Неточные совпадения
Он представлял себе, как он с войском, которое даст ему Воронцов, пойдет на Шамиля, и захватит его в плен, и отомстит ему, и как
русский царь наградит его, и он опять
будет управлять не только Аварией, но и всей Чечней, которая покорится ему.
Чеченцы эти
были те, которые преследовали Хаджи-Мурата и хотели видеть его приезд к
русским.
— Он говорит, что люди эти, его мюриды,
будут так же, как и он, служить
русским.
Хаджи-Мурат сидел рядом в комнате и, хотя не понимал того, что говорили, понял то, что ему нужно
было понять: что они спорили о нем, и что его выход от Шамиля
есть дело огромной важности для
русских, и что поэтому, если только его не сошлют и не убьют, ему много можно
будет требовать от них.
Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный в Англии, сын
русского посла,
был среди
русских высших чиновников человек редкого в то время европейского образования, честолюбивый, мягкий и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в отношениях с высшими.
И он стал рассказывать так, чтобы могли слышать все сидящие за столом, поразительную новость, — для него одного это не
было вполне новостью, потому что переговоры велись уже давно, — о том, что знаменитый, храбрейший помощник Шамиля Хаджи-Мурат передался
русским и нынче-завтра
будет привезен в Тифлис.
Всем
было известно, что весь Даргинский поход, под начальством Воронцова, в котором
русские потеряли много убитых и раненых и несколько пушек,
был постыдным событием, и потому если кто и говорил про этот поход при Воронцове, то говорил только в том смысле, в котором Воронцов написал донесение царю, то
есть, что это
был блестящий подвиг
русских войск.
— А выиграл, — быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя по Тифлису, набрел на кучку людей,
русских денщиков и армян, игравших в орлянку. Кон
был большой: три золотых и серебра много. Хан-Магома тотчас же понял, в чем игра, и, позванивая медными, которые
были у него в кармане, вошел в круг и сказал, что держит на все.
Хан-Магома
был весельчак, кутила, не знавший, куда деть избыток жизни, всегда веселый, легкомысленный, играющий своею и чужими жизнями, из-за этой игры жизнью вышедший теперь к
русским и точно так же завтра из-за этой игры могущий перейти опять назад к Шамилю.
Лорис-Меликов видел, что человек этот не только
был предан Шамилю, но испытывал непреодолимое отвращение, презрение, гадливость и ненависть ко всем
русским; и потому Лорис-Меликов не мог понять, зачем он вышел к
русским.
— Это все
было хорошо, — продолжал он, — потом все испортилось. Шамиль стал на место Гамзата. Он прислал ко мне послов сказать, чтобы я шел с ним против
русских; если же я откажусь, то он грозил, что разорит Хунзах и убьет меня. Я сказал, что не пойду к нему и не пущу его к себе.
— Я написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к
русским не могу выйти, потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я
был связан, один негодяй на…л на меня. И я не могу выйти к вам, пока человек этот не
будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
Ежели ты чист совестью, если чалму ты надевал, собственно, только для спасения души, то ты прав и смело можешь глядеть
русскому правительству и мне в глаза; а тот, кто тебя обесчестил, уверяю,
будет наказан, имущество твое
будет возвращено, и ты увидишь и узнаешь, что значит
русский закон.
Мне, главное, надо
было отомстить Ахмет-Хану, а этого я не мог сделать через
русских.
Наконец он повторил мне несколько раз, что какая бы ни
была воля бога для будущего, но что его теперь занимает только мысль о выкупе семейства; что он умоляет меня, во имя бога, помочь ему и позволить ему вернуться в окрестности Чечни, где бы он, через посредство и с дозволения наших начальников, мог иметь сношения с своим семейством, постоянные известия о его настоящем положении и о средствах освободить его; что многие лица и даже некоторые наибы в этой части неприятельской страны более или менее привязаны к нему; что во всем этом населении, уже покоренном
русскими или нейтральном, ему легко
будет иметь, с нашей помощью, сношения, очень полезные для достижения цели, преследовавшей его днем и ночью, исполнение которой так его успокоит и даст ему возможность действовать для нашей пользы и заслужить наше доверие.
Он хотел внушить государю, что Воронцов всегда, особенно в ущерб
русским, оказывающий покровительство и даже послабление туземцам, оставив Хаджи-Мурата на Кавказе, поступил неблагоразумно; что, по всей вероятности, Хаджи-Мурат только для того, чтобы высмотреть наши средства обороны, вышел к нам и что поэтому лучше отправить Хаджи-Мурата в центр России и воспользоваться им уже тогда, когда его семья
будет выручена из гор и можно
будет увериться в его преданности.
Аул, разоренный набегом,
был тот самый, в котором Хаджи-Мурат провел ночь перед выходом своим к
русским.
Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к
русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика,
было сильнее ненависти. Это
была не ненависть, а непризнание этих
русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков,
было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
Семья Хаджи-Мурата вскоре после того, как он вышел к
русским,
была привезена в аул Ведено и содержалась там под стражею, ожидая решения Шамиля. Женщины — старуха Патимат и две жены Хаджи-Мурата — и их пятеро малых детей жили под караулом в сакле сотенного Ибрагима Рашида, сын же Хаджи-Мурата, восемнадцатилетний юноша Юсуф, сидел в темнице, то
есть в глубокой, более сажени, яме, вместе с четырьмя преступниками, ожидавшими, так же как и он, решения своей участи.
Решение не выходило, потому что Шамиль
был в отъезде. Он
был в походе против
русских.
6 января 1852 года Шамиль возвращался домой в Ведено после сражения с
русскими, в котором, по мнению
русских,
был разбит и бежал в Ведено; по его же мнению и мнению всех мюридов, одержал победу и прогнал
русских. В сражении этом, что бывало очень редко, он сам выстрелил из винтовки и, выхватя шашку, пустил
было свою лошадь прямо на
русских, но сопутствующие ему мюриды удержали его. Два из них тут же подле Шамиля
были убиты.
После напряжения похода, не столько физического, сколько духовного, потому что Шамиль, несмотря на гласное признание своего похода победой, знал, что поход его
был неудачен, что много аулов чеченских сожжены и разорены, и переменчивый, легкомысленный народ, чеченцы, колеблются, и некоторые из них, ближайшие к
русским, уже готовы перейти к ним, — все это
было тяжело, против этого надо
было принять меры, но в эту минуту Шамилю ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать.
В числе всякого рода событий — об убийствах по кровомщению, о покражах скота, об обвиненных в несоблюдении предписаний тариката: курении табаку, питии вина, — Джемал-Эдин сообщил о том, что Хаджи-Мурат высылал людей для того, чтобы вывести к
русским его семью, но что это
было обнаружено, и семья привезена в Ведено, где и находится под стражей, ожидая решения имама.
Дела обвиняемых в преступлениях лиц решали по шариату: двух людей приговорили за воровство к отрублению руки, одного к отрублению головы за убийство, троих помиловали. Потом приступили к главному делу: к обдумыванию мер против перехода чеченцев к
русским. Для противодействия этим переходам Джемал-Эдином
было составлено следующее провозглашение...
Помириться с Хаджи-Муратом и опять пользоваться его услугами
было хорошо; если же этого нельзя
было, все-таки нельзя
было допустить того, чтобы он помогал
русским.
— Так напиши отцу, что, если он выйдет назад ко мне теперь, до байрама, я прощу его и все
будет по-старому. Если же нет и он останется у
русских, то, — Шамиль грозно нахмурился, — я отдам твою бабку, твою мать по аулам, а тебе отрублю голову.
— Дай бог, чтобы побольше
русских таких плутов
было, — вдруг с досадой вмешалась Марья Дмитриевна. — Неделю у нас прожил; кроме хорошего, ничего от него не видали, — сказала она. — Обходительный, умный, справедливый.
Для Воронцова, для петербургских властей, так же как и для большинства
русских людей, знавших историю Хаджи-Мурата, история эта представлялась или счастливым оборотом в кавказской войне, или просто интересным случаем; для Хаджи-Мурата же это
был, особенно в последнее время, страшный поворот в его жизни.
Последний лазутчик, который
был у него в Нухе, сообщил ему, что преданные ему аварцы собираются похитить его семью и выйти вместе с семьею к
русским, но людей, готовых на это, слишком мало, и что они не решаются сделать этого в месте заключения семьи, в Ведено, но сделают это только в том случае, если семью переведут из Ведено в другое место.
«Что делать? Поверить Шамилю и вернуться к нему? — думал Хаджи-Мурат. — Он лисица — обманет. Если же бы он и не обманул, то покориться ему, рыжему обманщику, нельзя
было. Нельзя
было потому, что он теперь, после того как я
побыл у
русских, уже не поверит мне», — думал Хаджи-Мурат.
Выведет ли он семью назад к
русским, или бежит с нею в Хунзах и
будет бороться с Шамилем, — Хаджи-Мурат не решал.
Он знал только то, что сейчас надо
было бежать от
русских в горы.
Гамзало понял, для чего Хаджи-Мурат велел зарядить ружья. Он с самого начала, и что дальше, то сильнее и сильнее, желал одного: побить, порезать, сколько можно,
русских собак и бежать в горы. И теперь он видел, что этого самого хочет и Хаджи-Мурат, и
был доволен.
Потом пелось о том, как Гамзат порезал лошадей и с молодцами своими засел за кровавым завалом убитых коней и бился с
русскими до тех пор, пока
были пули в ружьях и кинжалы на поясах и кровь в жилах.
Гаджи-Ага
был когда-то кунак Хаджи-Мурата и жил с ним в горах, но потом перешел к
русским.