Неточные совпадения
— Ну, ну, ладно! — оборвала ее Анфуса Гавриловна. — Девицы, вы приоденьтесь к обеду-то. Не то штоб уж совсем
на отличку, а как порядок требовает.
Ты, Харитинушка, барежево платье одень, а
ты, Серафимушка, шелковое, канаусовое, которое
тебе отец из Ирбитской ярманки привез… Ох, Аграфена, сняла
ты с меня голову!.. Ну, надо ли
было дурище наваливаться
на такого человека, а?.. Растерзать
тебя мало…
— Я
тебе наперво домишко свой покажу, Михей Зотыч, — говорил старик Малыгин не без самодовольства, когда они по узкой лесенке поднимались
на террасу. — В прошлом году только отстроился. Раньше-то некогда
было. Семью
на ноги поднимал, а меня господь-таки благословил: целый огород девок. Трех с рук сбыл, а трое сидят еще
на гряде.
— Я
тебе невесту высватал, дураку, а у
тебя пароходы
на уме. Благодарить
будешь.
—
Ты у меня поговори, Галактион!.. Вот сынка бог послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы
на уме. Вот
тебе и пароход!.. Сам виноват, сам довел меня. Ох, согрешил я с вами: один умнее отца захотел
быть и другой туда же… Нет, шабаш!
Будет веревки-то из меня вить… Я и
тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то от вас. Для кого я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот
на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю себе
на шею надеваю, а вы…
Полуянов значительно оживил свадебное торжество. Он отлично
пел, еще лучше плясал и вообще
был везде душой компании. Скучавшие девушки сразу ожили, и веселье полилось широкою рекой, так что стоном стон стоял.
На улице собиралась целая толпа любопытных, желавшая хоть издали послушать, как тешится Илья Фирсыч. С женихом он сейчас же перешел
на «
ты» и несколько раз принимался целовать его без всякой видимой причины.
—
Ты посмотри
на себя-то, — поговаривала Анна, —
тебе водку
пить с Ермилычем да с попом Макаром, а настоящего-то ничего и нет. Ну, каков
ты есть человек, ежели
тебя разобрать? Вон глаза-то заплыли как от пьянства… Небойсь Галактион компании не ломает, а всегда в своем виде.
— За битого семь небитых дают, — шутил он, по обыкновению. —
Тебя в солдатчине били, а меня
на заводской работе. И вышло — два сапога пара. Поступай ко мне
на службу:
будешь доволен.
— Сказано:
будешь доволен. Главное, скула мне у
тебя нравится:
на ржаной хлеб скула.
— Ах
ты, дурашка, брюхо-то не зеркало, да и мы с
тобой на ржаной муке замешаны.
Есть корочка черного хлебца, и слава богу… Как
тебя будет разжигать аппетит,
ты богу молись, чревоугодник!
Все эти дни он почти совсем не обращал
на нее внимания и даже не замечал, хотя они и
были по-родственному
на «
ты» и даже целовались, тоже по-родственному.
— Не любишь? забыл? — шептала она, отступая. — Другую полюбил? А эта другая рохля и плакса. Разве
тебе такую
было нужно жену? Ах, Галактион Михеич! А вот я так не забыла, как
ты на своей свадьбе смотрел
на меня… ничего не забыла. Сокол посмотрел, и нет девушки… и не стыдно мне нисколько.
— Да ведь народу же деньги-то пойдут, старичок? Ах, какой
ты!.. Теперь хлеб напрасно пропадает, а тогда
на, получай наличными. Все
будут довольны… Так-то!
— Ничего
ты от меня, миленький, не получишь… Ни одного грошика, как
есть. Вот, что
на себе имеешь, то и твое.
— О, часто!..
Было совестно, а все-таки думал. Где-то она? что-то она делает? что думает? Поэтому и
на свадьбу к
тебе не приехал… Зачем растравлять и
тебя и себя? А вчера… ах, как мне
было вчера тяжело! Разве такая
была Харитина!
Ты нарочно травила меня, — я знаю, что
ты не такая. И мне так
было жаль
тебя и себя вместе, — я как-то всегда вместе думаю о нас обоих.
— А
ты, брат, не сомневайся, — уговаривал его Штофф, — он уже
был с Галактионом
на «
ты». — Как нажиты
были бубновские капиталы? Тятенька
был приказчиком и ограбил хозяина, пустив троих сирот по миру. Тут, брат, нечего церемониться… Еще темнее это винокуренное дело. Обрати внимание.
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь
будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда, то
есть если бы
были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков, и все
на одну колодку… да. Хоть
ты его в семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
— Опять
ты глуп… Раньше-то
ты сам цену ставил
на хлеб, а теперь
будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А
ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж
на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи
есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
— Ах, какой
ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы
на ноги встать, вот главная причина. У
тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку с молитвой
будем ходить. Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно
было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я говорю?
— Вся надежда у меня только
на тебя была, Галактион, — заговорила Анфуса Гавриловна, не вытирая слез, — да. А
ты вот что придумал.
— Ну, чего
ты боишься, сахар? Посмотри
на себя в зеркало: рожа прямо
на подсудимую скамью просится. Все там
будем. Ну, теперь доволен?
— Молода
ты, Харитина, — с подавленною тоской повторял Полуянов, с отеческой нежностью глядя
на жену. — Какой я
тебе муж
был? Так, одно зверство. Если бы
тебе настоящего мужа… Ну, да что об этом говорить! Вот останешься одна, так тогда устраивайся уж по-новому.
— Все-таки нужно съездить к нему в острог, — уговаривала Прасковья Ивановна. — После, как знаешь, а сейчас нехорошо. Все
будут пальцами
на тебя показывать. А что касается… Ну, да за утешителями дело не станет!
— А Галактион?.. Ведь он
был на суде и сидел рядом с
тобой. Что он
тебе говорил?
—
На свадьбе у Прасковьи Ивановны
ты, конечно,
будешь? — спросила она Галактиона с деланым спокойствием, когда уже подъезжали к дому.
— Нет,
ты молчи, а я
буду говорить.
Ты за кого это меня принимаешь, а? С кем деньги-то подослал? Писарь-то своей писарихе все расскажет, а писариха маменьке, и пошла слава, что я у
тебя на содержании. Невелика радость! Ну, теперь
ты говори.
— Ну, ну, ладно… Притвори-ка дверь-то. Ладно… Так вот какое дело. Приходится везти мне эту стеариновую фабрику
на своем горбу… Понимаешь? Деньжонки у меня
есть… ну, наскребу тысяч с сотню. Ежели их отдать — у самого ничего не останется. Жаль… Тоже наживал… да. Я и хочу так сделать: переведу весь капитал
на жену, а сам тоже
буду векселя давать, как Ечкин.
Ты ведь знаешь законы, так как это самое дело, по-твоему?
— Из-за
тебя вся оказия вышла, Галактион Михеич, — с наивностью большого ребенка повторял Вахрушка. — Вчера еще
был я человеком, а сегодня ни с чем пирог… да. Значит,
на подножный корм.
— Вот что, Вахрушка, и
ты неправ и отец тоже… Ну, я
тебя, так и
быть, увезу в город и определю
на место. Только смотри, уговор
на берегу: водки ни-ни.
— Так, так… Сказывают, что запольские-то купцы сильно начали закладываться в банке. Прежде-то этого
было не слыхать… Нынче у
тебя десять тысяч, а
ты затеваешь дело
на пятьдесят. И сам прогоришь, да
на пути и других утопишь. Почем у вас берут-то
на заклад?
— Один
ты у меня правильный зять, — говорил Харитон Артемьич, забывая старую семейную рознь. — Золото, а не мужик… Покойница Фуса постоянно это говорила, а я перечил ей. Теперь вот и перечить некому
будет. Ох, горюшко!..
Ты уж, писарь, постарайся
на последях-то.
— Как для чего? А не хочу дурой
быть… Вот Серафима помрет,
ты и женишься
на другой. Я все обдумала вперед, и меня не проведешь.
— Да, да… Ох, повезешь, сынок!.. А поговорка такая: не мой воз — не моя и песенка. Все хлеб-батюшко, везде хлеб… Все им держатся, а остальное-то так. Только хлеб-то от бога родится, сынок… Дар божий… Как бы ошибки не вышло.
Ты вот
на машину надеешься, а вдруг нечего
будет не только возить, а и
есть.
— Так, так… То-то нынче добрый народ пошел: все о других заботятся, а себя забывают. Что же, дай бог… Посмотрел я в Заполье
на добрых людей… Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами и все перезаложили в банк. Одни строят, другие деньги
на постройку дают — чего лучше? А тут еще:
на, испей дешевой водочки… Только вот как с закуской
будет? И
ты тоже вот добрый у меня уродился: чужого не жалеешь.
— Подтянем, Илья Фирсыч? Ха-ха! Отцом родным
будешь. Озолочу… Истинно господь прислал
тебя ко мне. Ведь вконец я захудал. Зятья-то
на мои денежки живут да радуются, а я в забвенном виде. Они радуются, а мы их по шапке… Ха-ха!..
Есть и
на зятьев закон?
— Я по крайней мере смотрю
на тебя и думаю о
тебе, как о родной дочери. Даже как-то странно представить, что вдруг
тебя не
будет у нас.
— И
будешь возить по чужим дворам, когда дома угарно. Небойсь стыдно перед детьми свое зверство показывать… Вот так-то, Галактион Михеич! А ведь они, дети-то, и совсем большие вырастут. Вырасти-то вырастут, а к отцу путь-дорога заказана. Ах, нехорошо!.. Жену не жалел, так хоть детей бы пожалел. Я
тебе по-стариковски говорю… И обидно мне
на тебя и жаль. А как жалеть, когда сам человек себя не жалеет?
— Нет, постойте… Вот
ты, поп Макар, предал меня, и
ты, Ермилыч, и
ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что
есть такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните
на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас
будет своя чаша… да. Может
быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
— Нет у меня ничего, — уверял старик. — Вот хоть сейчас образ со стены сниму. Зря про меня болтают. Я-то женился сам
на босоножке, только что
на себе
было, а
ты вон капиталов требуешь.
— А что это обозначает? Ах, Анфим, Анфим! Ничего-то
ты не понимаешь, честной отец! Где такая дудка
будет расти?
На некошенном месте… Значит, трава прошлогодняя осталась — вот
тебе и дудка. Кругом скотина от бескормицы дохнет, а казачки некошенную траву оставляют… Ох, бить их некому!
— Это он
тебя подтыкает
на скорые-то слова, Михей Зотыч… Мирское у
тебя на уме. А
ты думай про себя, что хуже
ты всех, — вот ему и нечего
будет с
тобой делать. А как
ты погордился, он и проскочит.
— Ничего
ты не понимаешь, Анна, — усовещивал ее Замараев. — Конечно, я им благодетель и себе в убыток баланс делаю: за тридцать-то шесть процентов в год мне и самому никто не даст двугривенного. А только ведь и
на мне крест
есть… Понимаешь?
Стабровский в последнее время часто менял с Устенькой тон. Он то говорил ей
ты, как прежде, когда она
была ребенком, то переходил
на деловое вы. Когда Устенька уходила, Стабровский пошутил...