Неточные совпадения
Бывало,
не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в
ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода
не блестит, как хрусталь…
«Да как вы там будете ходить — качает?» — спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету
не у такого-то каретника, так уж в
ней качает.
Я изумился: я видался с
нею всего раза три в год и мог бы
не видаться три года, ровно столько, сколько нужно для кругосветного плавания,
она бы
не заметила.
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б вам было жаль, что на мою, а
не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто
не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил
ей хорошим слогом.
Впрочем, вы
не верите слезам, — прибавила
она, — но я плачу
не для вас: мне просто плачется».
«Нет,
не в Париж хочу, — помните, твердил я вам, —
не в Лондон, даже
не в Италию, как звучно бы о
ней ни пели [А. Н. Майков — примеч.
Экспедиция в Японию —
не иголка:
ее не спрячешь,
не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Вскоре обнаружилась морская болезнь у молодых и подверженных
ей или
не бывших давно в походе моряков.
О
ней был длинный разговор за ужином, «а об водке ни полслова!»
Не то рассказывал мне один старый моряк о прежних временах!
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина,
ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и
не пропускает воду, а между тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы, идет ко дну: люди бросаются в шлюпку и на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
На
ней не только безопасно, но даже волнение
не так чувствительно.
Удовольствуйтесь беглыми заметками,
не о стране,
не о силах и богатстве
ее;
не о жителях,
не о их нравах, а о том только, что мелькнуло у меня в глазах.
Дружба, как бы
она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо
не в нервах,
не в крови, а в голове, в сознании.
Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о
ней до того затерялось в людском обществе, что такое определение сделалось общим местом, под которым собственно
не знают, что надо разуметь.
Сам я только что собрался обещать вам —
не писать об Англии, а вы требуете, чтоб я писал, сердитесь, что до сих пор
не сказал о
ней ни слова.
Да,
не красны углами их таверны: голые, под дуб сделанные или дубовые стены и простые столы; но опрятность доведена до роскоши:
она превышает необходимость.
Между тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а чего бы вы думали
не заметно? — жизни, то есть
ее бурного брожения.
Про природу Англии я ничего
не говорю: какая там природа!
ее нет,
она возделана до того, что все растет и живет по программе.
Добродетель лишена своих лучей;
она принадлежит обществу, нации, а
не человеку,
не сердцу.
Но зато есть щели, куда
не всегда протеснится сила закона, где бессильно и общественное мнение, где люди находят способ обойтись без этих важных посредников и ведаются сами собой: вот там-то машина общего движения оказывается неприложимою к мелким, индивидуальным размерам и колеса
ее вертятся на воздухе.
Женщина же урод
не имеет никакой цены, если только за
ней нет какого-нибудь особенного таланта, который нужен и в Англии.
Я придерживал одной рукой шляпу, чтоб
ее не сдуло в море, а другую прятал — то за пазуху, то в карманы от холода.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу:
она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже
не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина
не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились
ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин
не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Про старушку скажут, что это одна «вдова», пожалуй, назовут Настасьей Тихоновной, фамилию
она почти забыла, а другие и подавно:
она не нужна
ей больше.
Прибавят только, что
она бедная дворянка, что муж у
ней был игрок или спился с кругу и ничего
не оставил.
Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что, куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны
не смоют
ее!
Иногда он,
не зная назначения какой-нибудь вещи, брал
ее в руки и долго рассматривал, стараясь угадать, что бы это такое было, и уже ставил по своему усмотрению.
Но
не бойтесь:
она сейчас опять спрячется, только держитесь обеими руками за что-нибудь.
Сам он
не был изнежен и почти
ею не пользовался, особенно в непогоду.
Когда судно катится с вершины волны к
ее подножию и переходит на другую волну, оно делает такой размах, что, кажется, сейчас рассыплется вдребезги; но когда убедишься, что этого
не случится, тогда делается скучно, досадно, досада превращается в озлобление, а потом в уныние.
Группа гор тесно жалась к одной главной горе — это первая большая гора, которую увидели многие из нас, и то
она помещена в аристократию гор
не за высоту, составляющую всего около 6000 футов над уровнем моря, а за свое вино.
Гавани на Мадере нет, и рейд
ее неудобен для судов, потому что нет глубины, или
она, пожалуй, есть, и слишком большая, оттого и
не годится для якорной стоянки: недалеко от берега — 60 и 50 сажен; наконец, почти у самой пристани, так что с судов разговаривать можно, — все еще пятнадцать сажен.
Мы остановились здесь только затем, чтоб взять живых быков и зелени, поэтому и решено было на якорь
не становиться, а держаться на парусах в течение дня; следовательно, остановка предполагалась кратковременная, и мы поспешили воспользоваться
ею.
Однако идти по мостовой
не совсем гладко:
она вся состоит из небольших довольно острых каменьев: и сквозь подошву чувствительно.
Он представил нас
ей, но, к сожалению,
она не говорила ни на каком другом языке, кроме португальского, и потому мы только поглядели на
нее, а
она на нас.
На одной вилле, за стеной, на балконе, я видел прекрасную женскую головку;
она глядела на дорогу, но так гордо, с таким холодным достоинством, что неловко и нескромно было смотреть на
нее долго. Голубые глаза, льняные волосы: должно быть, мисс или леди, но никак
не синьора.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине
ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе
не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Кажется, ни за что
не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере, то есть
не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но
она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности, как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу на час ожидают
ее кончины.
Португальцы с выражением глубокого участия сказывали, что принцесса — «sick, very sick (очень плоха)» и сильно страдает.
Она живет на самом берегу, в красивом доме, который занимал некогда блаженной памяти его императорское высочество герцог Лейхтенбергский. Капитан над портом, при посещении нашего судна, просил
не салютовать флагу, потому что пушечные выстрелы могли бы потревожить больную.
Она была высокого роста, смугла, с ярким румянцем, с большими черными глазами и с косой, которая,
не укладываясь на голове, падала на шею, — словом, как на картинах пишут римлянок.
Вот ананасы еще
не поспели, — и
она указала на гряду известной вам зелени ананасов.
Облака подвигались на высоту пика, потом вдруг обнажали его вершину, а там опять скрывали
ее; казалось, надо было ожидать бури, но ничего
не было: тучи только играли с горами.
Я послал к вам коротенькое письмо с Мадеры, а это пошлю из первого порта, откуда только ходит почта в Европу; а откуда
она не ходит теперь?
Мы засыпали
ее вопросами, но
она или
не говорила, или
не понимала, или, наконец, в Порто-Прайя под именем французского разумеют совсем другой язык.
Однако ж кое-как мы поняли из нескольких по временам вырывавшихся у
нее французских слов, что
она привезена сюда из Лисабона и еще
не замужем, живет здесь с родственниками.
Одна особенно поразила нас безобразием;
она переходила улицу и
не могла разогнуться от старости.
Но я
не хотел уступить
ей в галантерейном обращении и стал вынимать из кармана деньги, чтоб заплатить и за эти.
О русских
она не слыхала.