Неточные совпадения
Так
не смеются двухлетние… И глаза у
нее были недетские — большие, задумчивые, глубоко ушедшие в орбитах, голубые и ясные, как лесные ручьи.
Матери у
нее уже
не было в ту пору.
Погостив на могилке, бабушка клала на
нее круто сваренные яйца и сыпала кутью на могильный холмик, предварительно часть которой съедала тут же,
не забыв угостить
ею и Дуню.
Да еще никто больше
не подбрасывал Дуню; на сильных руках с веселым смехом, никто
не ласкал
ее сердечной, простою отцовской лаской.
Зато бабушка Маремьяна, как дослушала конец питерской цидулки, прочтенной
ей ее крестником соседским сыном Ванюшей, так и опрокинулась на лавку, почернела как уголь и уже больше
не поднялась.
А через три дня положили
ее рядышком с Дуниной матерью, под деревянный крест на погосте, у которого сама
она частенько молилась за упокой души покойницы-дочки. Соседи подобрали Дуню, скорее испуганную неожиданностью, нежели убитую горем. Бабушку Маремьяну Дуняша больше побаивалась, нежели любила. Сурова была бабушка, взыскательна и требовательна
не в меру. Чуть что, и за косичку и за ушенко оттреплет и без ужина отправит спать.
Слезы душили горло… Все миновало и
не вернется никогда. Везут
ее, Дуню, в чужой город, в чужое место, к чужим людям. Ни леса там, ни поля, ни деревни родной. Ах, господи! За что прогневался ты, милостивец, на
нее, сиротку? Чем досадила
она тебе?
За всю ночь, проведенную в тряском вагоне, Дуня
не сомкнула глаз, раздавленная, разбитая массою новых впечатлений, и теперь все проносилось перед
ней, как в тумане. Наконец, доехали до места. Сошли. Держа в одной руке узелок с
ее убогим приданым и уцепившись другой за руку Микешки, Дуня вошла в подъезд коричневого дома, показавшегося
ей дворцом.
По дороге
она расспрашивала девочку, хорошо ли
ей было ехать,
не обидел ли
ее кто в пути, и, похлопывая Дуню по плечу, все прибавляла, как бы ободряя
ее после каждого
ее односложного ответа...
Действительно «все» было готово очень быстро. Машинка для стрижки с удивительной быстротой заработала вокруг Луниной головки, и из-под
нее посыпались жиденькие косицы светлых и мягких, как лен, волос. Вскоре голова девочки, лишенная растительности, стала похожа на гладкий шарик, и еще рельефнее выступили теперь среди загорелого личика ребенка серьезные голубые,
не по-детски задумчивые глаза.
В маленькой жарко натопленной конурке стояла ванна, наполненная водой. Ничего подобного
не видела в своей жизни Дуня. В «черных» деревенских банях они с бабушкой Маремьяной шибко парились по субботам, но там
не было ни намека на то, что
она встретила здесь.
А вокруг
нее носился чуть слышный шепот, точно жужжало сотни пчелок в июльский полдень. Девочки,
не разжимая ртов и
не поднимая голов, быстро делились впечатлениями по поводу новенькой...
Елена Дмитриевна в первую минуту своего появления в зале
не заметила наказанную. Но вот
ее теплые лучистые глаза разглядели девочку у печки.
— За дело,
не беспокойтесь, милейшая. Зря
не обидим никого. Эта негодница Лихарева работать
не захотела. А когда я
ее заставлять стала, палец себе наколола до крови нарочно, чтобы настоять на своем… Ну, вот я
ее и послала к печке. Пусть постоит да поразмыслит на досуге, хорошо ли так поступать!
— Деревенщина, как есть деревенщина! Шва стачать простого
не умеет! Неужто
не приходилось тебе ничего зашивать? — и брезгливо поджимая губы, Павла Артемьевна выхватила из рук Дуни неумело стаченную по шву тряпочку и разорвала
ее снова по шву.
Девочка, испуганная, ошалевшая, недоумевающая,
не успевала открыть рта, а вопросы все сыпались и сыпались на
нее градом. Девушки и дети все теснее и теснее окружали
ее.
— У горбуньи
не обломается.
Ей бы в средние, к Пашке… Та оборудует живо.
— Новенькая! Ты в Москве
не была? — задала
она вопрос Дуне. И
не успела та ответить
ей ни да ни нет, как неожиданно чьи-то цепкие руки схватили Дуню за уши и потянули кверху.
— Новенькая! А ты гостинца деревенского с собой
не привезла? — зазвенел другой голосок, по другую сторону Дуни. И опять
она не успела ответить, потому что третий запищал
ей в самое ухо...
— Ишь ты, командир какой! — насмешливо кричали Жене старшие, но
не решались ослушаться
ее, однако.
Одна Дуня оставалась стоять около своего стола,
не зная, к кому подойти, растерянная и оглушенная всем этим непривычным для
нее шумом и суетою.
Впрочем, и
ее товарки от
нее не отставали. Девочек поднимали рано, в половине седьмого утра. В семь часов им давали по кружке горячего чая и по куску ситника. Немудрено поэтому, что к обеденному времени все они чувствовали волчий аппетит.
В то время как стрижки, подростки и средние накидываюсь на кашу, старшие воспитанницы почти
не притрагивались к
ней.
— Воображение-с! Все одно воображение-с. Видно, голодать
не приходилось! — зашипел на
нее маленький человечек, кубарем откатываясь к соседнему столу.
—
Не имеете права! Никакого права… У нас своя надзирательница есть. Пусть
она и наказывает… Антонина Николаевна пускай разберет, — слышались глухие, сдержанные голоса старших.
— Сладить невозможно-с на барышень, помилуйте-с,
не угодить! — вторил
ей эконом.
Горбатенькая тетя Леля обняла Антонину Николаевну и, что-то оживленно рассказывая
ей, увлекла
ее в угол столовой. Горбатенькая надзирательница очень любила свою молодую сослуживицу, и они постоянно были вместе, к крайней досаде Павлы Артемьевны, которая терпеть
не могла ни той, ни другой.
Нестерпимо потянуло
ее назад, в деревню… Коричневый дом с его садом казались бедной девочке каким-то заколдованным местом, чужим и печальным, откуда нет и
не будет возврата
ей, Дуне. Мучительно забилось сердечко… Повлекло на волю… В бедную родную избенку, на кладбище к дорогим могилкам, в знакомый милый лес, к коту Игнатке, в
ее уютный уголок, на теплую лежанку… Дуня и
не заметила, как слезинки одна за другою скатывались по
ее захолодевшему личику, как губы помимо воли девочки шептали что-то…
Вдруг неподалеку от себя
она услышала заглушенный шепот, тихий смех и взволнованный говор трех-четырех голосов. Девочка чутко насторожилась. Голоса
не умолкали. Кто-то восхищался, захлебываясь от удовольствия, кто-то шептал звонким восторженным детским шепотком...
—
Она не скажет, что ты! — вмешалась Дорушка, и
ее карие глазки обласкали Дуню.
— Я
не выдам, — поняв, наконец, что от
нее требовалось, проговорила Дуня. — Вот те Христос,
не выдам! — И истово перекрестилась, глядя на серые осенние небеса.
—
Не бойся, новенькая, — ласково обратилась
она к Дуне. — Никто тебе пальца резать
не будет. А что оспу, может быть, привьют, так это пустое. Ничуть
не больно. Всем прививали. И мне, и Любе, и Орешкиной.
— Я… я… — залепетала чуть
не плача шалунья, — я… я… нарочно наколола. Только «самой»
не говорите, ради господа, Миколай Миколаевич, — тихо, чуть слышно прошептала
она.
— Ни за что…
Не могу… Язык…
Не могу… Хоть убейте меня,
не покажу ни за что. — И слезы хлынули внезапно из хорошеньких глазок Фени. Быстрым движением закрыла
она лицо передником и пулей вылетела из лазаретной.
— О-о, глупые девочки! —
не то сердито,
не то жалостливо проговорила
она, и болезненная судорога повела
ее лицо с пылающими на нем сейчас пятнами взволнованного румянца.
И
она, наскоро удалив воспитанниц, стала объяснять доктору про глупую, ни на чем
не основанную манеру приюток «обожать» старших и сверстниц, начальство, учителей, надзирательниц, попечителей и, наконец, друг друга.
Тот тщательно выслушал
ей грудь, сердце. Осмотрел горло, глаза, причем страшный предмет, испугавший на первых порах девочку и оказавшийся докторской трубкой для выслушивания, теперь уже
не страшил
ее. Покончив с освидетельствованием новенькой, Николай Николаевич сказал...
— Субъект здоровый на редкость. За эту ручаюсь. Ни истерии, ни «обожаний» у
нее не будет. Крепкий продукт деревни. Дай-то нам бог побольше таких ребят.
—
Не спи,
не спи! Слышь?.. В четыре чай пить будем! — последней сознательной фразой звенит в
ее ушах знакомый уже Дуне Дорушкин голосок, и, измученная вконец,
она падает головой на пюпитр.
Но, вся дрожа, Дуня
не трогалась с места. Старшие громко перешептывались на
ее счет, средние и младшие вытягивали любопытные рожицы и таращили глаза на новенькую.
Не помня себя, Дуня бросилась улепетывать от него,
не чуя ног под собою. Красный как морковь, Фимочка метнулся за
нею.
Кто-то невидимый наложил
ей на тарелку горячей каши, сдобренной маслом…
Она машинально ела, изнемогая от усталости, пока ложка
не выпала у
нее из рук, а стриженая головка
не упала на стол, больно ударившись о его деревянную доску.
— Стрижки, вставать! — разносится
ее голос по комнате. — Нечего-нечего лентяйничать, на уборку опоздаете, того и гляди. Живо у меня,
не то водой окачу.
Она хочет сказать что-то и
не может. Заикается, путается и, лязгая зубами, дрожит.
— А ты
не смей Олю обижать.
Она у нас слабенькая, того и гляди заболеет! — выскакивая вперед, крикнула Дорушка.
— А ты
не смей! — наседали на
нее девочки.
— Ну, ладно, ладно! Будет! Ладно уж, поревела и будет! На сахарцу. Эка невидаль, подумаешь! Душ заставили принять ненароком.
Не зима еще…
Не помрешь. А вот, девоньки, послушайте меня, что я вам скажу-то! Цыганка у нас объявилась. Гадальщица. Слышите? Так твою судьбу тебе расскажет, что любо-дорого. Что с каким человеком через год будет, все увидишь. Приходите нынче вечером в наш средний дортуар. Гадалку вам покажем, — тараторила Липа, и глаза
ее лукаво поблескивали на скуластом лице.
Умеет
она узнавать буквы русского алфавита; умеет выводить склады. И шов стачать умеет и сшить, что понадобится «вперед иголку», и песенкам кой-каким научилась, хотя и
не участвует в церковном хоре, потому что сердитый Фимочка решительно заявил, что у новенькой
не голос, а «козлетон».
Тетю Лелю Дуня любит, как родную. Бабушку Маремьяну
она так
не любила никогда. Разве отца, да лес, да лесные цветочки. От одного ласкового голоса тети Лели сладко вздрагивает и замирает сердечко Дуни…
Не видит,
не замечает
она уродства Елены Дмитриевны, красавицей кажется
ей надзирательница-калека.
И никто, кроме Дорушки,
не сумеет примирить ссорящихся девочек, заступиться за обиженную, пристыдить обидчицу. Зато
она — общая любимица. Даже завистливая Васса и задорная Оня Лихарева никогда
не «наскакивают» на Дорушку… И хитрая, лукавая, любящая сунуть во все свою лисью мордочку девятилетняя Паша Канарейкина и та, задевая других,
не рискует затронуть Дорушку.