Неточные совпадения
«
Да,
да, как это было? — думал он, вспоминая сон. —
Да, как это было?
Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское.
Да, но там Дармштадт был в Америке.
Да, Алабин давал обед на стеклянных столах,
да, —
и столы пели: Il mio tesoro, [Мое сокровище,]
и не Il mio tesoro, a что-то лучше,
и какие-то маленькие графинчики,
и они же женщины», вспоминал он.
Много еще там было отличного,
да не скажешь словами
и мыслями даже наяву не выразишь».
«
Да! она не простит
и не может простить.
И всего ужаснее то, что виной всему я, — виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.
—
Да, доложи.
И вот возьми телеграмму, передай, что они скажут.
— Ну, иди, Танчурочка моя. Ах
да, постой, — сказал он, всё-таки удерживая ее
и гладя ее нежную ручку.
—
Да,
да. —
И еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни волос
и шею
и отпустил ее.
«Ах
да!» Он опустил голову,
и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе.
И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною
и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши
и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь
и ложь были противны его натуре.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью
и здоровьем фигуру. «
Да, он счастлив
и доволен! — подумала она, — а я?…
И эта доброта противная, за которую все так любят его
и хвалят; я ненавижу эту его доброту», подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.
— Я помню про детей
и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, —
да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Вы мне гадки, отвратительны! — закричала она, горячась всё более
и более. — Ваши слезы — вода! Вы никогда не любили меня; в вас нет ни сердца, ни благородства! Вы мне мерзки, гадки, чужой,
да, чужой совсем! — с болью
и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
— Ну, хорошо, я сейчас выйду
и распоряжусь.
Да послали ли за свежим молоком?
— Ах
да, позвольте вас познакомить, — сказал он. — Мои товарищи: Филипп Иваныч Никитин, Михаил Станиславич Гриневич, —
и обратившись к Левину: — земский деятель, новый, земский человек, гимнаст, поднимающий одною рукой пять пудов, скотовод
и охотник
и мой друг, Константин Дмитрич Левин, брат Сергея Иваныча Кознышева.
— Может быть,
и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие
и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще,
и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде,
да такие мускулы,
да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь
и ты к нам.
Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
—
Да, батюшка, — сказал Степан Аркадьич, покачивая головой, — вот счастливец! Три тысячи десятин в Каразинском уезде, всё впереди,
и свежести сколько! Не то что наш брат.
—
Да, но они, Вурст,
и Кнауст,
и Припасов, ответят вам, что ваше сознание бытия вытекает из совокупности всех ощущений, что это сознание бытия есть результат ощущений, Вурст даже прямо говорит, что, коль скоро нет ощущения, нет
и понятия бытия.
—
Да,
да, — повторял Левин. — Я понимаю
и ценю твое отношение к нему; но я поеду к нему.
— Может быть,
и нельзя помочь, но я чувствую, особенно в эту минуту — ну
да это другое — я чувствую, что я не могу быть спокоен.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «
Да, — думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь я оттого
и боюсь сказать, что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
—
Да, вот растем, — сказала она ему, указывая главами на Кити, —
и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь
и напомнила ему его шутку о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало так говорили?
— С кореньями, знаешь? Потом тюрбо под густым соусом, потом…. ростбифу;
да смотри, чтобы хорош был.
Да каплунов, что ли, ну
и консервов.
—
Да, — сказал Левин медленно
и взволнованно. — Ты прав, я дик. Но только дикость моя не в том, что я уехал, а в том, что я теперь приехал. Теперь я приехал…
—
Да нехорошо. Ну,
да я о себе не хочу говорить,
и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Ах, всё-таки, — сказал Левин, — всё-таки, «с отвращением читая жизнь мою, я трепещу
и проклинаю,
и горько жалуюсь…»
Да.
— Еще слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не советую говорить, — сказал Степан Аркадьич. — Поезжай завтра утром, классически, делать предложение,
и да благословит тебя Бог…
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. —
Да, брат, женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот
и мое дело плохо, очень плохо.
И всё от женщин. Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару
и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
—
Да, но без шуток, — продолжал Облонский. — Ты пойми, что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая
и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, — ты пойми, — неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?
—
Да,
и пропал, — продолжал Облонский. — Но что же делать?
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет! Скажу правду.
Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную
и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде,
и подала руку.
—
Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина,
и Левин понял это
и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
—
Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила есть,
и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют, в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть новая сила, если она….
—
Да постой. Разве я заискиваю? Я нисколько не заискиваю. А молодой человек,
и очень хороший, влюбился,
и она, кажется…
—
Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… —
И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
— Может быть, — сказал Степан Аркадьич. — Что-то мне показалось такое вчера.
Да, если он рано уехал
и был еще не в духе, то это так… Он так давно влюблен,
и мне его очень жаль.
— Вот как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский
и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. —
Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство
и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот
и поезд.
— До свиданья, Иван Петрович.
Да посмотрите, не тут ли брат,
и пошлите его ко мне, — сказала дама у самой двери
и снова вошла в отделение.
—
Да, мы всё время с графиней говорили, я о своем, она о своем сыне, — сказала Каренина,
и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к нему.
—
Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее
и мешавшее ей. — Давай говорить о твоих делах. Я получила твое письмо
и вот приехала.
— Я?…
Да, — сказала Анна. — Боже мой, Таня! Ровесница Сереже моему, — прибавила она, обращаясь ко вбежавшей девочке. Она взяла ее на руки
и поцеловала. — Прелестная девочка, прелесть! Покажи же мне всех.
—
Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло… — (
и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей,
и то, что он, любя тебя…
да,
да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
Ужасно то, что вдруг душа моя перевернулась,
и вместо любви, нежности у меня к нему одна злоба,
да, злоба.
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав;
и, уловив мыслью положение
и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу.
Да, я простила бы. Я не была бы тою же,
да, но простила бы,
и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
«
Да, что-то чуждое, бесовское
и прелестное есть в ней», сказала себе Кити.
—
Да, я думаю, — отвечала Анна, как бы удивляясь смелости его вопроса; но неудержимый дрожащий блеск глаз
и улыбки обжег его, когда она говорила это.
«
Да, что-то есть во мне противное, отталкивающее,—думал Левин, вышедши от Щербацких
и пешком направляясь к брату.
—
Да отчего же в селе? В селах, мне кажется,
и так дела много. Зачем в селе слесарная артель?
— Сергей Иваныч? А вот к чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, — вот к чему…
Да что говорить? Только одно… Для чего ты приехал ко мне? Ты презираешь это,
и прекрасно,
и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, —
и ступай,
и ступай!
— Ну, хорошо, хорошо!…
Да что ж ужин? А, вот
и он, — проговорил он, увидав лакея с подносом. — Сюда, сюда ставь, — проговорил он сердито
и тотчас же взял водку, налил рюмку
и жадно выпил. — Выпей, хочешь? — обратился он к брату, тотчас же повеселев.
—
Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё стоит,
и березы,
и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку
и диван!
Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись
и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
—
Да, но, как ни говори, ты должен выбрать между мною
и им, — сказал он, робко глядя в глаза брату. Эта робость тронула Константина.