Неточные совпадения
Не
говоря о неточностях, тавтологиях, которыми наполнены все эти определения, сущность их всех одинакова, именно та, что определяется не то, что все
люди одинаково бесспорно разумеют под словом «жизнь», а какие-то процессы, сопутствующие жизни и другим явлениям.
Единственное средство умственного общения
людей есть слово, и для того, чтобы общение это было возможно, нужно употреблять слова так, чтобы при каждом слове несомненно вызывались у всех соответствующие и точные понятия. Если же можно употреблять слова как попало и под словами разуметь, что нам вздумается, то лучше уж не
говорить, а показывать всё знаками.
Они
говорят: устроить так, чтобы
люди могли удовлетворять своим потребностям; наука выработает средства, во-первых, для того, чтобы правильно распределять удовлетворение потребностей, а во-вторых, средства производить так много и легко, что все потребности легко будут удовлетворены, и
люди тогда будут счастливы.
«Жизнь — это то, что вдунул Бог в ноздри
человека, для того, чтобы он, исполняя его закон, получил благо»,
говорит Еврейская мудрость.
Жизнь мы не можем определить в своем сознании,
говорит это учение. Мы заблуждаемся, рассматривая ее в себе. То понятие о благе, стремление к которому в нашем сознании составляет нашу жизнь, есть обманчивый призрак, и жизнь нельзя понимать в этом сознании. Чтобы понять жизнь, надо только наблюдать ее проявления, как движение вещества. Только из этих наблюдений и выведенных из них законов мы найдем и закон самой жизни, и закон жизни
человека.
«Жизнь определять нечего: всякий ее знает, вот и всё, и давайте жить»,
говорят в своем заблуждении
люди, поддерживаемые ложными учениями. И не зная, что такое жизнь и ее благо, им кажется, что они живут, как может казаться
человеку, несомому по волнам без всякого направления, что он плывет туда, куда ему надобно и хочется.
Мы можем показать и доказать, что всё так было и будет, как мы
говорим; наши исследования, кроме того, содействуют улучшению благосостояния
человека.
Жить для будущей жизни?
говорит себе
человек. Но если та жизнь, тот единственный образчик жизни, который я знаю, — моя теперешняя жизнь, — должна быть бессмысленной, то это не только не утверждает меня в возможности другой, разумной жизни, но, напротив, убеждает меня в том, что жизнь по существу своему бессмысленна, что никакой другой, кроме бессмысленной жизни, и быть не может.
«Вся жизнь моя есть желание себе блага»,
говорит себе
человек пробудившийся, — «разум же мой
говорит мне, что блага этого для меня быть не может, и что бы я ни делал, чего бы ни достигал, всё кончится одним и тем же: страданиями и смертью, уничтожением. Я хочу блага, я хочу жизни, я хочу разумного смысла, а во мне и во всем меня окружающем — зло, смерть, бессмыслица… Как быть? Как жить? Что делать?» И ответа нет.
Все живут, как будто и не сознавая бедственности своего положения и бессмысленности своей деятельности. «Или онибезумны, или я, —
говорит себе проснувшийся
человек. Но все не могут быть безумны, стало-быть, безумен-то я. Но нет, — то разумное я, которое
говорит мне это, не может быть безумно. Пускай оно будет одно против всего мира, но я не могу не верить ему».
Другой разряд особенно распространенных в наше время рассуждений, при которых уже совершенно теряется из вида единственный предмет познания, такой: рассматривая
человека, как предмет наблюдения, мы видим,
говорят ученые, что он так же питается, ростет, плодится, стареется и умирает, как и всякое животное: но некоторые явления — психические (так они называют их) — мешают точности наблюдений, представляют слишком большую сложность, и потому, чтобы лучше понять
человека, будем рассматривать его жизнь сперва в более простых проявлениях, подобных тем, которые мы видим в лишенных этой психической деятельности животных и растениях.
Мы видим, что то, что происходит в растении и животном, то происходит точно так же и в
человеке,
говорят они, а потому мы заключаем, что всё то, что происходит в
человеке, и объяснится нам из того, что происходит в самом простом, видимом нам и подлежащем нашим опытам мертвом веществе, — тем более, что все особенности деятельности
человека находятся в постоянной зависимости от сил, действующих в веществе.
Обыкновенно думают и
говорят, что отречение от блага личности есть подвиг, достоинство
человека. Отречение от блага личности — не достоинство, не подвиг, а неизбежное условие жизни
человека. В то же время, как
человек сознает себя личностью, отделенной от всего мира, он познает и другие личности отделенными от всего мира, и их связь между собою, и призрачность блага своей личности, и одну действительность блага только такого, которое могло бы удовлетворять его разумное сознание.
Люди делали и делают всё, что могут, для этой цели и вместе с тем видят, что они делают невозможное. «Жизнь моя есть стремление к благу»,
говорит себе
человек. «Благо возможно для меня только, когда все будут любить меня больше, чем самих себя, а все существа любят только себя, — стало-быть всё, что я делаю для того, чтобы их заставить любить меня, бесполезно. Бесполезно, а другого ничего я делать не могу».
Разумное сознание
говорит каждому
человеку: да, ты можешь иметь благо, но только если все будут любить тебя больше себя. И то же разумное сознание показывает
человеку, что этого быть не может, потому что они все любят только себя. И потому единственное благо, которое открывается
человеку разумным сознанием, им же опять и закрывается.
«А мне невозможно это!»
говорит заблудшее сознание, — и вместе с тем нет
человека, который не делал бы этого самого невозможного, в этом самом невозможном не полагал бы лучшего блага своей жизни.
«Не бороться с другими за свое личное благо, не искать наслаждений, не предотвращать страдания и не бояться смерти! Да это невозможно, да это отречение от всей жизни! И как же я отрекусь от личности, когда я чувствую требования моей личности и разумом познаю законность этих требований?» —
говорят с полною уверенностью образованные
люди нашего мира.
«Но я чувствую требования моей личности, и потому эти требования и законны», —
говорят так называемые образованные
люди, воспитанные мирским учением.
«Отречение от личности невозможно»,
говорят обыкновенно эти
люди, нарочно стараясь извратить вопрос и, вместо понятия подчинения личности закону разума, подставляя понятие отречения от нее.
«Это противоестественно,
говорят они, и потому невозможно». Да никто и не
говорит об отречении от личности. Личность для разумного
человека есть то же, что дыхание, кровообращение для животной личности. Как животной личности отречься от кровообращения? Про это и
говорить нельзя. Так же нельзя
говорить разумному
человеку и об отречении от личности. Личность для разумного
человека есть такое же необходимое условие его жизни, как и кровообращение — условие существования его животной личности.
Требования животной личности всегда удовлетворимы. Не может
человек говорить, что я буду есть или во что оденусь? Все эти потребности обеспечены
человеку так же, как птице и цветку, если он живет разумною жизнью. И в действительности, кто, думающий
человек, может верить, чтобы он мог уменьшить бедственность своего существования обеспечением своей личности?
«Да, но это что же? Это буддизм?»
говорят на это обыкновенно
люди нашего времени. «Это нирвана, это стояние на столбу!» И когда они сказали это,
людям нашего времени кажется, что они самым успешным образом опровергли то, что все очень хорошо знают и чего скрыть ни от кого нельзя: что жизнь личная бедственна и не имеет никакого смысла.
«Это буддизм, нирвана»,
говорят они, и им кажется, что этими словами они опровергли всё то, что признавалось и признается миллиардами
людей и что каждый из нас в глубине души знает очень хорошо, — именно, что жизнь для целей личности губительна и бессмысленна, и что если есть какой-нибудь выход из этой губительности и бессмысленности, то выход этот несомненно ведет через отречение от блага личности.
Жизнь, как личное существование, отжита человечеством, и вернуться к ней нельзя, и забыть то, что личное существование
человека не имеет смысла, невозможно. Что бы мы ни писали, ни
говорили, ни открывали, как бы ни усовершенствовали нашу личную жизнь, отрицание возможности блага личности остается непоколебимой истиной для всякого разумного
человека нашего времени.
Но мало и этого, деятельность любви для
людей, признающих жизнь в благе животной личности, представляет такие затруднения, что проявления ее становятся не только мучительными, но часто и невозможными. «Надо не рассуждать о любви, —
говорят обыкновенно
люди, не понимающие жизни, а предаваться тому непосредственному чувству предпочтения, пристрастия к
людям, которое испытываешь, и это-то и есть настоящая любовь».
То, что
люди, не понимающие жизни, называют любовью, это только известные предпочтения одних условий блага своей личности другим. Когда
человек, не понимающий жизни,
говорит, что он любит свою жену или ребенка, или друга, он
говорит только то, что присутствие в его жизни его жены, ребенка, друга увеличивает благо его личной жизни.
Любовь! высшее чувство, вот оно!» и
люди начинают пересаживать его, исправлять его и захватывают, заминают его так, что росток умирает, не расцветши, и те же или другие
люди говорят: всё это вздор, пустяки, сентиментальность.
Им кажется, что существования
людей бывают более и менее хорошие, счастливые; существование бедного работника пли больного
человека,
говорят они, дурное, несчастливое; существование богача или здорового
человека хорошее, счастливое; и они все силы разума своего напрягают на то, чтобы избежать дурного, несчастливого, бедного и болезненного существования и устроить себе хорошее, богатое и здоровое, счастливое.
«Нет смерти»,
говорили все великие учители мира, и то же
говорят, и жизнью своей свидетельствуют миллионы
людей, понявших смысл жизни. И то же чувствует в своей душе, в минуту прояснения сознания, и каждый живой
человек. Но
люди, не понимающие жизни, не могут не бояться смерти. Они видят её и верят в неё.
Вот она!» И они видят то, про что они
говорят, как видит душевно-больной
человек то привидение, которое ужасает его.
Говорят: болезнь, старость, дряхлость, впадение в детство есть уничтожение сознания и жизни
человека.
Для
человека, понимающего жизнь в том, в чем она действительно есть,
говорить об умалении своей жизни при болезнях и старости и сокрушаться об этом — всё равно, что
человеку, подходящему к свету, сокрушаться об уменьшении своей тени по мере приближения к свету.
Если бы
люди действительно вполне понимали жизнь так, как они
говорят, что ее понимают, ни один, от одного страха всех тех мучительных и ничем необъяснимых страданий, которые он видит вокруг себя и которым: он может подпасть всякую секунду, не остался бы жить на свете.
И удивительное дело, то самое, что ясно для разума, мысленно, — то самое подтверждается в единой истинной деятельности жизни, в любви. Разум
говорит, что
человек, признающий связь своих грехов и страданий с грехом и страданиями мира, освобождается от мучительности страдания; любовь на деле подтверждает это.
Мы все знаем, как может
человек, покоряясь боли, признавая боль тем, что должно быть, свести ее до нечувствительности, до испытания даже радости в перенесении ее. Не
говоря уже о мучениках, о Гусе, певшем на костре, — простые
люди только из желания выказать свое мужество переносят без крика и дергания считающиеся самыми мучительными операции. Предел увеличения боли есть, предела же уменьшения ее ощущения нет.
Прежде
говорили: не рассуждай, а верь тому долгу, что мы предписываем. Разум обманет тебя. Вера только откроет тебе истинное благо жизни. И
человек старался верить и верил, но сношения с
людьми показали ему, что другие
люди верят в совершенно другое и утверждают, что это другое дает большее благо
человеку. Стало неизбежно решить вопрос о том, какая — из многих — вера вернее; а решать это может только разум.