Неточные совпадения
— Я Матвей Хомяк! — отвечал
он, — стремянный Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского; служу верно господину моему и царю в опричниках. Метла, что у нас при седле, значит, что мы Русь метем, выметаем измену из царской земли; а собачья голова — что мы грызем врагов царских. Теперь ты
ведаешь,
кто я; скажи ж и ты, как тебя называть, величать, каким именем помянуть, когда придется тебе шею свернуть?
— На
кого прошу, и сам не
ведаю, надежа православный царь! Не сказал
он мне, собака, своего роду-племени! А бью челом твоей царской милости, в бою моем и в увечье, что бил меня своим великим огурством незнаемый человек!
— Государь, — сказал
он, вставая, — коли хочешь
ведать,
кто напал на нас, порубил товарищей и велел избить нас плетьми, прикажи вон этому боярину назваться по имени, по изотчеству!
— Батюшка Никита Романыч! — кричал
он еще издали, — ты пьешь, ешь, прохлаждаешься, а кручинушки-то не
ведаешь? Сейчас встрел я, вон за церквей, Малюту Скуратова да Хомяка; оба верхом, а промеж
них, руки связаны,
кто бы ты думал? Сам царевич! сам царевич, князь! Надели
они на
него черный башлык, проклятые, только ветром-то сдуло башлык, я и узнал царевича! Посмотрел
он на меня, словно помощи просит, а Малюта, тетка
его подкурятина, подскочил, да опять и нахлобучил
ему башлык на лицо!
—
Ведаю себя чистым пред богом и пред государем, — ответствовал
он спокойно, — предаю душу мою господу Иисусу Христу, у государя же прошу единой милости: что останется после меня добра моего, то все пусть разделится на три части: первую часть — на церкви божии и на помин души моей; другую — нищей братии; а третью — верным слугам и холопям моим; а кабальных людей и рабов отпускаю вечно на волю! Вдове же моей прощаю, и вольно ей выйти за
кого похочет!
— Нет, — продолжал
он вполголоса, — напрасно ты винишь меня, князь. Царь казнит тех, на
кого злобу держит, а в сердце
его не волен никто. Сердце царево в руце божией, говорит Писание. Вот Морозов попытался было прямить
ему; что ж вышло? Морозова казнили, а другим не стало от того легче. Но ты, Никита Романыч, видно, сам не дорожишь головою, что,
ведая московскую казнь, не убоялся прийти в Слободу?
Вправду ли Иоанн не
ведал о смерти Серебряного или притворился, что не
ведает, чтоб этим показать, как мало
он дорожит теми,
кто не ищет
его милости, бог весть! Если же в самом деле
он только теперь узнал о
его участи, то пожалел ли о
нем или нет, это также трудно решить; только на лице Иоанна не написалось сожаления.
Он, по-видимому, остался так же равнодушен, как и до полученного
им ответа.
— И то словно с кольями. Ишь, какие богатыри шагают! Ну, ну, сердечные, не выдавайте, матушки!.. Много тоже, батюшка, народу идет всякого…
Кто их ведает, аще имут в помыслах своих? Обереги бог кажинного человека на всяк час. Ну… ну! — говорил ямщик.
— Тимошка не парень, а золото, все это дело мне оборудовал: достал и молодца; видел я его — ни дать ни взять княжеский сын: поступь, стан, очи ясные, — а может и на самом деле боярское отродье,
кто его ведает! Сквозь бабье сердце влезет и вылезет — видать сейчас, а этого нам только и надобно… Довольна-ли мной, моя ясочка?..
Неточные совпадения
Но чаще занимали страсти // Умы пустынников моих. // Ушед от
их мятежной власти, // Онегин говорил об
них // С невольным вздохом сожаленья; // Блажен,
кто ведал их волненья // И наконец от
них отстал; // Блаженней тот,
кто их не знал, //
Кто охлаждал любовь — разлукой, // Вражду — злословием; порой // Зевал с друзьями и с женой, // Ревнивой не тревожась мукой, // И дедов верный капитал // Коварной двойке не вверял.
Не мадригалы Ленский пишет // В альбоме Ольги молодой; //
Его перо любовью дышит, // Не хладно блещет остротой; // Что ни заметит, ни услышит // Об Ольге,
он про то и пишет: // И полны истины живой // Текут элегии рекой. // Так ты, Языков вдохновенный, // В порывах сердца своего, // Поешь бог
ведает кого, // И свод элегий драгоценный // Представит некогда тебе // Всю повесть о твоей судьбе.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился
он и привыкал глядеть
им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не
ведал, и смелые товарищи
их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе
их: «
Кто их знает! у нас
их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
— Вы оттого и не знаете жизни, не
ведаете чужих скорбей:
кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая — нельзя. Нет! — сказал
он, — если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы как будто вчера родились…
— А Господь
его ведает, батюшка. Проявился у нас жид какой-то; и отколе
его принесло —
кто его знает? Вася, иди, сударик, к маме; кш, кш, поскудный!