Неточные совпадения
Бочковой было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания». Под судом
и следствием не была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело
и с такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «
да, Евфимия,
и Бочкова, копию получила,
и горжусь этим,
и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села, как только кончились вопросы.
«
Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов,
и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил
и бросил
и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его
и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Да, это была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну
и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах
и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде
и в выражении готовности не только в лице, но
и во всей фигуре.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело
и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу
и на висках
и на подпухшие глаза, это была несомненно та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости
и полноты жизни глазами.
—
Да позвольте, господа, — сказал старшина, — сядемте за стол
и обсудимте. Пожалуйте, — сказал он, садясь на председательское место.
На этот вопрос ответили очень скоро. Все согласились ответить: «
да, виновен», признав его участником
и отравления
и похищения. Не согласился признать виновным Картинкина только один старый артельщик, который на все вопросы отвечал в смысле оправдания.
На четвертый вопрос о Бочковой же ответили: «
да, виновна»
и по настоянию артельщика прибавили: «но заслуживает снисхождения».
—
Да ведь оно так
и выходит, — разъяснил старшина, — без умысла ограбления,
и имущества не похищала. Стало быть,
и не виновна.
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «
да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно
и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни
и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы
и ответы,
и, главное, потому, что все устали
и всем хотелось скорей освободиться
и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
—
Да, как же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, — сказал председатель, пожимая руку
и с удовольствием вспоминая, как хорошо
и весело он танцовал — лучше всех молодых — в тот вечер, как встретился с Нехлюдовым. — Чем могу служить?
—
Да, — сказал Нехлюдов, поспешно одеваясь,
и пошел с ним.
«Разумеется, удивительное
и поразительное совпадение!
И необходимо сделать всё возможное, чтобы облегчить ее участь,
и сделать это скорее. Сейчас же.
Да, надо тут, в суде, узнать, где живет Фанарин или Микишин». Он вспомнил двух известных адвокатов.
—
Да,
да, — сказал он, доставая папироску,
и таким тоном, который явно говорил, что ему не хотелось бы итти.
—
Да,
да, мама будет рада. Курить
и там можете.
И Иван Иванович там.
—
Да, случилось, — сказал он, желая быть правдивым, —
и странное, необыкновенное
и важное событие.
—
Да, простите меня, я нынче не в духе
и не имею права на других наводить тоску, — сказал Нехлюдов.
«Нет, нет, — думал он, — освободиться надо, освободиться от всех этих фальшивых отношений
и с Корчагиными,
и с Марьей Васильевной,
и с наследством,
и со всем остальным…
Да, подышать свободно. Уехать за границу — в Рим, заняться своей картиной… — Он вспомнил свои сомнения насчет своего таланта. — Ну,
да всё равно, просто подышать свободно. Сначала в Константинополь, потом в Рим, только отделаться поскорее от присяжничества.
И устроить это дело с адвокатом».
«Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее еще прежде,
да еще как любил тогда, когда я в первый раз жил у тетушек
и писал свое сочинение!»
И он вспомнил себя таким, каким он был тогда.
Тогда он был бодрый, свободный человек, перед которым раскрывались бесконечные возмояжости, — теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной, ничтожной жизни, из которых он не видел никакого выхода,
да даже большей частью
и не хотел выходить.
Да, увижу ее
и буду просить ее простить меня.
— Оттого
и строго, что денег нет. Были бы денежки
да хорошего ловчака нанять, небось, оправдали бы, — сказала Кораблева. — Тот, как бишь его, лохматый, носастый, — тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы его взять.
—
Да уж, видно, такая твоя планида, — вступилась старушка, сидевшая за поджигательство. — Легко ли: отбил жену у малого,
да его же вшей кормить засадил
и меня туды ж на старости лет, — начала она в сотый раз рассказывать свою историю. — От тюрьмы
да от сумы, видно, не отказывайся. Не сума — так тюрьма.
— Я тебе чай берегла,
да остыл, небось, — сказала ей Федосья, доставая с полки обернутый онучей жестяной чайник
и кружку.
—
Да уж это как есть, — подхватила сторожиха,
и тотчас полилась ее певучая речь. — Это как мухи на сахар. На что другое их нет, а на это их взять. Хлебом не корми ихнего брата…
— Про Щеглова не знает! Щеглов два раза с каторги бегал. Теперь поймали,
да он уйдет. Его
и надзиратели боятся, — говорила Хорошавка, передававшая записки арестантам
и знавшая всё, что делается в тюрьме. — Беспременно уйдет.
Да,
и надо перестать лгать
и сказать всю правду.
И он вспомнил свое вчерашнее намерение всё сказать ее мужу, покаяться перед ним
и выразить готовность на всякое удовлетворение. Но нынче утром это показалось ему не так легко, как вчера. «
И потом зачем делать несчастным человека, если он не знает? Если он спросит,
да, я скажу ему. Но нарочно итти говорить ему? Нет, это ненужно».
«Поеду в тюрьму, скажу ей, буду просить ее простить меня.
И если нужно,
да, если нужно, женюсь на ней», думал он.
—
Да, я всему причиной.
И вот это изменило все мои планы.
Да нет, если бы даже она
и пошла теперь за меня, разве я мог бы быть не то что счастлив, но спокоен, зная, что та тут в тюрьме
и завтра, послезавтра пойдет с этапом на каторгу.
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами
и спросил его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его
и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда.
Да уж
и поздно..
«
Да, я делаю то, что должно, я каюсь», подумал Нехлюдов.
И только что он подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу,
и он, зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не разрыдаться.
— Похоже,
да не признаю, — закричала она, не глядя на него,
и покрасневшее вдруг лицо ее стало еще мрачнее.
— Нет, не узнала. Некогда мне было узнавать.
Да я
и не смотрела, — сказала она.
— Кто ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так
и прогнали.
Да что говорить, — не помню ничего, всё забыла. То всё кончено.
—
Да,
да, — сконфуженно заговорил Нехлюдов
и взялся за бумажник.
Но Аграфена Петровна доказала ему, что не было никакого резона до зимы что-либо изменять в устройстве жизни; летом квартиры никто не возьмет, а жить
и держать мебель
и вещи где-нибудь
да нужно.
—
И рад бы в рай,
да грехи не пущают.
—
Да мы
и сами могли понять это. Это наша ошибка.
— Нечего мне успокаиваться. Ты думаешь, я пьяна? Я
и пьяна,
да помню, что говорю, — вдруг быстро заговорила она
и вся багрово покраснела: — я каторжная, б…., а вы барин, князь,
и нечего тебе со мной мараться. Ступай к своим княжнам, а моя цена — красненькая.
—
Да, вот тебе
и правый суд, ils n’en font point d’autres, [иного они не творят,] — сказал он для чего-то по-французски. — Я знаю, ты не согласен со мною, но что же делать, c’est mon opinion bien arrêtée, [это мое твердое убеждение,] — прибавил он, высказывая мнение, которое он в разных видах в продолжение года читал в ретроградной, консервативной газете. — Я знаю, ты либерал.
—
Да так, вы сами виноваты, — слегка улыбаясь, сказал смотритель. — Князь, не давайте вы ей прямо денег. Если желаете, давайте мне. Всё будет принадлежать ей. А то вчера вы ей, верно, дали денег, она достала вина — никак не искоренишь этого зла —
и сегодня напилась совсем, так что даже буйная стала.
—
Да,
и интересуюсь этим человеком, который, как мне говорили, совершенно невинно попал сюда.
—
Да, это бывает, — спокойно сказал он, учтиво вперед себя пропуская гостя в широкий вонючий коридор. — Бывает,
и врут они. Пожалуйте.
—
Да, мне рассказывали про ваше дело, — сказал Нехлюдов, проходя в глубь камеры
и становясь у решетчатого
и грязного окна, —
и хотелось бы от вас самих услышать.
—
Да. Так не унывайте; сделаем, что можно, — сказал Нехлюдов
и вышел. Меньшов стоял в двери, так что надзиратель толкнул его дверью, когда затворял ее. Пока надзиратель запирал замок на двери, Меньшов смотрел в дырку в двери.
Из всех выделился высокий благообразный крестьянин лет пятидесяти. Он разъяснил Нехлюдову, что они все высланы
и заключены в тюрьму за то, что у них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только просрочены недели на две. Всякий год бывали так просрочены паспорта,
и ничего не взыскивали, а нынче взяли
да вот второй месяц здесь держат, как преступников.
—
Да, начальство оплошность сделало, их бы надо послать
и водворить на место жительства, — говорил помощник.
— Господа! Пожалуйста, пожалуйста! Не вынудьте меня принять меры строгости, — говорил смотритель, повторяя несколько раз одно
и то же. — Пожалуйста,
да ну, пожалуйста! — говорил он слабо
и нерешительно. — Что ж это? Уж давно пора. Ведь этак невозможно. Я последний раз говорю, — повторял он уныло, то закуривая, то туша свою мариландскую папироску.
— И-и! ничего подобного. А не угодно ли по одиночке,
да еще через решетку.