Неточные совпадения
— Ради Бога, — лепечу я в волнении,
все сильнее
и сильнее охватывающем меня, — не обращайте внимание на это. Увидите, я
все пересилю, я буду стараться, буду работать… примите
только меня на ваши курсы, умоляю вас!
Ах, какое мне до них
всех, в сущности, дело! Сию минуту на свете нас
только двое: я
и мой маленький принц!
— Господа! — прерывает мои мысли запыхавшаяся классная дама, — пожалуйте
все вниз на сцену. Члены конференции уже там
и ждут вас.
Только, господа, пожалуйста, потише.
— Ты
все та же неисправимая мечтательница
и шалунья, какою была в институте, — говорит она с милой
и грустной улыбкой. —
Все у тебя принцы да рыцари… Догадываюсь: рыцарь — твой муж, а принц — ребенок. Ведь верно?.. А вот я со дня смерти мамы так несчастна, милая Лида! Одно
только искусство меня может воскресить.
Тут
только я вспоминаю, что помимо сцены существует зрительный зал по ту сторону рампы. Поворачиваю туда голову
и замираю. Десятки биноклей направлены на сцену. Оживленный говор, пестрота, нарядов сногсшибательные шляпы с колышущимися на них перьями, подвижные бритые лица актеров
и, наконец, первый ряд, занятый администрацией
и «светилами» нашей образцовой сцены, —
все это смешалось в моих глазах.
Лидии Чермиловой нет. Вместо нее Мцыри. В него я перевоплощаюсь, в нем живу. Как жаль
только, что голос мой слаб, как у девочки,
и что
весь мой облик, со светло-русыми, постоянно растрепанными волосами, так мало напоминает того прекрасного юного грузина, исполненного мужества, энергии
и красоты…
— Должны почитать
и уважать меня пуще
всех остальных, барышни, потому как, обладая подобным контрабасом (он любезно-ласково похлопал себя при этом с самодовольным видом по горлу), я буду, несомненно, играть
только благородных папаш, а вы — моих дочек.
— На сцене не
все ярко
и прекрасно. О, на сцене куда больше колючих терний, чем на ином пути…
И ради развлечения сюда приходить не стой, да
и нельзя. В алтарь не вступают со смехом. Где великое служение искусству, там жертвоприношение
и только. Да.
— Господа, — после продолжительной паузы, произнес Коршунов, — я не могу не поклониться низко-низко за
все только что слышанное коллеге Орловой. Позвольте, Саня, дорогой товарищ, пожать вашу руку, как светлой личности
и милой сестре.
— Ну, брат Боря, теперь тебе крышка. Этот Владимир Кареев — будущий гений, уверяю тебя, — успел шепнуть неугомонный Боб Коршунову, которого
все мы до сих пор считали из ряда вон выходящим талантом. — У него в лице что-то такое, знаешь, сократовское… Одним словом, гений, да
и только, уверяю тебя.
Каждый из нас должен прочесть кусок прозы
и стихи, как нас учил эти четыре месяца «маэстро». Мы волнуемся, каждый по-своему. Я
вся дрожу мелкой дрожью. Маруся Алсуфьева шепчет
все молитвы, какие
только знает наизусть. Ксения Шепталова пьет из китайского флакончика валерьяновые капли, разведенные в воде. Лили Тоберг плачет. Ольга то крестит себе «подложечку», то хватает
и жмет мои пальцы холодною как лед рукою. Саня Орлова верна себе: стиснула побелевшие губы, нахмурила брови, насупилась
и молчит.
— Лорды
и джентльмены! (хотя джентльмен, кроме самого оратора,
всего только один, в лице Володи Кареева).
И вы, миледи! Сия юная дочь народа выказала пример исключительного самопожертвования
и великодушия,
и за это я позволяю себе поднять сей сосуд с китайским нектаром, — он поднял стакан с чаем, —
и осушить его за ее здоровье
и облобызать ее благородную руку. Миледи, — обратился он к Саше, ни слова не понявшей из его речи, — разрешите облобызать вашу руку в знак моего глубокого уважения к вам.
С Султаной, по обыкновению, не
все благополучно. Она слишком сильным раствором хватила себе лицо
и теперь мечется на сцене, черная, как сажа, с выставленными вперед растопыренными пальцами, тоже черными, словно
только что вылезшая из трубы.
Все мои однокурсники перешли на второй курс. «Маэстро» доволен. Султана не экзаменовалась: она вольнослушательница. Она
только «присутствовала»
и тотчас после экзаменов исчезла куда-то, захватив перчатки Шепталовой
и зонтик Ольги.
Ах, зачем он молчит, не делает замечаний, не бранит нас больше? На сцене точно продолжают везти какой-то тяжелый скрипучий воз. Даже Борис спустил свой «тон», чувствуя свое полное бессилие вывезти на своих плечах репетицию. Один
только Вася Рудольф добросовестно читает свои монологи. Суфлер Володя Кареев, сменивший его, даже не суфлирует:
все равно на сцене путаница
и неразбериха. Вот сбились, спутались
и замолчали совсем.
Всего только полтора месяца прошло со дня тяжелого случая, закончившегося уходом любимого «маэстро», а кажется, что больше года уже пролетело с того злополучного часа. Он действительно, потерян для нас —
и безвозвратно. Ушел «маэстро»
и как будто унес с собою нашу беспечную юность, наше веселое ребячество.
Дальше живет Громов, заместивший Кремнева, который уехал играть в провинцию. Громов — не
только актер, но
и режиссер нашей труппы. Это красивый, видный сорокасемилетний господин, похожий больше на английского лорда, нежели на актера. Он дал слово взять
всю труппу «в ежовые рукавицы»,
и мы его боимся как огня.
Все занятые в главной пьесе ушли. Остались
только я
и Витя Толин, играющий сегодня в водевиле. Говорим о том, какие у нас были лица, когда появился Громов. Это
все вышло так неожиданно, что бедные музыканты
и певцы совсем позабыли про ужин. Смотрим друг на друга
и беззвучно хохочем. Глядя на нас, смеется
и маленький принц. Появляется Матреша
и с испуганным лицом шепчет...
Когда-то я была сама больна ею еще в институте
и помню
весь ужас этой болезни.
И теперь эту чашу страданий придется выпить ему — маленькому драгоценному для меня существу, на пути которого, по моему мнению, должны были цвести одни
только розы. Что-то словно надорвалось в глубине моего сердца.
— В больницу? Его? Маленького принца? Никогда! — Это «никогда» срывается так громко, что разносится по
всему дому.
И не
только «сумасшедший верх», но
и внизу у Дашковской происходит переполох.
Весь дом поднимается сразу. Приходят ко мне, советуют, уговаривают, просят.
И теперь
только впервые я поняла
всю тяжесть,
всю ужасную ответственность доли артистки: смеяться сквозь рыдания, шутить с разрывающимся сердцем, плясать, прыгать
и напевать веселые песенки, когда душа погрузилась в самую глубину необъятного моря страданий!
—
И не воображайте, — хмурится Громов. — Работать надо, а не важничать прежде
всего.
И если есть овации
и подношения, так это потому
только, что вы — бенефициантка.
И дачная публика всегда снисходительна. Поняли?
Балетные ученики шумно сбегают с лестницы, торопясь на свои репетиции в Мариинский театр,
и так же горячо приветствуют меня, точно мы не виделись, по крайней мере, три года. А
всего три месяца
только прошло со дня переходного испытания на третий курс.
Теперь у
всех нас одна горячая, заветная мечта — попасть на Образцовую сцену. Уже заранее объявлено, что есть
только две вакансии: одна женская
и одна мужская, на которые, разумеется,
и определят более талантливых, более достойных из нас.
Совершенно разбитые физически
и нравственно, разошлись мы поздно вечером по нашим углам.
Всю ночь напролет я проворочалась в моей постели с думами о завтрашнем дне
и только под утро забылась тяжелым кошмарным сном.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему
всё бы
только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице
и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти
и нужно бы
только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза
и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так
и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его?
только, знаете, в таком месте неприлично… Я
и прежде хотел вам это заметить, но
все как-то позабывал.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне
только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Запиши
всех, кто
только ходил бить челом на меня,
и вот этих больше
всего писак, писак, которые закручивали им просьбы.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног.
Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)