Неточные совпадения
— «Да зачем тебе селиться на болоте?» — «Да уж так;
только вы, батюшка Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж
не извольте, а оброк положите, какой сами знаете».
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался;
только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю
не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то
не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою
только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Разве
только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин и выборов, повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда он сам хорошенько
не знает, что делает, придумывают к ним такие мудреные приправы, что гости большей частью с любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак
не решаются.
Я уже прежде, по ее платью, телодвижениям и выговору, узнал в ней дворовую женщину —
не бабу и
не мещанку; но
только теперь я рассмотрел хорошенько ее черты.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, —
только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Вот я лег,
только не могу заснуть, — что за чудеса!
«Я вам скажу, почему мне
не хочется умереть, я вам скажу, я вам скажу… теперь мы одни;
только вы, пожалуйста, никому… послушайте…» Я нагнулся; придвинула она губы к самому моему уху, волосами щеку мою трогает, — признаюсь, у меня самого кругом пошла голова, — и начала шептать…
Как это я до сих пор вас
не знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь, говорю… я, поверьте, чувствую, я
не знаю, чем заслужил…
только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все хорошо будет, вы будете здоровы».
А теперь я от себя прибавлю
только то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но
не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
Его братья, однодворцы,
только что
не молились на него, шапки перед ним издали ломали, гордились им.
Только до покойного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского
не доходил ни один.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я
не купец: тряпицы ненужной
не продам, а из чести хоть жену готов уступить,
только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
Только вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего
не смыслят, даже собственной пользы
не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда хочет, словно дугу.
А Александр Владимирыч по сих пор себя правым почитает и все о суконной фабрике толкует,
только к осушке болота
не приступает.
Малый он с головой, бойкий малый, спору нет; учился хорошо,
только проку мне от него
не дождаться.
—
Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу.
Только не знаю, — продолжал старик с недовольным лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает… И кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие!
Не скоро от него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
— Хорошо, похлопочу.
Только ты смотри, смотри у меня! Ну, ну,
не оправдывайся… Бог с тобой, Бог с тобой!..
Только вперед смотри, а то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь.
Не все же мне тебя на плечах выносить… я и сам человек
не властный. Ну, ступай теперь с Богом.
— Напой его чаем, баловница, — закричал ей вслед Овсяников… —
Не глупый малый, — продолжал он, — и душа добрая,
только я боюсь за него… А впрочем, извините, что так долго вас пустяками занимал.
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная,
не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки
не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они
не могли ни плавать, ни ступать по дну, а
только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
Он был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь, как многие живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался
только что
не манной небесной.
— Ну, так утонет, — равнодушно заметил Сучок, который и прежде испугался
не опасности, а нашего гнева и теперь, совершенно успокоенный,
только изредка отдувался и, казалось,
не чувствовал никакой надобности переменить свое положение.
Но умнейшая из четвероногих тварей
только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и
не подала мне никакого дельного совета.
Последнего, Ваню, я сперва было и
не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и
только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову.
Ты, может быть, Федя,
не знаешь, а
только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок;
только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так — бугорочек…
— Как же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого
не видала и
не слыхала…
только все как будто собачка этак залает, залает где-то… Вдруг, смотрит: идет по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась — Ивашка Федосеев идет…
— Леший
не кричит, он немой, — подхватил Ильюша, — он
только в ладоши хлопает да трещит…
(Я сам
не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего
не понимает, что бы ей ни говорили, и
только изредка судорожно хохочет.)
Въезжая в эти выселки, мы
не встретили ни одной живой души; даже куриц
не было видно на улице, даже собак;
только одна, черная, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота.
Сам же, в случае так называемой печальной необходимости, резких и порывистых движений избегает и голоса возвышать
не любит, но более тычет рукою прямо, спокойно приговаривая: «Ведь я тебя просил, любезный мой», или: «Что с тобою, друг мой, опомнись», — причем
только слегка стискивает зубы и кривит рот.
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме; даже комфорт вас
не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня,
только что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с сапогом и собственной вашей ноги вплоть до самого вертлюга…
Наконец мы приехали,
только не в Рябово, а прямо в Шипиловку; как-то оно так вышло.
— И сам ума
не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а
только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
На эти слова Софрон
не отвечал ничего,
только бороду поглаживал.
— Что вам надобно? о чем вы просите? — спросил он строгим голосом и несколько в нос. (Мужики взглянули друг на друга и словечка
не промолвили,
только прищурились, словно от солнца, да поскорей дышать стали.)
— Да ведь Шипиловка
только что числится за тем, как бишь его, за Пенкиным-то; ведь
не он ей владеет: Софрон владеет.
— Оно, пожалуй, можно и здесь, — возразил толстяк, — вот,
не угодно ли сюда. (Он повел меня в другую комнату,
только не в ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь вам будет?
— Как же, есть: немец, Линдамандол, Карло Карлыч;
только он
не распоряжается.
При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и
только велел
не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник спит.
— Здесь
не место с вами объясняться, —
не без волнения возразил главный конторщик, — да и
не время.
Только я, признаюсь, одному удивляюсь: с чего вы взяли, что я вас погубить желаю или преследую? Да и как, наконец, могу я вас преследовать? Вы
не у меня в конторе состоите.
— Что? грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат,
не на того наткнулся! чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты — другое дело! Тебе
только здесь и жить, да наушничать, да воровать…
Лесник
не говорил ни слова; мужик тоже молчал и
только головой потряхивал.
— Э, полноте, барин, — перебил он меня с досадой, —
не извольте
только сказывать. Да уж я лучше вас провожу, — прибавил он. — Знать, дождика-то вам
не переждать…
Мардарий Аполлоныч
только что донес к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего, как известно, ни один коренной русак
не втягивает в себя чая, — но остановился, прислушался, кивнул головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: «Чюки-чюки-чюк!
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей,
только что глазами помаргивала, как будто дело шло
не о ней…
И умирать мне из-за этакой дряни?» — «Этого я
не говорю… а
только оставайтесь здесь».
«Ну, прощайте, Капитон Тимофеич,
не поминайте лихом да сироток
не забывайте, коли что…» — «Эй, останься, Василий!» Мужик
только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора.
Он почти
не шевелился и
только медленно поглядывал кругом, как бык из-под ярма.
Чего
только эти барыни
не придумают!..
Ну,
не могу, да и
только!» Шасть ко мне в комнату Матрена.