Неточные совпадения
Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул
на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно
было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: «это зачем
ты говоришь? разве
ты не знаешь?»
Одна треть государственных людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним
на «
ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Степан Аркадьич
был на «
ты» почти со всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал-адъютантами, так что очень многие из бывших с ним
на «
ты» находились
на двух крайних пунктах общественной лестницы и очень бы удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь общее.
Он
был на «
ты» со всеми, с кем
пил шампанское, а
пил он шампанское со всеми, и поэтому, в присутствии своих подчиненных встречаясь с своими постыдными «
ты», как он называл шутя многих из своих приятелей, он, со свойственным ему тактом, умел уменьшать неприятность этого впечатления для подчиненных.
Левин
был почти одних лет с Облонским и с ним
на «
ты» не по одному шампанскому.
— Может
быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь
на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако
ты мне не ответил
на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может
быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова
на языке. Я скажу
тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Ну, этого я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть
на то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он
есть…
Ты знаешь, что он сделал…
— Нет, без шуток, что
ты выберешь, то и хорошо. Я побегал
на коньках, и
есть хочется. И не думай, — прибавил он, заметив
на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб я не оценил твоего выбора. Я с удовольствием
поем хорошо.
— Не могу, — отвечал Левин. —
Ты постарайся, войди в в меня, стань
на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно
было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя
было делать руками.
— Я
тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я
тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее
есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она —
на твоей стороне.
—
Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я
был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может
быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает
на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
— Ну, уж извини меня.
Ты знаешь, для меня все женщины делятся
на два сорта… то
есть нет… вернее:
есть женщины, и
есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
— О моралист! Но
ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только
на своих правах, и права эти твоя любовь, которой
ты не можешь ей дать; а другая жертвует
тебе всем и ничего не требует. Что
тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
— Не
буду, не
буду, — сказала мать, увидав слезы
на глазах дочери, — но одно, моя душа:
ты мне обещала, что у
тебя не
будет от меня тайны. Не
будет?
— Я больше
тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят
на это.
Ты говоришь, что он с ней говорил об
тебе. Этого не
было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Ах, Боже мой, это
было бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила
на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но
ты поправишь это, Долли? Да!
— Ну, и Бог с
тобой, — сказала она у двери кабинета, где уже
были приготовлены ему абажур
на свече и графин воды у кресла. — А я напишу в Москву.
— Ах, с Бузулуковым
была история — прелесть! — закричал Петрицкий. — Ведь его страсть — балы, и он ни одного придворного бала не пропускает. Отправился он
на большой бал в новой каске.
Ты видел новые каски? Очень хороши, легче. Только стоит он… Нет,
ты слушай.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы
есть, матушка, и если
ты уж вызвала меня
на это, то я
тебе скажу, кто виноват во всем:
ты и
ты, одна
ты. Законы против таких молодчиков всегда
были и
есть! Да-с, если бы не
было того, чего не должно
было быть, я — старик, но я бы поставил его
на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
— Ну,
будет,
будет! И
тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам не зная, что говорит, и отвечая
на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал
на своей руке, и вышел из комнаты.
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я прошу
тебя выслушать меня. Я признаю, как
ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но
есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое
было произведено
на общество, все заметили, что
ты вела и держала себя не совсем так, как можно
было желать.
Он ведь сказал: может
быть, уеду
на воды, а может
быть, к
тебе приеду».
— Отлично, отлично, — говорил он, закуривая толстую папиросу после жаркого. — Я к
тебе точно с парохода после шума и тряски
на тихий берег вышел. Так
ты говоришь, что самый элемент рабочего должен
быть изучаем и руководить в выборе приемов хозяйства. Я ведь в этом профан; но мне кажется, что теория и приложение ее
будет иметь влияние и
на рабочего.
—
Есть, брат! Вот видишь ли,
ты знаешь тип женщин Оссиановских… женщин, которых видишь во сне… Вот эти женщины бывают
на яву… и эти женщины ужасны. Женщина, видишь ли, это такой предмет, что, сколько
ты ни изучай ее, всё
будет совершенно новое.
А я, как и тогда
тебе говорил, — я не знаю,
на чьей стороне
было более шансов.
— Но не
будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я
был груб с
тобой, — сказал Левин. Теперь, высказав всё, он опять стал тем, каким
был поутру. —
Ты не сердишься
на меня, Стива? Пожалуйста, не сердись, — сказал он и улыбаясь взял его за руку.
—
Ты сам выбери, что
будем пить, — сказал он, подавая ему карту и глядя
на него.
— Вот неразлучные, — прибавил Яшвин, насмешливо глядя
на двух офицеров, которые выходили в это время из комнаты. И он сел подле Вронского, согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна и голени в узких рейтузах. — Что ж
ты вчера не заехал в красненский театр? — Нумерова совсем недурна
была. Где
ты был?
— Твой брат
был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился
на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь
на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. —
Ты лучше скажи, что
выпить; такая гадость во рту, что…
— Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж сердиться! Если бы
ты, как я вчера,
выпил четыре бутылки
на брата,
ты бы забыл, где
ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
— Ну, так до свиданья.
Ты заедешь чай
пить, и прекрасно! — сказала она и вышла, сияющая и веселая. Но, как только она перестала видеть его, она почувствовала то место
на руке, к которому прикоснулись его губы, и с отвращением вздрогнула.
— А знаешь, я о
тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни
на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я
тебе говорил и говорю: нехорошо, что
ты не ездишь
на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди
будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут
на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Впрочем, — нахмурившись сказал Сергей Иванович, не любивший противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с одного
на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что нельзя
было знать,
на что отвечать, — впрочем, не в том дело. Позволь. Признаешь ли
ты, что образование
есть благо для народа?
— Ну, иди, иди, и я сейчас приду к
тебе, — сказал Сергей Иванович, покачивая головой, глядя
на брата. — Иди же скорей, — прибавил он улыбаясь и, собрав свои книги, приготовился итти. Ему самому вдруг стало весело и не хотелось расставаться с братом. — Ну, а во время дождя где
ты был?
А я ведь хотел
было прийти
на покос посмотреть
на тебя, но жара
была такая невыносимая, что я не пошел дальше леса.
— Я нахожу, что
ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том, что
ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю, что интерес общего блага должен
быть у всякого человека, стоящего
на известной степени образования. Может
быть,
ты и прав, что желательнее
была бы заинтересованная материально деятельность. Вообще
ты натура слишком ргіmesautière, [импульсивная,] как говорят Французы;
ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
— Отчего
ты вчера не
был на скачках? Я думал увидать там
тебя, — сказал Вронский, оглядывая Серпуховского.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про
тебя, про твой отказ… Разумеется, я
тебя одобрил. Но
на всё
есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но
ты его сделал не так, как надо.
— Ведь он уж стар
был, — сказал он и переменил разговор. — Да, вот поживу у
тебя месяц, два, а потом в Москву.
Ты знаешь, мне Мягков обещал место, и я поступаю
на службу. Теперь я устрою свою жизнь совсем иначе, — продолжал он. —
Ты знаешь, я удалил эту женщину.
― Я не защищаю, мне совершенно всё равно; но я думаю, что если бы
ты сам не любил этих удовольствий, то
ты мог бы отказаться. А
тебе доставляет удовольствие смотреть
на Терезу в костюме
Евы…
― Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не знает, но я знаю. О, если б я
была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала
на куски эту жену, такую, как я, а не говорила бы:
ты, ma chère, Анна. Это не человек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не
будем, не
будем говорить!..
— Ну как не грех не прислать сказать! Давно ли? А я вчера
был у Дюссо и вижу
на доске «Каренин», а мне и в голову не пришло, что это
ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад
тебя видеть! — говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. — Как не грех не дать знать! — повторил он.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде
тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности —
ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла
на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может
быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
— Отчего же? Я не вижу этого. Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений,
ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к
тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои
были справедливы, я не беру и никогда не возьму
на себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
— Этот сыр не дурен. Прикажете? — говорил хозяин. — Неужели
ты опять
был на гимнастике? — обратился он к Левину, левою рукой ощупывая его мышцу. Левин улыбнулся, напружил руку, и под пальцами Степана Аркадьича, как круглый сыр, поднялся стальной бугор из-под тонкого сукна сюртука.
— Нисколько, — сказал он, — позволь.
Ты не можешь видеть своего положения, как я. Позволь мне сказать откровенно свое мнение. — Опять он осторожно улыбнулся своею миндальною улыбкой. — Я начну сначала:
ты вышла замуж за человека, который
на двадцать лет старше
тебя.
Ты вышла замуж без любви или не зная любви. Это
была ошибка, положим.
— Однако послушай, — сказал раз Степан Аркадьич Левину, возвратившись из деревни, где он всё устроил для приезда молодых, —
есть у
тебя свидетельство о том, что
ты был на духу?
— То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать… то, что я не стою
тебя.
Ты не могла согласиться выйти за меня замуж.
Ты подумай.
Ты ошиблась.
Ты подумай хорошенько.
Ты не можешь любить меня… Если… лучше скажи, — говорил он, не глядя
на нее. — Я
буду несчастлив. Пускай все говорят, что̀ хотят; всё лучше, чем несчастье… Всё лучше теперь, пока
есть время…
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. —
Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая
на статью о русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед
была куплена. В статье
были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник
был лишен всякого поощрения и помощи.