Неточные совпадения
Либеральная партия
говорила, что в России всё дурно, и действительно,
у Степана Аркадьича долгов было много, а денег решительно недоставало.
Для чего этим трем барышням нужно было
говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались
у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут
говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью
говорил, как профессор, и
у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Давно не бывали
у нас, сударь, —
говорил катальщик, поддерживая ногу и навинчивая каблук. — После вас никого из господ мастеров нету. Хорошо ли так будет? —
говорил он, натягивая ремень.
— Я тебе
говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: —
У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Но хорошо было
говорить так тем,
у кого не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
— Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты,
говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [
у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый, тем лучше.]
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты
говоришь, что он с ней
говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то
у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что
говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было.
У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что
говорил господин в поддевке. Он
говорил о каком-то предприятии.
Николай Левин продолжал
говорить: — Ты знаешь, что капитал давит работника, — работники
у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения.
Но это
говорили его вещи, другой же голос в душе
говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где
у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
— Не
говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что могла сделать?
У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
—
У каждого есть в душе свои skeletons, [скелеты, иносказательно — скрытые неприятности,] как
говорят Англичане.
— О, прекрасно! Mariette
говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь
у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Он любил
говорить о Шекспире, Рафаэле, Бетховене, о значении новых школ поэзии и музыки, которые все были
у него распределены с очень ясною последовательностью.
«Всё-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере, —
говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред кем-то, кто обвинял его и
говорил, что его нельзя любить. Но что это уши
у него так странно выдаются! Или он обстригся?»
—
У меня нет никакого горя, —
говорила она успокоившись, — но ты можешь ли понять, что мне всё стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты не можешь себе представить, какие
у меня гадкие мысли обо всем.
— Почему же вы знаете, что
у него бакенбарды, как вы
говорите, колбасиками?
— По страсти? Какие
у вас антидилювиальные мысли! Кто нынче
говорит про страсти? — сказала жена посланника.
— Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что неблагородно, а всегда
говорят об этом, — сказала Анна, не отвечая ему. — Я давно хотела сказать вам, — прибавила она и, перейдя несколько шагов, села
у углового стола с альбомами.
— Это доказывает только то, что
у вас нет сердца, — сказала она. Но взгляд ее
говорил, что она знает, что
у него есть сердце, и от этого-то боится его.
Старый, толстый Татарин, кучер Карениной, в глянцовом кожане, с трудом удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося
у подъезда. Лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь. Анна Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши голову, слушала с восхищением, что
говорил, провожая ее, Вронский.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил
у него в комнате,
говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
Со времени того разговора после вечера
у княгини Тверской он никогда не
говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон представления кого-то был как нельзя более удобен для его теперешних отношений к жене.
Алексей Александрович думал и
говорил, что ни в какой год
у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
— Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей Александрович приехал. Ну, что, как твое здоровье? Михаил Васильевич, вы
у меня не были; посмотрите, как на балконе
у меня хорошо, —
говорила она, обращаясь то к тому, то к другому.
— Правда, что
у вас соединено какое-то воспоминание с этою песней? — сказала Кити. — Вы не
говорите, — поспешно прибавила она, — только скажите — правда?
— Представь, представь меня своим новым друзьям, —
говорил он дочери, пожимая локтем ее руку. — Я и этот твой гадкий Соден полюбил за то, что он тебя так справил. Только грустно, грустно
у вас. Это кто?
«Она еще тут! — подумала она. — Что я скажу ей, Боже мой! что я наделала, что я
говорила! За что я обидела ее? Что мне делать? Что я скажу ей?» думала Кити и остановилась
у двери.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что
у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе
говорил и
говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Я нахожу, что ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том, что ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю, что интерес общего блага должен быть
у всякого человека, стоящего на известной степени образования. Может быть, ты и прав, что желательнее была бы заинтересованная материально деятельность. Вообще ты натура слишком ргіmesautière, [импульсивная,] как
говорят Французы; ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим детям; всё-таки она не могла не
говорить себе, что
у нее прелестные дети, все шестеро, все в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
— Я знала только то, что что-то было, что ее ужасно мучало, и что она просила меня никогда не
говорить об этом. А если она не сказала мне, то она никому не
говорила. Но что же
у вас было? Скажите мне.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы вы знали, как вы больно мне делаете! Всё равно, как
у вас бы умер ребенок, а вам бы
говорили: а вот он был бы такой, такой, и мог бы жить, и вы бы на него радовались. А он умер, умер, умер…
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее,
говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но,
говоря это, в душе своей Левин думал: «нет, я не буду ломаться и
говорить по-французски со своими детьми, но
у меня будут не такие дети; надо только не портить, не уродовать детей, и они будут прелестны. Да,
у меня будут не такие дети».
— Как, скучно? — сказала Бетси. — Сафо
говорит, что они вчера очень веселились
у вас.
Кроме того, Левин знал, что он увидит
у Свияжского помещиков соседей, и ему теперь особенно интересно было
поговорить, послушать о хозяйстве те самые разговоры об урожае, найме рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято считать чем-то очень низким, но которые теперь для Левина казались одними важными.
«Да, я должен был сказать ему: вы
говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы бы были правы; но оно идет, и идет только там, где рабочий действует сообразно с своими привычками, как
у старика на половине дороги.
— Там, — злобно блестя глазами и иронически улыбаясь,
говорил Николай Левин, — там, по крайней мере, есть прелесть, как бы сказать, геометрическая — ясности, несомненности. Может быть, это утопия. Но допустим, что можно сделать изо всего прошедшего tabula rasa: [чистую доску, т. е. стереть всё прошлое] нет собственности, нет — семьи, то и труд устрояется. Но
у тебя ничего нет…
— Вам хорошо
говорить, — сказала она, — когда
у вас миллионы я не знаю какие, а я очень люблю, когда муж ездит ревизовать летом. Ему очень здорово и приятно проехаться, а
у меня уж так заведено, что на эти деньги
у меня экипаж и извозчик содержатся.
— Ну как не грех не прислать сказать! Давно ли? А я вчера был
у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и в голову не пришло, что это ты! —
говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! —
говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. — Как не грех не дать знать! — повторил он.
— А вы убили медведя, мне
говорили? — сказала Кити, тщетно стараясь поймать вилкой непокорный, отскальзывающий гриб и встряхивая кружевами, сквозь которые белела ее рука. — Разве
у вас есть медведи? — прибавила она в полоборота, повернув; к нему свою прелестную головку и улыбаясь.
— Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы
у нас были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой,
у Долли дети все были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, —
говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за детьми. Да; и три недели прожил
у них в доме и как нянька ходил за детьми.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого
говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать,
у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
— Мисс Эдвард
говорит, что, может быть,
у кормилицы молока нет, — сказал он.
— Бетси
говорила, что граф Вронский желал быть
у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно было ей. — Я сказала, что я не могу принять его.
— Нет, маленькая кричит, и,
говорят,
у кормилицы молока мало.
Вернувшись в этот день домой, Левин испытывал радостное чувство того, что неловкое положение кончилось и кончилось так, что ему не пришлось лгать. Кроме того,
у него осталось неясное воспоминание о том, что то, что
говорил этот добрый и милый старичок, было совсем не так глупо, как ему показалось сначала, и что тут что-то есть такое, что нужно уяснить.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли
у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они
говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
— А вот вы спорили, Марья Власьевна, что карналины в отлет носят. Глянь-ка
у той в пюсовом, посланница,
говорят, с каким подбором… Так, и опять этак.