Неточные совпадения
Нет, я вам вперед
говорю, если вы мне не скажете, что
у нас война, если вы еще позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист), — я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, вы уж не мой верный раб, как вы
говорите.]
Так
говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней,
у нее был грипп, как она
говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех...
Я ему всё
говорю: здесь он адъютант
у дяди, самое блестящее положение.
— Ты
говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к своей цели, он был свободен,
у него ничего не было, кроме его цели, — и он достиг ее.
— Насилу спасли этого несчастного, — продолжала гостья. — И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! — прибавила она. — А
говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот все воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась:
у меня дочери.
— Отчего вы
говорите, что этот молодой человек так богат? — спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. — Ведь
у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
— Нынче обедает
у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? — сказал граф, пожимая плечами и
говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
— Да, ваша правда, — продолжала графиня. — До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, —
говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что
у детей их нет тайн от них. — Я знаю, что я всегда буду первою confidente [советницей] моих дочерей, и что Николинька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
— Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chère? — сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. — Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он
у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chère. Ну, посмотрим, как-то отличится нынче Тарас.
Говорит, что
у графа Орлова такого обеда не бывало, какой
у нас будет.
— Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», — сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. — Cela nous convient à merveille. [Это к нам идет удивительно.] Уж на что́ Суворова — и того расколотили, à plate couture, [в дребезги,] а где
у нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Я вас спрашиваю,] — беспрестанно перескакивая с русского на французский язык,
говорил он.
— Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их
у меня на столе и сказала, что покажет их маменьке, и еще
говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За чтó?…
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своею маленькою дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим, с приехавшим из-за границы. Она сидела на виду
у всех и разговаривала с ним, как большая.
У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер,
говорила с своим кавалером.
Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и
у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто
говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется.
— Я и не знаю, чтó в этой бумаге, —
говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. — Я знаю только, что настоящее завещание
у него в бюро, а это забытая бумага…
— Еще я хотел просить вас, — продолжал князь Андрей, — ежели меня убьют и ежели
у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера
говорил, чтоб он вырос
у вас… пожалуйста.
— Вздор! — закричал он так, что жилы, как веревки, надулись
у него на шее и лбу. — Я тебе
говорю, ты с ума сошел, я этого не позволю. Кошелек здесь; спущу шкуру с этого мерзавца, и будет здесь.
Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не
говоря ни слова, пошел из комнаты. Но
у двери он остановился и вернулся назад.
— Экой ты, братец мой! —
говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся
у самых колес и лошадей пехоту, — экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе
у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону. Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел,
говорили о мире, но не верили в его возможность.
Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения.
Всё время, что он был на батарее
у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не понимал ни одного слова из того, что́ они
говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно
у денщика еще трубочку за это, как он
говорил и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов.
Тетушка
говорила в это время о коллекции табакерок, которая была
у покойного отца Пьера, графа Безухова, и показала свою табакерку.
В день именин Элен
у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как
говорила княгиня, родные и друзья.
— Нет, право, ma bonne amie, [мой дружок,] это платье нехорошо, —
говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну: — вели подать,
у тебя там есть масакà. Право! Чтó ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
— Au moins changez de coiffure, — сказала маленькая княгиня. — Je vous disais, — с упреком сказала она, обращаясь к m-lle Bourienne, — Marie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grâce. [По крайней мере, перемените прическу. Я вам
говорила, — что
у Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
— Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, —
говорила маленькая княгиня, разумеется по-французски, князю Василью, — это не так, как на наших вечерах
у Annette, где вы всегда убежите. Помните cette chère Annette! [эта милая Аннет?]
— Я тебе
говорила, что всё буграми и ямами, — твердила маленькая княгиня, — я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата. И голос ее задрожал, как
у собирающегося плакать ребенка.
Как не верилось двадцать лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где-то там
у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы
говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
— Вот что̀, Берг, милый мой, — сказал Ростов. — Когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком,
у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтобы не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда-нибудь, куда-нибудь… к чорту! — крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: — вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души
говорю, как нашему старому знакомому.
Но вот что́ мы сделаем:
у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается
у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему
говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе к солнцу.
— Что́ он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам
говорю, что он
у нас в руках; это верно! Но что́ забавнее всего, — сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, — это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
— О, и очень! Мой брат знает его; он не раз обедал
у него,
у теперешнего императора, в Париже и
говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства! Вы знаете его анекдоты с графом Марко́вым? Только один граф Марко́в умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
— Поджидаю, ваше величество, — повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что
у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он
говорил это «поджидаю»). — Не все колонны еще собрались, ваше величество.
В третьем кружке Нарышкин
говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству — кричать по петушиному — не мог выучиться
у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было
говорить про Кутузова.
«Анатоль ездил к ней занимать
у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойною улыбкой
говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивою: пусть делает, что́ хочет,
говорила она про меня. Я спросил
у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей
у нее не будет».
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой-то экипаж и фонари стояли
у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другою свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой-то знакомый, как показалось княжне Марье, голос,
говорил что-то.
— Я вперед сказала, —
говорила Анна Павловна о Пьере, — я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только что приехал из-за границы, и помните,
у меня как-то вечером представлял из себя какого-то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что́ случится.
Анна Павловна по прежнему давала
у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устраивать, вечера, на которых собиралась, во-первых, 1а crême de la véritable bonne société, la fine fleur de l’essence intellectuelle de la société de Pétersbourg, [сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества,] как
говорила сама Анна Павловна.
— После Аустерлица! — мрачно сказал князь Андрей. — Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут,
у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе
говорил, — успокоиваясь продолжал князь Андрей. — Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3-го округа, и единственное средство мне избавиться от службы — быть при нем.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи
у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и
говорили.
— Пришла, отец мой, мне народ и
говорит: благодать великая открылась,
у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
— Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, — проговорил он, но всё-таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу,
у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал
говорить о делах.
«Распишитесь,
говорит,
у комиссионера, а дело ваше передастся по команде».
— Не могу же я разорваться, —
говорил доктор; — приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. — Фельдшер что-то еще спросил
у него.
Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что
у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было.
Сперанский, как в первое свидание с ним
у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво
говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз
говорил: «
У нас смотрят на всё, чтó выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выражением, которое
говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, чтó они и кто мы».
Я будто его целую, и руки его, а он
говорит: «Приметил ли ты, что
у меня лицо другое?» Я посмотрел на него, продолжая держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое, но воло̀с на голове нет, и черты совершенно другие.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им
говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету
у начальства, и нравственный молодой человек с блестящею карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
— Вот видите ли, —
говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что
у всех людей бывают друзья.