Неточные совпадения
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему
я, — виной
я, а не виноват. В этом-то вся драма, —
думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. «Да, он счастлив и доволен! —
подумала она, — а
я?… И эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят;
я ненавижу эту его доброту»,
подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога,
подумай о детях, они не виноваты.
Я виноват, и накажи
меня, вели
мне искупить свою вину. Чем
я могу,
я всё готов!
Я виноват, нет слов сказать, как
я виноват! Но, Долли, прости!
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. «Нет, она ненавидит
меня. Она не простит»,
подумал он.
«Ведь любит же она моего ребенка, —
подумал он, заметив изменение ее лица при крике ребенка, моего ребенка; как же она может ненавидеть
меня?»
— Нет, —
подумав, отвечал Левин, —
мне еще надо съездить.
— То есть, ты
думаешь, что у
меня есть недостаток чего-то?
«Неужели
я могу сойти туда на лед, подойти к ней?»
подумал он.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «Да, —
думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь
я оттого и боюсь сказать, что теперь
я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
«Что это?
Я огорчил ее. Господи, помоги
мне!»
подумал Левин и побежал к старой Француженке с седыми букольками, сидевшей на скамейке. Улыбаясь и выставляя свои фальшивые зубы, она встретила его, как старого друга.
—
Я не знаю, — отвечал он, не
думая о том, что говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
«Славный, милый»,
подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели
я виновата, неужели
я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство.
Я знаю, что
я люблю не его; но
мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…»
думала она.
— Ну что ж, едем? — спросил он. —
Я всё о тебе
думал, и
я очень рад, что ты приехал, — сказал он, с значительным видом глядя ему в глаза.
— Нет, без шуток, что ты выберешь, то и хорошо.
Я побегал на коньках, и есть хочется. И не
думай, — прибавил он, заметив на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб
я не оценил твоего выбора.
Я с удовольствием поем хорошо.
— Нет, ты точно
думаешь, что это возможно? Нет, ты скажи всё, что ты
думаешь! Ну, а если, если
меня ждет отказ?… И
я даже уверен….
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем,
я говорю не то, что
думаю, а то, что чувствую.
Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а
я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и
я.
«Боже мой, неужели это
я сама должна сказать ему? —
подумала она. — Ну что
я скажу ему? Неужели
я скажу ему, что
я его не люблю? Это будет неправда. Что ж
я скажу ему? Скажу, что люблю другого? Нет, это невозможно.
Я уйду, уйду».
«Что-то с ним особенное, —
подумала графиня Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что-то он не втягивается в свои рассуждения. Но
я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком пред Кити, и сделаю».
— Так вы
думаете, что
я говорю неправду?
— Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же
думает жениться, как
я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
—
Я не
думаю, а знаю; на это глаза есть у нас, а не у баб.
Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться.
«То и прелестно, —
думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни
мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала
мне, что любит.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, —
я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не
думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
Только бы не вздумала она утешать
меня! —
думала Долли.
— И
я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. «Верно, знает»,
подумала она, заметив соболезнование на лице Анны. — Ну, пойдем,
я тебя проведу в твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
Ты не поверишь, но
я до сих пор
думала, что
я одна женщина, которую он знал.
— Что делать,
подумай, Анна, помоги.
Я всё передумала и ничего не вижу.
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна,
подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да,
я простила бы.
Я не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз
думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем,
я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как
я рада, что ты приехала.
Мне легче, гораздо легче стало.
Кити молча улыбалась. «Но как же она прошла через это? Как бы
я желала знать весь ее роман»,
подумала Кити, вспоминая непоэтическую наружность Алексея Александровича, ее мужа.
Кити покраснела. Она
думала, что она одна поняла, зачем он приезжал и отчего не вошел. «Он был у нас, —
думала она, — и не застал и
подумал,
я здесь; но не вошел, оттого что
думал — поздно, и Анна здесь».
«Да, что-то есть во
мне противное, отталкивающее,—
думал Левин, вышедши от Щербацких и пешком направляясь к брату.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна.
Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто
меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если
думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло.
Я только
думала сватать, и вдруг совсем другое. Может быть
я против воли…
— Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб
я очень ценила, — сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что
мне за дело?»
подумала она и стала спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.
— Полно, Кити. Неужели ты
думаешь, что
я могу не знать?
Я всё знаю. И поверь
мне, это так ничтожно… Мы все прошли через это.
— Что, что ты хочешь
мне дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что
я была влюблена в человека, который
меня знать не хотел, и что
я умираю от любви к нему? И это
мне говорит сестра, которая
думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу
я этих сожалений и притворств!
— Папа сейчас
мне начал говорить…
мне кажется, он
думает только, что
мне нужно выйти замуж.
— Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, — начал он с улыбкою. — Но
я попробую. Дайте тему. Всё дело в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко.
Я часто
думаю, что знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
— Да
я и не
думаю осуждать, — оправдывалась приятельница Анны.
—
Я часто
думаю, что мужчины не понимают того, что неблагородно, а всегда говорят об этом, — сказала Анна, не отвечая ему. —
Я давно хотела сказать вам, — прибавила она и, перейдя несколько шагов, села у углового стола с альбомами.
— Разве вы не знаете, что вы для
меня вся жизнь; но спокойствия
я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да.
Я не могу
думать о вас и о себе отдельно. Вы и
я для
меня одно. И
я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас.
Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или
я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
«Вот оно!—с восторгом
думал он. — Тогда, когда
я уже отчаивался и когда, казалось, не будет конца, — вот оно! Она любит
меня. Она признается в этом».
«И ужаснее всего то, —
думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу мое дело (он
думал о проекте, который он проводил теперь), когда
мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на
меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать?
Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо».
— Позволь, дай договорить
мне.
Я люблю тебя. Но
я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае
я прошу тебя извинить
меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то
я тебя прошу
подумать и, если сердце тебе говорит, высказать
мне…
Она говорила себе: «Нет, теперь
я не могу об этом
думать; после, когда
я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
— Право,
я никогда не
думал, кто
я.
Я — Константин Левин, больше ничего.
«Знает он или не знает, что
я делал предложение? —
подумал Левин, глядя на него. — Да, что-то есть хитрое, дипломатическое в его лице», и, чувствуя, что краснеет, он молча смотрел прямо в глаза Степана Аркадьича.
Если
я не понимаю,
я виноват, или
я глупый или дурной мальчик»,
думал ребенок; и от этого происходило его испытующее, вопросительное, отчасти неприязненное выражение, и робость, и неровность, которые так стесняли Вронского.
— Но вы не сказали, о чем вы
думали, когда
я вошел, — сказал он, перервав свой рассказ, — пожалуйста, скажите!