Неточные совпадения
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в
ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно
ею намеченный и излюбленный,
не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть,
не произошло бы вовсе.
Что же до обоюдной любви, то
ее вовсе, кажется,
не было — ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны.
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он
не был в
ней участником на баррикадах.
Подробностей
не знаю, но слышал лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз сняли с петли, которую
она привесила на гвозде в чулане, — до того тяжело было
ей переносить своенравие и вечные попреки этой, по-видимому
не злой, старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой от праздности.
Очень, очень может быть, что и
она даже
не пошла бы за него ни за что, если б узнала о нем своевременно побольше подробностей.
Федор Павлович
не взял в этот раз ни гроша, потому что генеральша рассердилась, ничего
не дала и, сверх того, прокляла их обоих; но он и
не рассчитывал на этот раз взять, а прельстился лишь замечательною красотой невинной девочки и, главное,
ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты.
Не взяв же никакого вознаграждения, Федор Павлович с супругой
не церемонился и, пользуясь тем, что
она, так сказать, пред ним «виновата» и что он
ее почти «с петли снял», пользуясь, кроме того,
ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами самые обыкновенные брачные приличия.
Она еще была в живых и все время, все восемь лет,
не могла забыть обиды,
ей нанесенной.
Федор Павлович, которого
она все восемь лет
не видала, вышел к
ней пьяненький.
Повествуют, что
она мигом, безо всяких объяснений, только что увидала его, задала ему две знатные и звонкие пощечины и три раза рванула его за вихор сверху вниз, затем,
не прибавив ни слова, направилась прямо в избу к двум мальчикам.
С первого взгляда заметив, что они
не вымыты и в грязном белье,
она тотчас же дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город.
Григорий снес эту пощечину как преданный раб,
не сгрубил ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись
ей в пояс, внушительно произнес, что
ей «за сирот Бог заплатит».
В детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но
не от недоверия,
не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то другого, от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до других
не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за
нее как бы забывал других.
И
не то чтоб он при этом имел вид, что случайно забыл или намеренно простил обиду, а просто
не считал
ее за обиду, и это решительно пленяло и покоряло детей.
Федор Павлович
не мог указать ему, где похоронил свою вторую супругу, потому что никогда
не бывал на
ее могиле, после того как засыпали гроб, а за давностью лет и совсем запамятовал, где
ее тогда хоронили…
Это он сам воздвиг
ее над могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение, после того когда Федор Павлович, которому он множество раз уже досаждал напоминаниями об этой могилке, уехал наконец в Одессу, махнув рукой
не только на могилы, но и на все свои воспоминания.
Он вдруг взял тысячу рублей и свез
ее в наш монастырь на помин души своей супруги, но
не второй,
не матери Алеши,
не «кликуши», а первой, Аделаиды Ивановны, которая колотила его.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит,
не умирает
она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы
ее щекотали?»
Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
Ей было
не более тридцати трех лет, и
она уже лет пять как была вдовой.
Бедная девочка
не могла ходить уже с полгода, и
ее возили в длинном покойном кресле на колесах.
В ожидании выхода старца мамаша сидела на стуле, подле кресел дочери, а в двух шагах от
нее стоял старик монах,
не из здешнего монастыря, а захожий из одной дальней северной малоизвестной обители.
Странное же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало,
ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли
не самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом, и подводившие
ее к дарам бабы, а главное, и сама больная, вполне веровали, как установившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда
не может вынести, если
ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними.
Многие из теснившихся к нему женщин заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты; другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то причитали. Он благословлял всех, а с иными разговаривал. Кликушу он уже знал,
ее привели
не издалека, из деревни всего верст за шесть от монастыря, да и прежде
ее водили к нему.
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе
не старую женщину, но очень худую и испитую,
не то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом.
Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде
ее было что-то как бы исступленное.
«Или
не знаешь ты, — сказал
ей святой, — сколь сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны?
Был же он великий святой и неправды
ей поведать
не мог.
Назвалась
она унтер-офицерскою вдовой,
не издалека, всего из нашего же города.
Справлялась
она о нем, да, по правде,
не знает, где и справиться-то.
— Разреши мою душу, родимый, — тихо и
не спеша промолвила
она, стала на колени и поклонилась ему в ноги. — Согрешила, отец родной, греха моего боюсь.
Любовь такое бесценное сокровище, что на
нее весь мир купить можешь, и
не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь.
— Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену… —
не договорила
она от волнения. — О, я понимаю, что вас любит народ, я сама люблю народ, я желаю его любить, да и как
не любить народ, наш прекрасный, простодушный в своем величии русский народ!
Миленькое, смеющееся личико Lise сделалось было вдруг серьезным,
она приподнялась в креслах, сколько могла, и, смотря на старца, сложила пред ним свои ручки, но
не вытерпела и вдруг рассмеялась…
— Это я на него, на него! — указала
она на Алешу, с детской досадой на себя за то, что
не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца, тот заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
— Катерина Ивановна присылает вам чрез меня вот это, — подала
она ему маленькое письмецо. —
Она особенно просит, чтобы вы зашли к
ней, да поскорей, поскорей, и чтобы
не обманывать, а непременно прийти.
— О, это все по поводу Дмитрия Федоровича и… всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на одном решении… но для этого
ей непременно надо вас видеть… зачем? Конечно
не знаю, но
она просила как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
— Вы и нас забыли, Алексей Федорович, вы совсем
не хотите бывать у нас: а между тем Lise мне два раза говорила, что только с вами
ей хорошо.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И
она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
И никто-то, ведь никто на
нее не отвечает!
Если
не дойдете до счастия, то всегда помните, что вы на хорошей дороге, и постарайтесь с
нее не сходить.
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы
не только
не подвинулись к цели, но даже как бы от
нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
— А
ее и любить
не стоит. Я видел, как
она все время шалила, — шутливо произнес старец. — Вы зачем все время смеялись над Алексеем?
Она давно уже, еще с прошлого раза, заметила, что Алеша
ее конфузится и старается
не смотреть на
нее, и вот это
ее ужасно стало забавлять.
Она пристально ждала и ловила его взгляд:
не выдерживая упорно направленного на него взгляда, Алеша нет-нет и вдруг невольно, непреодолимою силой, взглядывал на
нее сам, и тотчас же
она усмехалась торжествующею улыбкой прямо ему в глаза.
И
она вдруг,
не выдержав, закрыла лицо рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо, своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом. Старец выслушал
ее улыбаясь и с нежностью благословил; когда же
она стала целовать его руку, то вдруг прижала
ее к глазам своим и заплакала...
— К сожалению, вашей статьи
не читал, но о
ней слышал, — ответил старец, пристально и зорко вглядываясь в Ивана Федоровича.
Второе: что «уголовная и судно-гражданская власть
не должна принадлежать церкви и несовместима с природой
ее и как божественного установления, и как союза людей для религиозных целей» и наконец, в-третьих: что «церковь есть царство
не от мира сего»…
Если
не от мира сего, то, стало быть, и
не может быть на земле
ее вовсе.
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения
не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла
она, и могла лишь преследовать
не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные
ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и все древнее языческое государство в церковь.
Если же
не хочет того и сопротивляется, то отводится
ей в государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, — и это повсеместно в наше время в современных европейских землях.