Неточные совпадения
Разве я не вечный путешественник, как и всякий,
у кого нет семьи и постоянного угла, «домашнего очага», как
говорили в старых романах?
«Зачем салфетка? —
говорят англичане, — руки вытирать? да они не должны быть выпачканы», так же как и рот, особенно
у англичан, которые не носят ни усов, ни бород.
А
у него,
говорят, прекрасный дом, лучшие экипажи в Лондоне, может быть — все от этого.
Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок в заплатах.
У него висит холстинная сума через плечо, в руках длинный посох, какой носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна из щелей, закрытых крошечным стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» —
говорит голос.
Это
у них вовсе не брань: они
говорят не сердясь, а так, своя манера.
«Не увидим, —
говорит дед, — мы
у него на параллели, только далеко».
Мы, не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с тем, что
у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто
говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
Вы только намереваетесь сказать ему слово, он открывает глаза, как будто ожидая услышать что-нибудь чрезвычайно важное; и когда начнете
говорить, он поворачивает голову немного в сторону, а одно ухо к вам; лицо все, особенно лоб, собирается
у него в складки, губы кривятся на сторону, глаза устремляются к потолку.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично
говорит по-английски,
у нас рты были точно зашиты.
«И что за пропасти: совсем нестрашные, —
говорил он, — этаких
у нас, в Псковской губернии, сколько хочешь!» День был жаркий и тихий.
Зато Леру вынес нам множество банок… со змеями, потом камни, шкуры тигров и т. п. «Ну, последние времена пришли! —
говорил барон, — просишь
у ближнего хлеба, а он дает камень, вместо рыбы — змею».
«Что это
у вас за запах такой?» — «Да вон, —
говорил он, — африканские кузнечики протухли: жирны очень, нельзя с ними ничего сделать: ни начинить ватой, ни в спирт посадить — нежны».
«Вы не прижимайтесь очень спиной, —
говорил мне натуралист, — там
у меня птицу раздавите».
«Еще нет ли
у вас чего-нибудь?» —
говорил я, оглядывая лавочку.
Нам хотелось
поговорить, но переводчика не было дома.
У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Я вспомнил, что некоторые из моих товарищей, видевшие уже Сейоло,
говорили, что жена
у него нехороша собой, с злым лицом и т. п., и удивлялся, как взгляды могут быть так различны в определении даже наружности женщины! «Видели Сейоло?» — с улыбкой спросил нас Вандик.
Первые стройны, развязны, свободны в движениях;
у них в походке, в мимике есть какая-то торжественная важность, лень и грация.
Говорят они горлом, почти не шевеля губами. Грация эта неизысканная, неумышленная: будь тут хоть капля сознания, нельзя было бы не расхохотаться, глядя, как они медленно и осторожно ходят, как гордо держат голову, как размеренно машут руками. Но это к ним идет: торопливость была бы им не к лицу.
Хотя
у нас еще не успел пробудиться аппетит, однако ж мы с бароном Крюднером отправились «посмотреть, что едят», как он
говорил.
По приезде адмирала епископ сделал ему визит. Его сопровождала свита из четырех миссионеров, из которых двое были испанские монахи, один француз и один китаец, учившийся в знаменитом римском училище пропаганды. Он сохранял свой китайский костюм, чтоб свободнее ездить по Китаю для сношений с тамошними христианами и для обращения новых. Все они завтракали
у нас; разговор с епископом, итальянцем, происходил на французском языке, а с китайцем отец Аввакум
говорил по-латыни.
У всякого в голове, конечно, шевелились эти мысли, но никто не
говорил об этом и некогда было: надо было действовать — и действовали. Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие! Савичу точно праздник: выпачканный, оборванный, с сияющими глазами, он летал всюду, где ветер оставлял по себе какой-нибудь разрушительный след.
Мы спрашиваем об этом здесь
у японцев, затем и пришли, да вот не можем добиться ответа. Чиновники
говорят, что надо спросить
у губернатора, губернатор пошлет в Едо, к сиогуну, а тот пошлет в Миако, к микадо, сыну неба: сами решите, когда мы дождемся ответа!
Говорят,
у французов делают презервы лучше: не знаю.
У него преприятная манера
говорить: он
говорит, как женщина, так что самые его отказы и противоречия смягчены этим тихим, ласковым голосом.
Он ссылался на нашего посланника Резанова,
говоря, что
у него было гораздо меньше свиты.
«А что, если б
у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», —
говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится, что и ему самому, не только подданным, придется изменить многое
у себя, конечно будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что
говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого письма...
А нечего делать японцам против кораблей:
у них, кроме лодок, ничего нет.
У этих лодок, как и
у китайских джонок, паруса из циновок, очень мало из холста, да еще открытая корма: оттого они и ходят только
у берегов. Кемпфер
говорит, что в его время сиогун запретил строить суда иначе, чтоб они не ездили в чужие земли. «Нечего, дескать, им там делать».
А тепло, хорошо; дед два раза лукаво заглядывал в мою каюту: «
У вас опять тепло, —
говорил он утром, — а то было засвежело». А
у меня жарко до духоты. «Отлично, тепло!» —
говорит он обыкновенно, войдя ко мне и отирая пот с подбородка. В самом деле 21˚ по Реом‹юру› тепла в тени.
А как упрашивали они, утверждая, что они хлопочут только из того, чтоб нам было покойнее! «Вы
у нас гости, —
говорил Эйноске, — представьте, что пошел в саду дождь и старшему гостю (разумея фрегат) предлагают зонтик, а он отказывается…» — «Чтоб уступить его младшим (мелким судам)», — прибавил Посьет.
Я видел наконец японских дам: те же юбки, как и
у мужчин, закрывающие горло кофты, только не бритая голова, и
у тех, которые попорядочнее, сзади булавка поддерживает косу. Все они смуглянки, и куда нехороши собой!
Говорят, они нескромно ведут себя — не знаю, не видал и не хочу чернить репутации японских женщин. Их нынче много ездит около фрегата: все некрасивые, чернозубые; большею частью смотрят смело и смеются; а те из них, которые получше собой и понаряднее одеты, прикрываются веером.
Наконец Саброски, вздохнув глубоко и прищурив глаза, начал
говорить так тихо, как дух, как будто
у него не было ни губ, ни языка, ни горла; он
говорил вздохами; кончил, испустив продолжительный вздох. Кичибе, с своей улыбкой, с ясным взглядом и наклоненной головой, просто, без вздохов и печали, объявил, что сиогун, ни больше ни меньше, как gestorben — умер!
Saddle Islands лежат милях в сорока от бара, или устья, Янсекияна, да рекой еще миль сорок с лишком надо ехать, потом речкой Восунг, Усун или Woosung, как пишут англичане, а вы выговаривайте как хотите. Отец Аввакум, живший в Китае,
говорит, что надо
говорить Вусун, что
у китайцев нет звука «г».
Я смотрю на него, что он такое
говорит. Я попался: он не англичанин, я в гостях
у американцев, а хвалю англичан. Сидевший напротив меня барон Крюднер закашлялся своим смехом. Но кто ж их разберет:
говорят, молятся, едят одинаково и одинаково ненавидят друг друга!
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», —
говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках
у него была книга. Отец Аввакум взял
у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Рождество
у нас прошло, как будто мы были в России. Проводив японцев, отслушали всенощную, вчера обедню и молебствие, поздравили друг друга, потом обедали
у адмирала. После играла музыка. Эйноске, видя всех в парадной форме, спросил, какой праздник. Хотя с ними избегали
говорить о христианской религии, но я сказал ему (надо же приучать их понемногу ко всему нашему): затем сюда приехали.
Сегодня, 30-го, просыпаемся,
говорят, что Кичибе и Эйноске сидят
у нас с шести часов утра, — вот как живо стали поворачиваться!
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи,
говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать
у китайцев,
у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
Еще Гвальтьери,
говоря о японцах, замечает, что наша вежливость
у них — невежливость, и наоборот.
Например: встать перед гостем,
говорит он,
у них невежливо, а надо сесть.
После этого церемониймейстер пришел и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки и просил принять их. В знак того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого из них обеими руками. «Вот подарят редкостей! — думали все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом
у Посьета, который ходил в залу за подарками. «Ваты», —
говорит. «Как ваты?» — «Так, ваты шелковой да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
На лбу, в меняющихся узорах легких морщин, заметно отражалось, как собирались в голове
у него, одно за другим, понятия и как формировался из них общий смысл того, что ему
говорили.
«Вон, например,
у вас заметен недостаток в первых домашних потребностях: окна заклеены бумагой, —
говорил адмирал, глядя вокруг себя, — от этого в комнатах и темно, и холодно; вам привезут стекла, научат, как это делать.
«
У нас, — далее
говорил он, — в Камчатке и других местах, около лежащих, много рыбы, а соли нет;
у вас есть соль: давайте нам ее, и мы вам же будем возить соленую рыбу, которая составляет главную пищу в Японии.
После восьми или десяти совещаний полномочные объявили, что им пора ехать в Едо. По некоторым вопросам они просили отсрочки, опираясь на то, что
у них скончался государь, что новый сиогун очень молод и потому ему предстоит сначала показать в глазах народа уважение к старым законам, а не сразу нарушать их и уже впоследствии как будто уступить необходимости. Далее нужно ему,
говорили они, собрать на совет всех своих удельных князей, а их шестьдесят человек.
Кажется, они
говорят это по наущению японцев; а может быть, услышав от американцев, что с японцами могут возникнуть
у них и
у европейцев несогласия, ликейцы, чтоб не восстановить против себя ни тех ни других, заранее отрекаются от японцев.
Мужчины — те ничего не
говорят: смотрят на вас с равнодушным любопытством, медленно почесывая грудь, спину или что-нибудь другое, как делают и
у нас мужики в полях, отрываясь на минуту от плуга или косы, чтоб поглядеть на проезжего.
«Этот спорт, — заметил мне барон Крюднер, которому я все это
говорил, — служит только маской скудоумия или по крайней мере неспособности употребить себя как-нибудь лучше…» Может быть, это правда; но зато как англичане здоровы от этих упражнений спорта, который входит
у них в систему воспитания юношества!
«Вот скорпионы — другое дело, —
говорил Демьен, — c’est tres mauvais, я часто находил их
у себя в кухне: с дровами привозили.
У главных ворот Абелло
поговорил с караульными, и те нас — не пустили.
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались шумом; они останавливались перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только
говорить между собою, но и слышать друг друга. Я хотел было что-то спросить
у Кармена, но не слыхал и сам, что сказал. К этому еще вдобавок в зале разливался запах какого-то масла, конечно табачного, довольно неприятный.