Неточные совпадения
—
Мне Лизавета Михайловна показала духовную кантату, которую вы ей поднесли, — прекрасная вещь! Вы, пожалуйста, не
думайте, что
я не умею ценить серьезную музыку, — напротив: она иногда скучна, но зато очень пользительна.
— Знаю, знаю, что вы хотите сказать, — перебил ее Паншин и снова пробежал пальцами по клавишам, — за ноты, за книги, которые
я вам приношу, за плохие рисунки, которыми
я украшаю ваш альбом, и так далее, и так далее.
Я могу все это делать — и все-таки быть эгоистом. Смею
думать, что вы не скучаете со
мною и что вы не считаете
меня за дурного человека, но все же вы полагаете, что
я — как, бишь, это сказано? — для красного словца не пожалею ни отца, ни приятеля.
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо
мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу
я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, —
думайте обо
мне, что хотите, называйте
меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте
меня светским человеком: эта кличка
мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И
я тоже художник (итал.).]
Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно то, что
я плохой артист, —
я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
— Как
подумаешь, сколько времени не видались, — мечтательно промолвила Марья Дмитриевна. — Вы откуда теперь? Где вы оставили… то есть
я хотела сказать, — торопливо подхватила она, —
я хотела сказать, надолго ли вы к нам?
Марья Дмитриевна приняла вид достойный и несколько обиженный. «А коли так, —
подумала она, —
мне совершенно все равно; видно, тебе, мой батюшка, все как с гуся вода; иной бы с горя исчах, а тебя еще разнесло». Марья Дмитриевна сама с собой не церемонилась; вслух она говорила изящнее.
— Не
думала я дождаться тебя; и не то чтоб
я умирать собиралась; нет —
меня еще годов на десять, пожалуй, хватит: все мы, Пестовы, живучи; дед твой покойный, бывало, двужильными нас прозывал; да ведь господь тебя знал, сколько б ты еще за границей проболтался.
«Изувер Дидерот опять на сцене, —
подумал он, — так пущу же
я его в дело, постойте;
я вас всех удивлю».
«
Я не теряю времени, —
думал он, — все это полезно; но к будущей зиме надобно непременно вернуться в Россию и приняться за дело».
— Лизавета Михайловна прекраснейшая девица, — возразил Лаврецкий, встал, откланялся и зашел к Марфе Тимофеевне. Марья Дмитриевна с неудовольствием посмотрела ему вслед и
подумала: «Экой тюлень, мужик! Ну, теперь
я понимаю, почему его жена не могла остаться ему верной».
«Вот
я и дома, вот
я и вернулся», —
подумал Лаврецкий, входя в крошечную переднюю, между тем как ставни со стуком и визгом отворялись один за другим и дневной свет проникал в опустелые покои.
«Вот когда
я на дне реки, —
думает опять Лаврецкий.
На женскую любовь ушли мои лучшие года, — продолжает
думать Лаврецкий, — пусть же вытрезвит
меня здесь скука, пусть успокоит
меня, подготовит к тому, чтобы и
я умел не спеша делать дело».
— Вы такие добрые, — начала она и в то же время
подумала: «Да, он, точно, добрый…» — Вы извините
меня,
я бы не должна сметь говорить об этом с вами… но как могли вы… отчего вы расстались с вашей женой?
«А ведь он, пожалуй, прав, —
думал он, возвращаясь в дом, — пожалуй, что
я байбак».
—
Я не
думаю. Какое право имею
я строго судить других, помилуйте, когда
я сам нуждаюсь в снисхождении? Или вы забыли, что надо
мной один ленивый не смеется?.. А что, — прибавил он, — сдержали вы свое обещание?
— Не знаю.
Я часто о ней
думаю.
— Сейчас, maman, — отвечала Лиза и пошла к ней, а Лаврецкий остался на своей раките. «
Я говорю с ней, словно
я не отживший человек», —
думал он. Уходя, Лиза повесила свою шляпу на ветку; с странным, почти нежным чувством посмотрел Лаврецкий на эту шляпу, на ее длинные, немного помятые ленты. Лиза скоро к нему вернулась и опять стала на плот.
— Право? — промолвила она, — а
я так
думала, что у
меня, как у моей горничной Насти, своихслов нет. Она однажды сказала своему жениху: тебе должно быть скучно со
мною; ты
мне говоришь все такое хорошее, а у
меня своих слов нету.
— Вы
думаете?.. По крайней мере
я теперь свободен.
— Вы
думаете? — промолвила Лиза и остановилась. — В таком случае
я бы должна была… да нет! Это невозможно.
— Об одном только прошу
я вас, — промолвил он, возвращаясь к Лизе, — не решайтесь тотчас, подождите,
подумайте о том, что
я вам сказал. Если б даже вы не поверили
мне, если б вы решились на брак по рассудку, — и в таком случае не за господина Паншина вам выходить: он не может быть вашим мужем… Не правда ли, вы обещаетесь
мне не спешить?
«Она послушается матери, —
думал он, — она выйдет за Паншина; но если даже она ему откажет, — не все ли равно для
меня?» Проходя перед зеркалом, он мельком взглянул на свое лицо и пожал плечами.
«Неужели, —
подумал он, —
мне в тридцать пять лет нечего другого делать, как опять отдать свою душу в руки женщины?
Вспомнилось ему, как в детстве он всякий раз в церкви до тех пор молился, пока не ощущал у себя на лбу как бы чьего-то свежего прикосновения; это,
думал он тогда, ангел-хранитель принимает
меня, кладет на
меня печать избрания.
«Ты
меня сюда привела, —
подумал он, — коснись же
меня, коснись моей души».
Иногда он сам себе становился гадок: «Что это
я, —
думал он, — жду, как ворон крови, верной вести о смерти жены!» К Калитиным он ходил каждый день; но и там ему не становилось легче: хозяйка явно дулась на него, принимала его из снисхождения...
Мы больны, говорит Лермонтов, —
я согласен с ним; но мы больны оттого, что только наполовину сделались европейцами; чем мы ушиблись, тем мы и лечиться должны („Le cadastre“, —
подумал Лаврецкий).
«Вот какой, —
думала она, — умный человек у
меня беседует».
—
Я не
думал прийти сюда, — начал он, —
меня привело…
Я…
я…
я люблю вас, — произнес он с невольным ужасом.
«Исчезни, прошедшее, темный призрак, —
думал он, — она
меня любит, она будет моя».
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, —
я часто
думала о смерти, и
я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для
меня несносное бремя! — но мысль о моей дочери, о моей Адочке
меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный ребенок!
«Ну,
я бы не поверил, —
подумал он, — какая была бы разница?
Варвара Павловна сжала губы и прищурилась. «Это отвращение, —
подумала она, — кончено!
Я для него даже не женщина».
— Разумеется; ведь вы обедаете с нами,
я надеюсь.
Я…
я вас познакомлю с моей дочерью. — Марья Дмитриевна немного смутилась. «Ну! куда ни шло!» —
подумала она. — Она сегодня что-то нездорова у
меня.
«Эта барышня брезгает
мною», —
подумала Варвара Павловна, крепко стискивая холодные пальцы Лизы, и, обернувшись к Марье Дмитриевне, промолвила вполголоса...
«Любезная особа, —
думал статский советник, пробираясь к себе на квартиру, где ожидал его слуга со стклянкой оподельдока, — хорошо, что
я степенный человек… только чему ж она смеялась?»
«Неужели же, —
думал он, —
я не слажу с собою, поддамся этому… вздору?» (Тяжелораненые на войне всегда называют «вздором» свои раны.
«Видно, Варвара Павловна решилась не давать
мне жить», —
подумал он с волнением злобы на сердце.
—
Я вас прошу об этом; этим одним можно загладить… все, что было. Вы
подумаете — и не откажете
мне.
Да и ты, мой кормилец, коли
подумаешь хорошенько, ведь ты не глуп, сам поймешь, к чему
я это у тебя спрашиваю.
Уж на что
я, бывало, завидовала мухам: вот,
думала я, кому хорошо на свете пожить; да услыхала раз ночью, как муха у паука в лапках ноет, — нет,
думаю, и на них есть гроза.
— Ах, как вам не стыдно так говорить! Она пела и играла для того только, чтобы сделать
мне угодное, потому что
я настоятельно ее просила об этом, почти приказывала ей.
Я вижу, что ей тяжело, так тяжело;
думаю, чем бы ее развлечь, — да и слышала-то
я, что талант у ней такой прекрасный! Помилуйте, Федор Иваныч, она совсем уничтожена, спросите хоть Сергея Петровича; убитая женщина, tout-а-fait, [Окончательно (фр.).] что вы это?
Слезы закапали по щекам Марьи Дмитриевны; она не утирала их: она любила плакать. Лаврецкий сидел как на угольях. «Боже мой, —
думал он, — что же это за пытка, что за день
мне выдался сегодня!»
Такой урок недаром, да
я уж не в первый раз об этом
думаю.