Неточные совпадения
Если
я допущу, что клеточки имеют жизнь, то
я от понятия жизни должен отвлечь главный признак
своей жизни, сознание себя единым живым существом; если же
я допущу, что
я имею жизнь, как отдельное существо, то очевидно, что клеточкам, из которых состоит всё мое тело и о сознании которых
я ничего не знаю,
я никак не могу приписать того же свойства.
Я вижу целый ряд новых понятий и слов, имеющих
свое условное значение в научном языке, но не имеющих ничего общего с существующими понятиями.
Если и западет тому или другому, бедному или богатому, сомнение в разумности такой жизни, если тому и другому представится вопрос о том, зачем эта бесцельная борьба за
свое существование, которое будут продолжать мои дети, или зачем эта обманчивая погоня за наслаждениями, которые кончаются страданиями для
меня и для моих детей, то нет почти никакого вероятия, чтобы он узнал те определения жизни, которые давным-давно даны были человечеству его великими учителями, находившимися, за тысячи лет до него, в том же положении.
Жить для будущей жизни? говорит себе человек. Но если та жизнь, тот единственный образчик жизни, который
я знаю, — моя теперешняя жизнь, — должна быть бессмысленной, то это не только не утверждает
меня в возможности другой, разумной жизни, но, напротив, убеждает
меня в том, что жизнь по существу
своему бессмысленна, что никакой другой, кроме бессмысленной жизни, и быть не может.
Все живут, как будто и не сознавая бедственности
своего положения и бессмысленности
своей деятельности. «Или онибезумны, или
я, — говорит себе проснувшийся человек. Но все не могут быть безумны, стало-быть, безумен-то
я. Но нет, — то разумное
я, которое говорит
мне это, не может быть безумно. Пускай оно будет одно против всего мира, но
я не могу не верить ему».
Понимая
свою жизнь только как животное существование, определяемое пространственными и временными условиями, человек и пробуждение и деятельность разумного сознания хочет измерять тою же меркой: он спрашивает себя — когда, сколько времени, в каких условиях
я находился в обладании разумным сознанием?
«Но для чего же эта личность, от блага которой
я, человек, должен отречься, чтобы получить жизнь?» говорят люди, признающие
свое животное существование жизнью.
«Зачем, спросило бы оно, это вещество и его законы — механические, физические, химические и другие, с которыми
я должно бороться, чтобы достигнуть
своих целей?» «Если мое призвание, сказало бы животное, есть осуществление жизни животного, то зачем все эти преграды, которые
я должно одолевать?»
И кто потеряет жизнь
свою ради
Меня, тот обретет ее».
«Но
я знаю жизнь только в
своей личности.
Мне невозможно полагать
свою жизнь в благе других существ».
«А
мне невозможно это!» говорит заблудшее сознание, — и вместе с тем нет человека, который не делал бы этого самого невозможного, в этом самом невозможном не полагал бы лучшего блага
своей жизни.
«Не бороться с другими за
свое личное благо, не искать наслаждений, не предотвращать страдания и не бояться смерти! Да это невозможно, да это отречение от всей жизни! И как же
я отрекусь от личности, когда
я чувствую требования моей личности и разумом познаю законность этих требований?» — говорят с полною уверенностью образованные люди нашего мира.
Требования животной личности всегда удовлетворимы. Не может человек говорить, что
я буду есть или во что оденусь? Все эти потребности обеспечены человеку так же, как птице и цветку, если он живет разумною жизнью. И в действительности, кто, думающий человек, может верить, чтобы он мог уменьшить бедственность
своего существования обеспечением
своей личности?
Как ни старается человек, воспитанный в нашем мире, с развитыми, преувеличенными похотями личности, признать себя в
своем разумном
я, он не чувствует в этом
я стремления к жизни, которое он чувствует в
своей животной личности. Разумное
я как будто созерцает жизнь, но не живет само и не имеет влечения к жизни. Разумное
я не чувствует стремления к жизни, а животное
я должно страдать, и потому остается одно — избавиться от жизни.
Рассуждение пессимистической философии и самых обыкновенных самоубийц такое: есть животное
я, в котором есть влечение к жизни. Это
я с
своим влечением не может быть удовлетворено; есть другое
я, разумное, в котором нет никакого влечения к жизни, которое только критически созерцает всю ложную жизнерадостность и страстность животного
я и отрицает ее всю.
И вот
я люблю
своего ребенка,
свою жену,
свое отечество, т. е. желаю блага
своему ребенку, жене, отечеству больше, чем другим детям, женам и отечествам.
Никогда не бывает и не может быть, чтобы
я любил только
своего ребенка, или жену, или только отечество.
Только тот, кто не только понял, но жизнью познал то, что «сберегший душу
свою потеряет её, а потерявший душу
свою ради
Меня, сбережет её», — только кто понял, что любящий душу
свою погубит ее, а ненавидящий душу
свою в мире сем сохранит её в жизнь вечную, только тот познает истинную любовь.
Величина любви есть величина дроби, которой числитель, мои пристрастия, симпатии к другим, — не в моей власти; знаменатель же, моя любовь к себе, может быть увеличен и уменьшен
мною до бесконечности, по мере того значения, которое
я придам
своей животной личности.
Сознаю же
я всегда
свою жизнь не так, что
я был или буду (так
я рассуждаю о
своей жизни), а сознаю
свою жизнь так, что
я есмь — никогда нигде не начинаюсь, никогда нигде и не кончаюсь.
«
Я перестану быть — умру, умрет всё то, в чем
я полагаю
свою жизнь», говорит человеку один голос; «
я есмь», говорит другой голос, «и не могу и не должен умереть.
Страх смерти всегда происходит в людях оттого, что они страшатся потерять при плотской смерти
свое особенное
я, которое — они чувствуют — составляет их жизнь.
Я умру, тело разложится, и уничтожится мое
я.
Я же это мое есть то, что жило в моем теле столько-то лет.
Заключение это самое обычное, и редко кому приходит в голову усомниться в нем, а между тем заключение это совершенно произвольно. Люди, и те, которые считают себя матерьялистами, и те, которые считают себя спиритуалистами, так привыкли к представлению о том, что их
я есть то их сознание
своего тела, которое жило столько-то лет, что им и не приходит в голову проверить справедливость такого утверждения.
Я жил 59 лет и во всё это время
я сознавал себя собою в
своем теле, и это-то сознание себя собою,
мне кажется, и была моя жизнь.
Если
я в каждую минуту жизни спрошу себя в
своем сознании, что
я такое?
я отвечу: нечто думающее и чувствующее, т. е. относящееся к миру
своим совершенно особенным образом.
О
своем рождении, о
своем детстве, о многих периодах юности, о средних годах, об очень недавнем времени
я часто ничего не помню.
Без этого сознания себя отдельным от всего остального
я бы ничего не знал ни о
своей, ни о всякой другой жизни.
Стало-быть, если есть какое-нибудь такое наше
я, которое мы боимся потерять при смерти, то это
я должно быть не в том теле, которое мы называем
своим, и не в том сознании, которое мы называем
своим в известное время, а в чем-либо другом, соединяющем весь ряд последовательных сознаний в одно.
Только от этого и происходит то, что люди, рожденные и воспитанные в совершенно одинаковых пространственных и временных условиях, представляют часто самую резкую противоположность
своего внутреннего
я.
То, что соединяет в одно все разрозненные сознания, соединяющиеся в
свою очередь в одно наше тело, есть нечто весьма определенное, хотя и независимое от пространственных и временных условий, и вносится нами в мир из области внепространственной и вневременной; это-то нечто, состоящее в моем известном, исключительном отношении к миру, и есть мое настоящее и действительное
я.
То же, что
я еще не различаю в каждом из этих существ его особенного отношения к миру, не доказывает того, чтобы его не было, а только то, что то особенное отношение к миру, которое составляет жизнь одного отдельного паука, удалено от того отношения к миру, в котором нахожусь
я, и что потому
я еще не понял его, как понял Сильвио Пеллико
своего отдельного паука.
Основа всего того, что
я знаю о себе и о всем мире, есть то особенное отношение к миру, в котором
я нахожусь и вследствие которого
я вижу другие существа, находящиеся в
своем особенном отношении к миру. Мое же особенное отношение к миру установилось не в этой жизни и началось не с моим телом и не с рядом последовательных во времени сознаний.
Если бы его не было,
я бы не знал ряда
своих последовательных сознаний, не знал бы
своего тела, не знал бы
своей и никакой другой жизни.
Мы боимся потерять при плотской смерти
свое особенное
я, соединяющее и тело и ряд сознаний, проявлявшихся во времени, в одно, а между тем это-то мое особенное
я началось не с моим рождением, и потому прекращение известного временного сознания не может уничтожить того, что соединяет в одно все временные сознания.
Рассуждая на основании
своего сознания,
я вижу, что соединявшее все мои сознания в одно — известная восприимчивость к одному и холодность к другому, вследствие чего одно остается, другое исчезает во
мне, степень моей любви к добру и ненависти к злу, — что это мое особенное отношение к миру, составляющее именно
меня, особенного
меня, не есть произведение какой-либо внешней причины, а есть основная причина всех остальных явлений моей жизни.
Довольно
мне знать, что если всё то, чем
я живу, сложилось из жизни живших прежде
меня и давно умерших людей и что поэтому всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший
свою животную личность разуму и проявивший силу любви, жил и живет после исчезновения
своего плотского существования в других людях, — чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже никогда более не мучило
меня.
Для них очевидно, что продолжение рода человеческого не удовлетворяет неперестающему заявлять себя требованию вечности
своего особенного
я; а понятие вновь начинающейся жизни заключает в себе понятие прекращения жизни, и если жизни не было прежде, не было всегда, то ее не может быть и после.
Сначала
мне кажется, что этот отрезок конуса и есть вся моя жизнь, но по мере движения моей истинной жизни, с одной стороны,
я вижу, что то, что составляет основу моей жизни, находится позади ее, за пределами ее: по мере жизни
я живее и яснее чувствую мою связь с невидимым
мне прошедшим; с другой стороны,
я вижу, как эта же основа опирается на невидимое
мне будущее,
я яснее и живее чувствую
свою связь с будущим и заключаю о том, что видимая
мною жизнь, земная жизнь моя, есть только малая часть всей моей жизни с обоих концов ее — до рождения и после смерти — несомненно существующей, но скрывающейся от моего теперешнего познания.
Я вхожу в жизнь с известными готовыми свойствами любви к миру вне
меня; плотское мое существование — короткое или длинное — проходит в увеличении этой любви, внесенной
мною в жизнь, и потому
я заключаю несомненно, что
я жил до
своего рождения и буду жить, как после того момента настоящего, в котором
я, рассуждая, нахожусь теперь, так и после всякого другого момента времени до или после моей плотской смерти.
Ведь то же и с разумом, посредством которого
я познаю. Если бы
я мог видеть то, что за пределами моего разума,
я бы не видал того, что в пределах его. А для блага моей истинной жизни
мне нужнее всего знать то, чему
я должен подчинить здесь и теперь
свою животную личность для того, чтобы достигнуть блага жизни. И разум открывает
мне это, открывает
мне в этой жизни тот единый путь, на котором
я не вижу прекращение
своего блага.
Я вижу причины
своего страдания в прошедшем, в заблуждениях моих и других людей, и если моя деятельность не направлена на причину страдания — на заблуждение, и
я не стараюсь освободиться от него,
я не делаю того, что должно быть, и потому-то страдание и представляется
мне тем, чего не должно быть, и оно не только в действительности, но и в воображении возрастает до ужасных, исключающих возможность жизни, размеров.
Я не могу признать значения
своей жизни в иллюстрации недосмотров других людей; жизнь моя есть моя жизнь, с моим стремлением к благу, а не иллюстрация для других жизней.
Но если бы даже и можно было понять кое-как то, что
своими заблуждениями заставляя страдать других людей,
я своими страданиями несу заблуждения других; если можно понять тоже очень отдаленно то, что всякое страдание есть указание на заблуждение, которое должно быть исправлено людьми в этой жизни, остается огромный ряд страданий, уже ничем не объяснимых.
Страдание это есть сознание противоречия между греховностью
своей и всего мира и не только возможностью, но обязанностью осуществления не кем-нибудь, а
мной самим всей истины в жизни
своей и всего мира.
Если
я знаю, что лошадь, и собака, и клещ, сидящий на ней, — живые существа, и могу наблюдать их, то только потому, что у лошади, и собаки, и клеща есть
свои отдельные цели, — цели, для каждого,
своего блага. Знаю же
я это потому, что таковым, стремящимся к благу, знаю себя.
Всякое мое понятие о внешней жизни основано на сознании моего стремления к благу. И потому, только познав, в чем мое благо и моя жизнь,
я буду в состоянии познать и то, что есть благо и жизнь других существ. Благо же и жизнь других существ, не познав
свою,
я никак не могу знать.
Наблюдения над другими существами, стремящимися к
своим, неизвестным
мне, целям, составляющим подобие того блага, стремление к которому
я знаю в себе, не только не могут ничего уяснить
мне, но наверное могут скрыть от
меня мое истинное познание жизни.