Неточные совпадения
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они не виноваты.
Я виноват, и накажи
меня, вели
мне искупить
свою вину. Чем
я могу,
я всё готов!
Я виноват, нет слов сказать, как
я виноват! Но, Долли, прости!
—
Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но
я сама не знаю, чем
я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой
своих детей…
— Если вы пойдете за
мной,
я позову людей, детей! Пускай все знают, что вы подлец!
Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с
своею любовницей!
— Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это ты не побрезгал найти
меня в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки и целуя
своего приятеля. — Давно ли?
— Не имеем данных, — подтвердил профессор и продолжал
свои доводы. — Нет, — говорил он, —
я указываю на то, что если, как прямо говорит Припасов, ощущение и имеет
своим основанием впечатление, то мы должны строго различать эти два понятия.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть
свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке.
Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
Левин прочел написанное странным, родным ему почерком: «Прошу покорно оставить
меня в покое. Это одно, чего
я требую от
своих любезных братцев. Николай Левин».
— И
я уверен в себе, когда вы опираетесь на
меня, — сказал он, но тотчас же испугался того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю
свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
«Что это?
Я огорчил ее. Господи, помоги
мне!» подумал Левин и побежал к старой Француженке с седыми букольками, сидевшей на скамейке. Улыбаясь и выставляя
свои фальшивые зубы, она встретила его, как старого друга.
— Нет, не скучно,
я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его
своему спокойному тону, из которого он не в силах будет выйти, так же, как это было в начале зимы.
— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в
меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести
свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Может быть. Но всё-таки
мне дико, так же, как
мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать
свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
—
Я тебе говорю, чтò
я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но
я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о
своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Нет, благодарствуй,
я больше не могу пить, — сказал Левин, отодвигая
свой бокал. —
Я буду пьян… Ну, ты как поживаешь? — продолжал он, видимо желая переменить разговор.
—
Я люблю, когда он с высоты
своего величия смотрит на
меня: или прекращает
свой умный разговор со
мной, потому что
я глупа, или снисходит до
меня.
Я это очень люблю: снисходит!
Я очень рада, что он
меня терпеть не может, — говорила она о нем.
—
Мне очень лестно, графиня, что вы так помните мои слова, — отвечал Левин, успевший оправиться и сейчас же по привычке входя в
свое шуточно-враждебное отношение к графине Нордстон. — Верно, они на вас очень сильно действуют.
«Что-то с ним особенное, — подумала графиня Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что-то он не втягивается в
свои рассуждения. Но
я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком пред Кити, и сделаю».
—
Я нынче зимой должен был, кажется, обедать с вами, — сказал он, улыбаясь
своею простою и открытою улыбкой, — но вы неожиданно уехали в деревню.
—
Я думаю, — продолжал он, — что эта попытка спиритов объяснять
свои чудеса какою-то новою силой — самая неудачная. Они прямо говорят о силе духовной и хотят ее подвергнуть материальному опыту.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то
я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в
свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— Да, мы всё время с графиней говорили,
я о
своем, она о
своем сыне, — сказала Каренина, и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к нему.
Говорят,
я знаю, мужья рассказывают женам
свою прежнюю жизнь, но Стива…. — она поправилась — Степан Аркадьич ничего не сказал
мне.
— Да,
я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, — сказала она, — если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же простить, как
мне опять быть его женою после нее?
Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что
я люблю
свою прошедшую любовь к нему…
—
Я больше тебя знаю свет, — сказала она. —
Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но
свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим.
Я этого не понимаю, но это так.
— Полно, Анна Аркадьевна, — заговорил Корсунский, забирая ее обнаженную руку под рукав
своего фрака. — Какая у
меня идея котильона! Un bijou! [Прелесть!]
Какое право имел
я думать, что она захочет соединить
свою жизнь с моею?
Левин чувствовал, что брат Николай в душе
своей, в самой основе
своей души, несмотря на всё безобразие
своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с
своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что
я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— Кто
я? — еще сердитее повторил голос Николая. Слышно было, как он быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал перед собой в дверях столь знакомую и всё-таки поражающую
своею дикостью и болезненностью огромную, худую, сутоловатую фигуру брата, с его большими испуганными глазами.
— Отчего?
Мне — кончено!
Я свою жизнь испортил. Это
я сказал и скажу, что, если бы
мне дали тогда мою часть, когда
мне она нужна была, вся жизнь моя была бы другая.
— На том свете? Ох, не люблю
я тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и
своей, хорошо бы было, а
я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь,
я очень полюбил Цыган и русские песни.
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и уселся в
своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со
своим обычным: «А
я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал что, как ни странно это было, он не расстался с
своими мечтами и что он без них жить не может.
— Нет,
мне надо, надо ехать, — объясняла она невестке перемену
своего намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько дел, что не перечтешь, — нет, уж лучше нынче!
— Очень рад, — сказал он холодно, — по понедельникам мы принимаем. — Затем, отпустив совсем Вронского, он сказал жене: — и как хорошо, что у
меня именно было полчаса времени, чтобы встретить тебя и что
я мог показать тебе
свою нежность, — продолжал он тем же шуточным тоном.
— Ты слишком уже подчеркиваешь
свою нежность, чтоб
я очень ценила, — сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что
мне за дело?» подумала она и стала спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и…
я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила
мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если
я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех
своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Да после обеда нет заслуги! Ну, так
я вам дам кофею, идите умывайтесь и убирайтесь, — сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. — Пьер, дайте кофе, — обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер, по его фамилии Петрицкий, не скрывая
своих отношений с ним. —
Я прибавлю.
— Ах, maman, у вас
своего горя много. Лили заболела, и
я боюсь, что скарлатина.
Я вот теперь выехала, чтоб узнать, а то засяду уже безвыездно, если, избави Бог, скарлатина.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит
мне, что хотя и стыдно, а надо пережить
свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Ну, будет, будет! И тебе тяжело,
я знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам не зная, что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на
своей руке, и вышел из комнаты.
— Ах,
я уж ничего не понимаю! Нынче всё хотят
своим умом жить, матери ничего не говорят, а потом вот и…
—
Я только того и желаю, чтобы быть пойманным, — отвечал Вронский с
своею спокойною добродушною улыбкой. — Если
я жалуюсь, то на то только, что слишком мало пойман, если говорить правду.
Я начинаю терять надежду.
— Никакой, — смеясь и выставляя
свои сплошные зубы, сказал Вронский. — Виноват, — прибавил он, взяв из ее руки бинокль и принявшись оглядывать чрез ее обнаженное плечо противуположный ряд лож. —
Я боюсь, что становлюсь смешон.
Титулярный советник с колбасиками начинает таять, но желает тоже выразить
свои чувства и как только он начинает выражать их, так начинает горячиться и говорить грубости, и опять
я должен пускать в ход все
свои дипломатические таланты.
— Входить во все подробности твоих чувств
я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в
своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои чувства — это дело твоей совести; но
я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
— Боже мой! Прости
меня! — всхлипывая говорила она, прижимая к
своей груди его руки.
— Ты ведь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а
я не признаю жизни без любви, — сказал он, поняв по
своему вопрос Левина. Что ж делать,
я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Да,
я слышу, — отвечал Левин, с неудовольствием нарушая тишину леса
своим неприятным самому себе голосом. — Теперь скоро.
— Зачем
мне вам
свое даром давать?
Я ведь не на земле нашел и не украл.
— Ну, уж извини
меня, но есть что-то мизерное в этом считаньи. У нас
свои занятия, у них
свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и конец. А вот и глазунья, самая моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст нам этого травничку чудесного…
И знаешь, Костя,
я тебе правду скажу, — продолжал он, облокотившись на стол и положив на руку
свое красивое румяное лицо, из которого светились, как звезды, масляные, добрые и сонные глаза.