Неточные совпадения
«Мы бедны, — говорила песенка, — но мы рабочие
люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы не глупы и хотим света. Будем учиться — знание освободит нас; будем трудиться — труд обогатит нас, —
это дело пойдет, — поживем, доживем —
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к
людям, а ведь
люди —
это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что
это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
— Вы лжете, господа, — закричала она, вскочила и ударила кулаком по столу: — вы клевещете! Вы низкие
люди! она не любовница его! он хочет купить ее! Я видела, как она отворачивалась от него, горела негодованьем и ненавистью.
Это гнусно!
— Я не сплетница, — отвечала она с неудовольствием: — сама не разношу вестей и мало их слушаю. —
Это было сказано не без колкости, при всем ее благоговении к посетителю. — Мало ли что болтают молодые
люди между собою;
этим нечего заниматься.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких
людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем
это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что
это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные в Петербурге?
Я не буду говорить об обязанностях честного
человека относительно девушки, имя которой он компрометировал: я слишком хорошо знаю нашу светскую молодежь, чтобы ждать пользы от рассмотрения
этой стороны вопроса.
— Нет, никогда, никогда! Он гадок,
это отвратительно! Я не увижусь, пусть меня съедят, я брошусь из окна, я пойду собирать милостыню… но отдать руку гадкому, низкому
человеку — нет, лучше умереть.
Даже в истории народов:
этими случаями наполнены томы Юма и Гиббона, Ранке и Тьерри;
люди толкаются, толкаются в одну сторону только потому, что не слышат слова: «а попробуйте — ко, братцы, толкнуться в другую», — услышат и начнут поворачиваться направо кругом, и пошли толкаться в другую сторону.
Была и еще одна причина в том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в
этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для
людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я не боюсь; у меня есть характер».
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но
это не удалось ему: только что стал он дремать, вошла Матрена и сказала, что хозяйский
человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать к ней. Матрена вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое дело дрожать?
— Мне давно было известно, что Мишель волочится за вашей дочерью. Я не мешала
этому, потому что молодому
человеку нельзя же жить без развлечений. Я снисходительна к шалостям молодых
людей. Но я не потерплю унижения своей фамилии. Как ваша дочь осмелилась забрать себе в голову такие виды?
— Хорошо, хорошо. Татьяна! — Вошла старшая горничная. — Найди мое синее бархатное пальто.
Это я дарю вашей жене. Оно стоит 150 р. (85 р.), я его только 2 раза (гораздо более 20) надевала.
Это я дарю вашей дочери, Анна Петровна подала управляющему очень маленькие дамские часы, — я за них заплатила 300 р. (120 р.). Я умею награждать, и вперед не забуду. Я снисходительна к шалостям молодых
людей.
Но теперь чаще и чаще стали другие случаи: порядочные
люди стали встречаться между собою. Да и как же не случаться
этому все чаще и чаще, когда число порядочных
людей растет с каждым новым годом? А со временем
это будет самым обыкновенным случаем, а еще со временем и не будет бывать других случаев, потому что все
люди будут порядочные
люди. Тогда будет очень хорошо.
Впрочем, мы знаем пока только, что
это было натурально со стороны Верочки: она не стояла на той степени развития, чтобы стараться «побеждать дикарей» и «сделать
этого медведя ручным», — да и не до того ей было: она рада была, что ее оставляют в покое; она была разбитый, измученный
человек, которому как-то посчастливилось прилечь так, что сломанная рука затихла, и боль в боку не слышна, и который боится пошевельнуться, чтоб не возобновилась прежняя ломота во всех суставах.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет огромное большинство их —
это богу, конечно, известно, а
людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься
людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
С какою степенью строгости исполняют они
эту высокую решимость, зависит, конечно, оттого, как устраивается их домашняя жизнь: если не нужно для близких им, они так и не начинают заниматься практикою, то есть оставляют себя почти в нищете; но если заставляет семейная необходимость, то обзаводятся практикою настолько, насколько нужно для семейства, то есть в очень небольшом размере, и лечат лишь
людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при нынешнем еще жалком положении науки, тo есть больных, вовсе невыгодных.
Если бы они
это говорили, я бы знала, что умные и добрые
люди так думают; а то ведь мне все казалось, что
это только я так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто так не думает, никто
этого в самом деле не ждет.
Нет, Верочка,
это не странно, что передумала и приняла к сердцу все
это ты, простенькая девочка, не слышавшая и фамилий-то тех
людей, которые стали
этому учить и доказали, что
этому так надо быть, что
это непременно так будет, что «того не может не быть; не странно, что ты поняла и приняла к сердцу
эти мысли, которых не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны
людьми, которые учились
этим мыслям, когда они были еще мыслями;
эти мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.
Теперь, Верочка,
эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими
людьми, которые находят, что
эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка,
эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что
это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Но другие не принимают их к сердцу, а ты приняла —
это хорошо, но тоже не странно: что ж странного, что тебе хочется быть вольным и счастливым
человеком!
А вот что странно, Верочка, что есть такие же
люди, у которых нет
этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем
людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать
этому скорее прийти.
А ты не знаешь, что
это странно, а я знаю, что
это не странно, что
это одно и натурально, одно и по — человечески; просто по — человечески; — «я чувствую радость и счастье» — значит «мне хочется, чтобы все
люди стали радостны и счастливы» — по — человечески, Верочка,
эти обе мысли одно.
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции,
люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего
этого не выходило ничего.
И с документов прямо так и начал, да и говорит-то как! «без
этого, говорит, нельзя, кто в своем уме» — редкой основательности молодой
человек!
—
Это было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда будет богат, шельма»;
это был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего, был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы
люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
Оно дурно, оно вредно; но Марья Алексевна не была, к сожалению, изъята от
этого недостатка, которым страдают почти все корыстолюбцы, хитрецы и дрянные
люди.
Но зато многочисленны
люди, которым надежно в
этом отношении служит простая честность сердца.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем, как о
человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем —
этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить
этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
—
Это хорошо, Михаил Иваныч; то-то я и знаю, что Дмитрий Сергеич солидный молодой
человек, а все-таки нужен глаз да глаз за всяким
человеком!
— Итак,
эта теория, которой я не могу не допустить, обрекает
людей на жизнь холодную, безжалостную, прозаичную?..
— Нет, Вера Павловна:
эта теория холодна, но учит
человека добывать тепло.
Эта теория безжалостна, но, следуя ей,
люди не будут жалким предметом праздного сострадания.
Но я думала, что
это мои личные мысли, что умные и ученые
люди думают иначе, оттого и было колебанье.
— Благодарю вас. Теперь мое личное дело разрешено. Вернемся к первому, общему вопросу. Мы начали с того, что
человек действует по необходимости, его действия определяются влияниями, под которыми происходят; более сильные влияния берут верх над другими; тут мы и оставили рассуждение, что когда поступок имеет житейскую важность,
эти побуждения называются выгодами, игра их в
человеке — соображением выгод, что поэтому
человек всегда действует по расчету выгод. Так я передаю связь мыслей?
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь
этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит:
человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли
это от моего произвола?
Ошибаться может каждый, ошибки могут быть нелепы, если
человек судит о вещах, чуждых его понятиям; но было бы несправедливо выводить из нелепых промахов Марьи Алексевны, что ее расположение к Лопухову основывалось лишь на
этих вздорах: нет, никакие фантазии о богатой невесте и благочестии Филиппа Эгалите ни на минуту не затмили бы ее здравого смысла, если бы в действительных поступках и словах Лопухова было заметно для нее хотя что-нибудь подозрительное.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только
человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий
человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать
этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что
это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем
людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что
люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им
эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Но все
это я говорю только в оправдание недосмотра Марьи Алексевны, не успевшей вовремя раскусить, что за
человек Лопухов, а никак не в оправдание самому Лопухову.
Сострадательные
люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против
этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного
человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а
этим самым уже решено и доказано, что они
люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
А впрочем, не показывает ли
это проницательному сорту читателей (большинству записных литературных
людей показывает — ведь оно состоит из проницательнейших господ), не показывает ли
это, говорю я, что Кирсанов и Лопухов были
люди сухие, без эстетической жилки?
— Да,
это был выговор, мой друг. Я
человек обидчивый и суровый.
— Она согласна; она уполномочила меня согласиться за нее. Но теперь, когда мы решили, я должен сказать вам то, о чем напрасно было бы говорить прежде, чем сошлись мы.
Эта девушка мне не родственница. Она дочь чиновника, у которого я даю уроки. Кроме меня, она не имела
человека, которому могла бы поручить хлопоты. Но я совершенно посторонний
человек ей.
Вы, профессор N (она назвала фамилию знакомого, через которого получен был адрес) и ваш товарищ, говоривший с ним о вашем деле, знаете друг друга за
людей достаточно чистых, чтобы вам можно было говорить между собою о дружбе одного из вас с молодою девушкою, не компрометируя
эту девушку во мнении других двух.
— Нет, останьтесь. Дайте же мне хоть сколько-нибудь оправдаться перед вами. Боже мой, как дурна должна я казаться в ваших глазах? То, что должно заставлять каждого порядочного
человека сочувствовать, защищать, —
это самое останавливает меня. О, какие мы жалкие
люди!
— Приятно беседовать с таким
человеком, особенно, когда, услышав, что Матрена вернулась, сбегаешь на кухню, сказав, что идешь в свою спальную за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 12 р. 50 коп., — ведь только третью долю выпьем за обедом, — и кондитерский пирог в 1 р. 50 коп., — ну,
это, можно сказать, брошенные деньги, на пирог-то! но все же останется и пирог: можно будет кумам подать вместо варенья, все же не в убыток, а в сбереженье.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но
это почти все равно: кто решился на
это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и
этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные
люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за
это. Кто же так говорит, Верочка?
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук
эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных
людей.
Я всегда смотрю и думаю: отчего с посторонними
людьми каждый так деликатен? отчего при чужих
людях все стараются казаться лучше, чем в своем семействе? — и в самом деле, при посторонних
людях бывают лучше, — отчего
это?
Это, мой милый, должно бы быть очень обидно для женщин;
это значит, что их не считают такими же
людьми, думают, что мужчина не может унизить своего достоинства перед женщиною, что она настолько ниже его, что, сколько он ни унижайся перед нею, он все не ровный ей, а гораздо выше ее.