Неточные совпадения
Николай Петрович быстро обернулся и, подойдя к человеку высокого роста, в длинном балахоне с кистями,
только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную руку, которую тот
не сразу ему подал.
Тонкие губы Базарова чуть тронулись; но он ничего
не отвечал и
только приподнял фуражку. Его темно-белокурые волосы, длинные и густые,
не скрывали крупных выпуклостей просторного черепа.
Петр, который в качестве усовершенствованного слуги
не подошел к ручке барича, а
только издали поклонился ему, снова скрылся под воротами.
— Я здесь с коляской, но и для твоего тарантаса есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между тем как Аркадий пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, —
только коляска двухместная, и вот я
не знаю, как твой приятель…
— Теперь уж недалеко, — заметил Николай Петрович, — вот стоит
только на эту горку подняться, и дом будет виден. Мы заживем с тобой на славу, Аркаша; ты мне помогать будешь по хозяйству, если
только это тебе
не наскучит. Нам надобно теперь тесно сойтись друг с другом, узнать друг друга хорошенько,
не правда ли?
Прокофьич
не спускал с него глаз и
только губами пожевывал.
Павел Петрович
не разделся,
только китайские красные туфли без задков сменили на его ногах лаковые полусапожки.
Бог знает, где бродили его мысли, но
не в одном
только прошедшем бродили они: выражение его лица было сосредоточенно и угрюмо, чего
не бывает, когда человек занят одними воспоминаниями.
— А вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда
не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки,
только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.
Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы
не назвал; во всем ее лице
только и было хорошего, что глаза, и даже
не самые глаза — они были невелики и серы, — но взгляд их, быстрый и глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд.
Он стал читать, все больше по-английски; он вообще всю жизнь свою устроил на английский вкус, редко видался с соседями и выезжал
только на выборы, где он большею частию помалчивал, лишь изредка дразня и пугая помещиков старого покроя либеральными выходками и
не сближаясь с представителями нового поколения.
— Может быть,
только у него сердце предоброе. И он далеко
не глуп. Какие он мне давал полезные советы… особенно… особенно насчет отношений к женщинам.
Павел Петрович в ответ на эти слова
только отворачивался, но
не разуверял брата.
— Извините, если я помешал, — начал Павел Петрович,
не глядя на нее, — мне хотелось
только попросить вас… сегодня, кажется, в город посылают… велите купить для меня зеленого чаю.
Николай Петрович в то время
только что переселился в новую свою усадьбу и,
не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она согласилась.
О Фенечке, которой тогда минул уже семнадцатый год, никто
не говорил, и редкий ее видел: она жила тихонько, скромненько, и
только по воскресеньям Николай Петрович замечал в приходской церкви, где-нибудь в сторонке, тонкий профиль ее беленького лица.
Он начал с большим вниманием глядеть на нее в церкви, старался заговаривать с нею. Сначала она его дичилась и однажды, перед вечером, встретив его на узкой тропинке, проложенной пешеходами через ржаное поле, зашла в высокую, густую рожь, поросшую полынью и васильками, чтобы
только не попасться ему на глаза. Он увидал ее головку сквозь золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок, и ласково крикнул ей...
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя;
только вот чего я в толк
не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы
не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал
только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго
не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя
не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе
не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу
только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам.
Не так ли, Николай?
— А потом мы догадались, что болтать, все
только болтать о наших язвах
не стоит труда, что это ведет
только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда
не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы
только напиться дурману в кабаке.
— Коли раздавят, туда и дорога, — промолвил Базаров. —
Только бабушка еще надвое сказала. Нас
не так мало, как вы полагаете.
Нет:
не одна
только молодость.
(Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он в особенности нападал на женщин,
не подозревая того, что ему предстояло несколько месяцев спустя пресмыкаться перед своей женой потому
только, что она была урожденная княжна Дурдолеосова.)
Аркадий ощущал на сердце некоторую робость, когда при первых звуках мазурки он усаживался возле своей дамы и, готовясь вступить в разговор,
только проводил рукой по волосам и
не находил ни единого слова.
— Воображаю, как ты меня расписывал! Впрочем, ты поступил хорошо. Вези меня. Кто бы она ни была — просто ли губернская львица или «эманципе» вроде Кукшиной,
только у ней такие плечи, каких я
не видывал давно.
Анна Сергеевна около года после его смерти
не выезжала из деревни; потом отправилась вместе с сестрой за границу, но побывала
только в Германии; соскучилась и вернулась на жительство в свое любезное Никольское, отстоявшее верст сорок от города ***.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее,
не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха
не поблагодарила ее, даже
не взглянула на нее,
только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
Катя достала це-мольную сонату-фантазию Моцарта. Она играла очень хорошо, хотя немного строго и сухо.
Не отводя глаз от нот и крепко стиснув губы, сидела она неподвижно и прямо, и
только к концу сонаты лицо ее разгорелось и маленькая прядь развившихся волос упала на темную бровь.
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты, та часть, в которой, посреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби… Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились
не к Кате. Глядя на нее, он
только подумал: «А ведь недурно играет эта барышня, и сама она недурна».
Душа ее наполнится внезапною смелостию, закипит благородным стремлением; но сквозной ветер подует из полузакрытого окна, и Анна Сергеевна вся сожмется, и жалуется, и почти сердится, и
только одно ей и нужно в это мгновение: чтобы
не дул на нее этот гадкий ветер.
Кровь его загоралась, как
только он вспоминал о ней; он легко сладил бы с своею кровью, но что-то другое в него вселилось, чего он никак
не допускал, над чем всегда трунил, что возмущало всю его гордость.
— Слушаю-с, — со вздохом отвечал Тимофеич. Выйдя из дома, он обеими руками нахлобучил себе картуз на голову, взобрался на убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот, и поплелся рысцой,
только не в направлении города.
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть
не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она
только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
— Оттого, что вы сами мне сказали, что скучаете
только тогда, когда ваш порядок нарушается. Вы так непогрешительно правильно устроили вашу жизнь, что в ней
не может быть места ни скуке, ни тоске… никаким тяжелым чувствам.
Одинцова скорыми шагами дошла до своего кабинета. Базаров проворно следовал за нею,
не поднимая глаз и
только ловя слухом тонкий свист и шелест скользившего перед ним шелкового платья. Одинцова опустилась на то же самое кресло, на котором сидела накануне, и Базаров занял вчерашнее свое место.
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из одной
только строчки: «Должен ли я сегодня уехать — или могу остаться до завтра?» — «Зачем уезжать? Я вас
не понимала — вы меня
не поняли», — ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: «Я и себя
не понимала».
Ее спокойствие
не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама
не зная отчего,
только не от нанесенного оскорбления. Она
не чувствовала себя оскорбленною: она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за нее — и увидала за ней даже
не бездну, а пустоту… или безобразие.
— Прошедшего
не воротишь, Анна Сергеевна… а рано или поздно это должно было случиться, следовательно, мне надобно уехать. Я понимаю
только одно условие, при котором я бы мог остаться; но этому условию
не бывать никогда, ведь вы, извините мою дерзость,
не любите меня и
не полюбите никогда?
«Эге-ге!.. — подумал про себя Аркадий, и тут
только открылась ему на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия. — Мы, стало быть, с тобою боги? то есть — ты бог, а олух уж
не я ли?»
Он
только что сошел к завтраку в новом щегольском, на этот раз
не славянофильском, наряде; накануне он удивил приставленного к нему человека множеством навезенного им белья, и вдруг его товарищи его покидают!
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров
не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова прижалась к его груди, и все замолкло.
Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
— Душевно рад знакомству, — проговорил Василий Иванович, —
только уж вы
не взыщите: у меня здесь все по простоте, на военную ногу. Арина Власьевна, успокойся, сделай одолжение: что за малодушие? Господин гость должен осудить тебя.
— Сегодня вас
не ждали, батюшка, говядинки
не привезли, — промолвил Тимофеич, который
только что втащил базаровский чемодан.
И в каких
только обществах
не бывал, с кем
не важивался!
Обед, хотя наскоро сготовленный, вышел очень хороший, даже обильный;
только вино немного, как говорится, подгуляло: почти черный херес, купленный Тимофеичем в городе у знакомого купца, отзывался
не то медью,
не то канифолью; и мухи тоже мешали.
Она опять всплакнула, как
только увидела своего Енюшу, но мужу
не пришлось ее усовещивать: она сама поскорей утерла свои слезы, чтобы
не закапать шаль.
Когда очередь дошла до варенья, Аркадий,
не терпевший ничего сладкого, почел, однако, своею обязанностью отведать от четырех различных,
только что сваренных сортов, тем более что Базаров отказался наотрез и тотчас закурил сигарку.
Сына своего она любила и боялась несказанно; управление имением предоставила Василию Ивановичу — и уже
не входила ни во что: она охала, отмахивалась платком и от испуга подымала брови все выше и выше, как
только ее старик начинал толковать о предстоявших преобразованиях и о своих планах.
Этой я предложил эфиризацию…
только она
не согласилась.