда невесты у всех
было полно на душе, все перебирали подробности и примыкали к грозному, безответному — «а что дальше?».
Матушка, однако ж, поняла, что попала
в ловушку и что ей не ускользнуть от подлых намеков
в продолжение всех двух-трех часов, покуда
будут кормиться лошади. Поэтому она, еще не входя
в комнаты, начала уже торопиться и приказала, чтоб лошадей не откладывали. Но тетенька и слышать не хотела о скором
отъезде дорогих родных.
Он очень благословлял этот
отъезд и говорил, что у меня
есть положительная миссия
в Западной Европе.
В отъезде было для меня много мучительного, приходилось расставаться со многими и многими, и впереди
была неизвестность.
До этого известно только, что
в конце шестидесятых годов дом
был занят пансионом Репмана, где учились дети богатых людей, а весь период от
отъезда Волконской до Репмана остается неизвестным.