Неточные совпадения
— Из присутствия
есть бумаги? — спросил Степан Аркадьич,
взяв телеграмму и садясь к зеркалу.
— Как придется. Да вот
возьми на расходы, — сказал он, подавая десять рублей из бумажника. — Довольно
будет?
— Я думаю, что нельзя
будет не ехать. Вот это
возьми, — сказала она Тане, которая стаскивала легко сходившее кольцо с ее белого, тонкого в конце пальца.
— Ну, хорошо, хорошо!… Да что ж ужин? А, вот и он, — проговорил он, увидав лакея с подносом. — Сюда, сюда ставь, — проговорил он сердито и тотчас же
взял водку, налил рюмку и жадно
выпил. —
Выпей, хочешь? — обратился он к брату, тотчас же повеселев.
Он знал, что у ней
есть муж, но не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его, с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно
взял ее руку.
— Но не
будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я
был груб с тобой, — сказал Левин. Теперь, высказав всё, он опять стал тем, каким
был поутру. — Ты не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не сердись, — сказал он и улыбаясь
взял его за руку.
— Твой брат
был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его
возьми, сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. — Ты лучше скажи, что
выпить; такая гадость во рту, что…
Вронский
взял письмо и записку брата. Это
было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
— Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, — сказала она,
взяв шляпу. И, поцеловав ещё раз Кити и так и не сказав, что
было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
Оправившись, она простилась и пошла в дом, чтобы
взять шляпу. Кити пошла за нею. Даже Варенька представлялась ей теперь другою. Она не
была хуже, но она
была другая, чем та, какою она прежде воображала ее себе.
Личное дело, занимавшее Левина во время разговора его с братом,
было следующее: в прошлом году, приехав однажды на покос и рассердившись на приказчика, Левин употребил свое средство успокоения —
взял у мужика косу и стал косить.
Достигнув успеха и твердого положения в жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства
взяла свое, и страх за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли, хотя и вперед знал, что он ни в каком случае не
будет драться.
Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она
взяла на себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором она находилась, у ней
есть держава, независимая от положения, в которое она станет к мужу и к Вронскому.
Бетси говорила про нее Анне, что она
взяла на себя тон неведающего ребенка, но когда Анна увидала ее, она почувствовала, что это
была неправда.
Всё это
было прекрасно, но Вронский знал, что в этом грязном деле, в котором он хотя и принял участие только тем, что
взял на словах ручательство зa Веневского, ему необходимо иметь эти 2500, чтоб их бросить мошеннику и не иметь с ним более никаких разговоров.
Раз решив сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием,
взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской
был добрый приятель, и он
был рад ему.
Смутное сознание той ясности, в которую
были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания — всё соединялось в общее впечатление радостного чувства жизни. Чувство это
было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и,
взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
— Я пожалуюсь? Да ни за что в свете! Разговоры такие пойдут, что и не рад жалобе! Вот на заводе —
взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не
будь этого — бросай всё! Беги на край света!
― То-то и
есть, ты
взял чужую мысль, отрезал от нее всё, что составляет ее силу, и хочешь уверить, что это что-то новое, ― сказал Николай, сердито дергаясь в своем галстуке.
Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего мужа,
была поражена его видом, когда он вошел к ней. Лоб его
был нахмурен, и глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая ее взгляда; рот
был твердо и презрительно сжат. В походке, в движениях, в звуке голоса его
была решительность и твердость, каких жена никогда не видала в нем. Он вошел в комнату и, не поздоровавшись с нею, прямо направился к ее письменному столу и,
взяв ключи, отворил ящик.
— Отчего же? Я не вижу этого. Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои
были справедливы, я не беру и никогда не
возьму на себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
Княгиня подошла к мужу, поцеловала его и хотела итти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз, улыбаясь, поцеловал ее. Старики, очевидно, спутались на минутку и не знали хорошенько, они ли опять влюблены или только дочь их. Когда князь с княгиней вышли, Левин подошел к своей невесте и
взял ее за руку. Он теперь овладел собой и мог говорить, и ему многое нужно
было сказать ей. Но он сказал совсем не то, что нужно
было.
— Кончено то, что вы
возьмете меня, какой бы я ни
был, не откажетесь от меня? Да?
—
Возьми вещи, — сказал Алексей Александрович, и, испытывая некоторое облегчение от известия, что
есть всё-таки надежда смерти, он вошел в переднюю.
И я поеду в Рим, там пустыня, и тогда я никому не
буду мешать, только Сережу
возьму и девочку…
Алексей Александрович
взял руки Вронского и отвел их от лица, ужасного по выражению страдания и стыда, которые
были на нем.
— А ведь всё-таки жалко, что этих двух медведей без вас
возьмут. А помните в Хапилове последний раз? Чудная
была бы охота, — сказал Чириков.
Дарья Александровна должна
была еще заехать домой, с тем чтобы
взять своего напомаженного и завитого сына, который должен
был везти образ с невестой.
Долго поправляли его и хотели уже бросить, — потому что он брал всё не тою рукой или не за ту руку, — когда он понял наконец, что надо
было правою рукой, не переменяя положения,
взять ее за правую же руку.
Когда он наконец
взял невесту за руку, как надо
было, священник прошел несколько шагов впереди их и остановился у аналоя.
Священник зажег две украшенные цветами свечи, держа их боком в левой руке, так что воск капал с них медленно, и пoвернулся лицом к новоневестным. Священник
был тот же самый, который исповедывал Левина. Он посмотрел усталым и грустным взглядом на жениха и невесту, вздохнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную голову Кити. Потом он подал им свечи и,
взяв кадило, медленно отошел от них.
Весело
было пить из плоской чаши теплое красное вино с водой, и стало еще веселее, когда священник, откинув ризу и
взяв их обе руки в свою, повел их при порывах баса, выводившего «Исаие ликуй», вокруг аналоя.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она
была прелестна тем новым сиянием счастия, которое
было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и
взял у них из рук свечи.
— Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль… Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но
возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень исторического лица, то лучше
было бы Иванову и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую.
Он
был недоволен ею за то, что она не могла
взять на себя отпустить его, когда это
было нужно (и как странно ему
было думать, что он, так недавно еще не смевший верить тому счастью, что она может полюбить его, теперь чувствовал себя несчастным оттого, что она слишком любит его!), и недоволен собой за то, что не выдержал характера.
Когда Константин
взял его за руку, Николай улыбнулся. Улыбка
была слабая, чуть заметная, и, несмотря на улыбку, строгое выражение глаз не изменилось.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно
было поворачивать головы, тотчас же
взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
— Мне гораздо уж лучше, — сказал он. — Вот с вами я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он
взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы боясь, что это ей неприятно
будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити
взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
И всё это сделала Анна, и
взяла ее на руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее свежую щечку и оголенные локотки; но при виде этого ребенка ей еще яснее
было, что то чувство, которое она испытывала к нему,
было даже не любовь в сравнении с тем, что она чувствовала к Сереже.
Она встала и, сняв шляпу,
взяла на столике альбом, в котором
были фотографические карточки сына в других возрастах.
Левину самому хотелось зайти в эти местечки, но местечки
были от дома близкие, он всегда мог
взять их, и местечки
были маленькие, — троим негде стрелять. И потому он кривил душой, говоря, что едва ли
есть что. Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с дороги мочежину.
Когда они подъехали ко второму болоту, которое
было довольно велико и должно
было взять много времени, Левин уговаривал не выходить. Но Весловский опять упросил его. Опять, так как болото
было узко, Левин, как гостеприимный хозяин, остался у экипажей.
— Я только что пришел. Ils ont été charmants. [Они
были восхитительны.] Представьте себе,
напоили меня, накормили. Какой хлеб, это чудо! Délicieux! [Прелестно!] И водка — я никогда вкуснее не
пил! И ни за что не хотели
взять деньги. И все говорили: «не обсудись», как-то.
«Завтра пойду рано утром и
возьму на себя не горячиться. Бекасов пропасть. И дупеля
есть. А приду домой, записка от Кити. Да, Стива, пожалуй, и прав: я не мужествен с нею, я обабился… Но что ж делать! Опять отрицательно!»
—
Было, — сказала она дрожащим голосом. — Но, Костя, ты не видишь разве, что не я виновата? Я с утра хотела такой тон
взять, но эти люди… Зачем он приехал? Как мы счастливы
были! — говорила она, задыхаясь от рыданий, которые поднимали всё ее пополневшее тело.
— Почему же ты думаешь, что мне неприятна твоя поездка? Да если бы мне и
было это неприятно, то тем более мне неприятно, что ты не берешь моих лошадей, — говорил он. — Ты мне ни разу не сказала, что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут. У меня лошади
есть. И если ты не хочешь огорчить меня, то ты
возьми моих.
— Нет, оставайтесь как вы
были, — сказала подошедшая Анна, — а мы поедем в коляске, — и,
взяв под руку Долли, увела ее.
— Я так обещала, и дети… — сказала Долли, чувствуя себя смущенною и оттого, что ей надо
было взять мешочек из коляски, и оттого, что она знала, что лицо ее должно
быть очень запылено.
Анна теперь уж не смущалась. Она
была совершенно свободна и спокойна. Долли видела, что она теперь вполне уже оправилась от того впечатления, которое произвел на нее приезд, и
взяла на себя тот поверхностный, равнодушный тон, при котором как будто дверь в тот отдел, где находились ее чувства и задушевные мысли,
была заперта.
Анна между тем, вернувшись в свой кабинет,
взяла рюмку и накапала в нее несколько капель лекарства, в котором важную часть составлял морфин, и,
выпив и посидев несколько времени неподвижно, с успокоенным и веселым духом пошла в спальню.