Земля последней надежды – 2. Время рыжего петуха. Всеслав Чародей 2.2

Виктор Некрас

Возмущённые дерзостью Всеслава Чародея, посмевшего выгнать из Новгорода Мстислава, сына великого киевского князя, Ярославичи готовят на Полоцк поход «всей землёй».

ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ

БОГИ ИХ ОТЦОВ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В ТИШИНЕ

1. Кривская земля. Озеро Нарочь. Сбегова весь. Зима 1066 года, грудень

Зима.

Хотя какая там пока что зима — грудень на дворе. А только на осенние Деды навалился мороз, а сразу после того густо, хлопьями, повалил снег, укрывая озябшую закаменелую от мороза землю. Загудели в вершинах деревьев тяжёлые ветры, затянули снежной пеленой лесные просеки да поляны, наметая сугробы и снеговые шапки на соснах и ёлках.

Мело пять дней.

Мело так, что не видно было белого света.

И стихло так же внезапно, как и началось — бывалые люди, старики ждали, что после того, как водится в грудень по осени падёт оттепель, но снег лежал и не думал таять. Морозило так, словно стоял уже не грудень и не студень даже, а сам просинец.

«Не к добру это, — шептались старики. — Быть большой войне, быть большому разорению.

Но в такое верят только умудрённые жизнью старики, те, кто повидал многое, страдовал в полях и сражался на ратях.

Молодое сердце не верит в худшее.

Снег весело свистел под лыжами.

Невзор скользил по зимнему лесу, топча новую лыжню и не забывая то и дело сторожко оглядываться по сторонам — как же без того. Хотя, впрочем, озирался он больше по въевшейся в кровь привычке — шнырявший опричь по кустам Серый никого не подпустил бы к своему хозяину и другу.

Вот и сейчас пёс вынырнул из-за густого чапыжника, весело глянул на хозяина, глухо гавкнул — лаять Серый почти не умел. Невзор подкатился к псу, присел, запустил пальцы в густую тёплую шерсть.

И что бы я без тебя делал? — подумал с прихлынувшей вдруг благодарностью. Трудный и долгий путь показался бы ему ещё труднее и дольше без Серого, который охранял и грел его на ночёвках.

— Что там, Серый? — пёс беспокоился, то и дело оглядываясь. — Что там, пёсик?

Серый чуть взвизгнул, радостный от того, что хозяин его понял. Вырвался из рук Невзора, отскочил в сторону, вильнул косматым хвостом, словно приглашая его за собой.

— Нашёл что-то? — Невзор усмехнулся. — Ну пошли посмотрим.

Идти пришлось недолго — Серый выскочил на опушку бора и остановился, приподняв лапу и беззвучно показывая белые клыки, способные одним махом перекусить руку взрослого мужика. Остановился и Незвор, разглядывая пустую поляну.

Странная это была поляна — что-то тут было не так… Невзор даже не мог понять — что именно. Из высоких сугробов подымались столбы дыма — казалось, тут живут люди. Не в домах, а в каких-то норах…

— И куда это меня занесло? — ворчал Невзор недовольно себе под нос, завязывая ремешок на лыже и исподлобья поглядывая на дымящиеся сугробы.

И впрямь — за полгода обучения в войском доме в эти края ему забираться ещё не доводилось, и если бы не испытание, то вряд ли он набрёл бы и на эту вёску.

Да и откуда она вообще взялась? Невзор готов был поклясться, что ещё в позапрошлом году, когда они с отцом где-то в этих местах охотились, здесь не стояло ни одного дома, не подымалось ни одного дыма…

А может это и не дома?

И не вёска совсем?

Может, нечисть какая живёт?

Невзора невольно пронзило страхом — всё же таки деды миновали, а до Корочуна долго, нечисти самый разгул, да и нежити — тоже… хотя… дымы ведь, а дыма без огня, известно не бывает… а нечисть и нежить от огня бежит…

Да и Серый бы тогда сюда не сунулся ни в коем разе!

Невзор с досадой плюнул в снег, так ничего и не решив, выпрямился и вгляделся пристальнее — напрямик или обойти?

Больше седмицы тому, сразу после того, как стихла метель, словно того и дожидался (хотя в иное время никакая метель альбо мороз не могли помешать Старым дать трудное задание своим ученикам — должно быть, всё-таки чего-то иного выжидали Старые) Наставник Ясь сказал четверым новикам — Невзору и ещё троим таким же молоденьким:

— Возьмёте лыжи и пойдёте на четыре стороны. У каждого будет бересто, на котором показано, как найти оставленные мной ухоронки. Что в ухоронках — не скажу, поймёте сами, как найдёте. Возьмёте то, что спрятано и принесёте сюда, в войский дом. Сроку вам — десять дней. Кто прибежит первым — того на седмицу домой отпущу.

— А… — заикнулся кто-то.

— А кто не поспеет — понял Старый, — тому после две седмицы на поварне репу чистить да котлы отмывать…

— А… — не унимался любопытный новик.

— А кто вовсе ухоронку не сыщет, — отрубил Наставник Ясь, — так тот лучше пусть сразу домой ворочается, таким раззявам здесь делать нечего!

Новики поняли урок и повесили носы.

Кому куда идти — конались по ратовищу копья. Невзору выпало идти на север. Бересто привело его к самой литовской меже, где в дубовом дупле он и сыскал Ясеву ухоронку — мечевую подвеску в виде наконечника стрелы. Но искал слишком долго, и теперь время поджимало — боялся не поспеть до назначенного срока. Потому и срезал крюк через болота и неведомый дотоле лес.

Срезал, называется…

Решась, наконец, Невзор снова сплюнул на снег, для чего-то внимательно проследил, как замерзает свернувшаяся шариком слюна, сильно оттолкнулся ратовищем короткого копья и заскользил по пологому длинному склону к дымящимся сугробам.

И уже на ходу понял, ЧТО странного в этой вёске.

Тишина. Она была почти полной.

Не лаяли псы, всего раз замычала корова, не ржали кони.

Тихо было среди этих сугробов.

Невзор выкатился к крайнему сугробу и остановился, упираясь ратовищем в снег. Ожидал непонятно чего.

Серый вдруг насторожился и снова беззвучно оскалился. Чуть скрипнула дверь и из-за ближнего сугроба возникла — не вышла, а именно возникла, словно блазень-призрак — молоденькая девушка, почти девчонка. Увидела Невзора и замерла, не отрывая глаз.

Мальчишка замер тоже. А Серый вдруг улёгся на снег и спрятал морду меж лап — стало быть, и беспокоиться нечего.

Девчонка была хороша. Узорная бледно-зелёная рубаха, крашеная плауном, с красно-золотистой вышивкой, клетчатая понёва, овчинный полушубок нараспашку, шапка с бобровой опушкой… Круто выгнутые густые брови, пронзительные серые глаза, тонкий прямой нос и — длинная коса из-под шапки.

Несколько мгновений они глядели друг на друга, потом девчонка спросила:

— А ты кто такой?

— А ты? — не остался в долгу Невзор.

— Я первая спросила! — девчонка топнула ногой, хмуря брови — видно было, что она не в духе. — Отвечай, блазень!

— Я — блазень? — Невзор не знал, смеяться ему или злиться.

— А кто же?! — ворчливо бросила девчонка. — Может быть, я?!

— А чего же? — новик усмехнулся. — Я в позапрошлом году здесь с отцом проходил, никакой вёски не было…

Казалось, она готова засмеяться… но тут же это предчувствие куда-то сгинуло — девчонка нахмурилась ещё больше, теперь казалось, что она вот-вот заплачет, словно слова Невзора что-то ей напомнили. Что-то страшное.

— А ты за оберег подержись, — враждебно посоветовала девчонка. — Глядишь, глаза-то и разуются, тогда и увидишь кое-что…

Невзор невольно взялся за серебряный оберег на груди — громовой цветок в круге.

— И выматериться не забудь, — бросила девчонка.

Да она же просто смеётся над ним! Невзор грозно засопел и двинулся вперёд, она отскочила мало не на сажень назад, но убегать не стала — прыжок её плавно перелился в какое-то более грозное движение — и вот она уже как дикая кошка ждёт его нападения, чтобы вцепиться ему в глаза…

И ведь вцепится, пожалуй… и неведомо, за кем тут будет верх…

Серый открыл глаза и насторожил уши, но голову с лап не поднял, словно говоря — чего на пустом месте беспокоиться?

Невзор озадаченно остановился — хорош он будет, если увидят, как он дерётся с девчонкой…

— Да брось ты, — сказал он неуверенно…

Она, наконец, улыбнулась, но как-то неуверенно, словно её много и жестоко обижали… и теперь она боится верить людям… возможно, так оно и было.

— Меня Невзором зовут, — сказал он, всё ещё колеблясь, говорить ли правду иль всё же поостеречься. — Говорят ещё, будто я — сын гридня Несмеяна…

— А здесь чего делаешь? — всё ещё недоверчиво спросила девчонка. Она опустила руки, и тут только Невзор заметил, что из её кулака торчит длинное лёзо чуть изогнутого ножа.

Ого! А пчёлка-то с жалом!

Зато уж точно не нежить — куда нежитижелезное оружие в руках удержать?

— Иду, — фыркнул он. — Мне к Нарочи надо.

Несколько мгновений девчонка разглядывала Невзора, потом решительным движением спрятала нож. Видимо, поверила. Серый опять закрыл глаза, уши пса снова обвисли.

— Меня Красой звать… говорят, я была дочкой Неклюда-огнищанина…

Невзор вмиг ухватил главное.

— Была?! — вырвалось у него. В следующий миг мальчишка прикусил язык, но было поздно — лицо девчонки скривилось. Но миг — и она справилась с собой.

— Была — кивнула она почти спокойно, и голос её почти не дрожал… — Потому как нет его больше…

Новик закусил губу.

— Сбеги мы, — добавила девчонка. — От Плескова…

Невзор молчал. Вспомнились рассказы отца про то, как провожал в эти вот самые края плесковских сбегов, как на Нарочи поселились… мог бы и раньше вспомнить, память-то не вовсе дырявая. Вот небось на том самом берегу отец с Витко братались, кровь смешивали два года тому. Так вот кто эта девчонка!

Вспомнилась тишина в вёске. Что, неужто за два года ни в едином доме ни единого пса не появилось? Странные какие-то…

— Ладно, — бросила Краса, опустив голову… — Ты на меня не сердись, Невзоре? Есть хочешь, небось?

И когда это вой отказывался от еды? И Невзор, хоть и не вой ещё, а тут же ощутил, как у него бурчит и тянет в животе, и вспомнил, что в заплечном мешке осталась только горбушка зачерствелого хлеба и ломоть копчёного сала, а бежать ещё весь день.

Но просить еду у сбегов, которые сами с хлеба на квас перебиваются… Совесть не дозволяла.

— Погоди немножко, — кивнула Краса, правильно всё поняв. Крутнулась на месте, взметнув подолом понёвы и полами полушубка, и снова скрылась за сугробом.

Ждать пришлось недолго. Не успел бы Невзор сосчитать до двадцати, как она снова появилась:

— Вот, держи, — в руках у новика вдруг оказался ещё тёплый пирог, вкусно пахнущий печёной рыбой. — А то может, зайдёшь… передохнёшь мал час?

Несколько мгновений он и вправду думал — а то зайти? Но время поджимало…

— Нет, — мотнул он головой, жуя пирог. — Спешить надо…

Разломил пирог пополам, протянул половину Серому. Пёс оскалил страшные клыки, Краса ойкнула и попятилась. Но Серый только весело ухмыльнулся широко раскрытой пастью и осторожно взял пирог из руки хозяина.

Невзор откусил кусок, прожевал. Краса торопливо протянула ему глиняную чашу с дымящимся горячим сбитнем… Глотнул… сбитень дымящейся волной прокатился по жилам, заставил каждый сустав заиграть и напрячься… теперь и бежать будет легче.

— А вы где тут живёте-то? — спросил он, чтобы не молчать, и снова откусил кусок. — Я сначала думал — в норах, что ли?

— В землянках, — грустно ответила девчонка. — Человек по двадцать в каждой…

— Хм, — сказал новик, чуть было не подавясь. Вообще-то они в войском доме тоже спали все вповалку в одной горнице, и только Старые жили в отдельном доме в два яруса. Да ещё в другом доме, длинном, по самый князёк засыпанном землёй — шептались, что первый наставник здесь был из урманских земель, вот он построил такой дом, на свой, северный, лад — жили семеро воев, помогающих Старым в наставлениях. Только одно дело — два десятка молодых парней, почти что и мальчишек ещё… а другое — несколько взрослых семей… хоть даже и родня друг другу… родовичи.

— Вас так много? — удивился он. — Отец говорил — всего десятка с два.

— Отец? — Краса непонимающе подняла бровь, и Невзор аж залюбовался — на диво хороша была девка. И впрямь — краса.

Длинная, в мужскую руку толщиной, золотая коса ниже пояса падает из-под тёплой суконной шапки. А васильковые глаза — словно небо в яркий июльский день. Округлое лицо с жёсткими скулами, светлая кожа и густые брови, серьёзный взгляд из-под длинных ресниц и гибкое тело под серой суконной свитой. Тонкий прямой нос с лёгкими и тонкими вырезными крыльями над полными тёмно-вишнёвыми губами.

Всё, брат, — молча сказал себе Невзор, — всё, пропал ты. Пропал вовзят. Он теперь точно знал, то ему жизнь — не в жизнь без неё.

— Эээй! — засмеялась (видно было, что в отвычку ей смеяться) Краса. — Ты онемел, что ли?

— Онемел, — признался Невзор.

— Отец-то твой при чём, спрашиваю?

— Так он вас сюда и провожал два года тому, — быстро пояснил Невзор, вспомнив, наконец про то, что ему надо спешить. — Несмеян-гридень, помнишь, может?

Краса только покачала головой, невестимо с чего отводя глаза, словно вспомнив что-то неприятное.

— К нам после ещё три ватаги сбегов прибилось, таких же, как мы, — пояснила она нехотя. Заметив что-то в поведении Невзора, спросила прямо. — Спешишь, что ли?

— Спешу, — вздохнул он и пояснил. — Служба.

Поспешно дожевал остатки пирога, допил сбитень.

— Воля богов да будет над этой кровлей, — сказал он, кланяясь. — И тебе благо дарю, дева Краса…

Она невольно покраснела — такими словами с ней ещё никто и никогда не говорил. Сварливость и неприязнь в её взгляде таяли на глазах.

— Уходишь? — спросила она чуть ли не с грустью.

— Надо, — коротко ответил Невзор. — Но я ещё ворочусь, будь уверена…

— Да уж, верю! — бросила она вдруг всё тем же сварливым голосом. Словно скурату ласковую сбросила. Словно он её обидел чем…

Новик коротко усмехнулся…

— Будь здорова, славница! — бросил он, уже не обращая внимание на сварливость девчонки — теперь-то он знал, что это всё — не настоящее. Оттолкнулся ратовищем и заскользил по снегу. На бегу оборотился — Краса всё ещё смотрела ему вслед — махнул рукой, и скрылся за стеной закуржавелого чапыжника.

Краса долго ещё смотрела вслед насмешливому и немногословному мальчишке. И только когда он пропал за чапыжником, когда он уже не мог её видеть, махнула ему вслед рукой. Поворотилась и пошла обратно к скрытому под снегом жилью.

Оттуда, из отворившейся в сугробе двери, уже глядело любопытное лицо Улыбы.

— Кто это был? — спросила она, глядя вслед мальчишке и щурясь от блестящего на солнце снега.

— Да так… никто, — задумчиво ответила Краса. — Человек прохожий.

— Э, Красушка, да ты ведь улыбаешься, — вдруг рассмеялась Улыба. Вестимо, сама-то она улыбнуться никогда не откладывала, потому Улыбой и прозвали. — Ай, Краса!..

А Краса и впрямь улыбалась — не впервой ли за эти два года, что миновали с разорения вёски «мстиславичами». От чего улыбалась — и сама не ведала.

2. Кривская земля. Мядель

Зима 1066 года, грудень

В кривской земле — зима. Трещат от мороза деревья, спят под сугробами и тонким льдом гиблые болота, дремлют под снеговыми шапками деревья — зима.

Звонкой переливчатой трелью разливается по лесу перезвон бубенцов на конской сбруе. Быстро бегут по лесу пароконные сани-розвальни, а в них — четверо богато одетых кривских весян. Хоть и близко Мядель от Нарочи, а всё одно — ради такого дела пешком идти невместно. Надо, чтобы все видели и слышали — кто едет да куда. И чтобы поняли — зачем.

А едет староста Ока из Нарочи с сыном Корнилой и двумя друзьями. Едет сватать за сына Гордяну, дочку Мураша, старосты мядельского.

Жмёт недовольно губы Ока да ничего не поделать — сыну вожжа под хвост попала. Скажи на милость, словно околдовал его кто — после вешнего Ярилы сын про своих, нарочских девчат и слышать не хочет, ни на одну не глядит, у наречённой своей прежней обручье дареное обратно стребовал, помолвку разорвал, позор девичий презрев, сразу целому роду в душу плюнул. А за родом тем в погосте сила немалая. Сверх того, ни Гордяна, ни отец её, Мураш, ни весь Мядель — не крещены до сих пор. Ни во что стали ни отцовы прещения, ни материны уговоры. Въяве помнит староста слова жены:

— Не дозволю! На язычнице жениться, мало не на ведьме! Нет на то моего добра! Бог не попустит!

Бог, однако же, попустил.

— Едут, едут!! — пронеслось по Мяделю. Мальчишки бежали вдоль улицы, вопя изо всех сил. А кто едет, и куда едет — про то и без них ведомо.

Гордяна глядела на выходное платье, лежащее на лавке, как на живую змею. Мать бросила поверх платья праздничную головку, шитую речным новогородским жемчугом — не бедно жили в Мяделе, совсем не бедно. Мураш, отец Гордяны, мало не в первых охотниках в округе ходил, было на что и жемчуг наменять, и серебро.

— Надевай, — материным голосом можно было бы заморозить всю Нарочь, если бы озеро уже не замёрзло по осени.

Гордяна молчала, закусив губу, теребила рукава платья, терзала твёрдыми похолоделыми пальцами плетёный пояс.

— Надевай, — повторила мать, вытягивая из сундука шитый серебром тонкий кожаный поясок с пристёгнутыми кожаными ножнами — и к праздничному, и к выходному, и к обыдённому платью русские женщины, словенские женщины, стойно мужчинам, вослед мужчинам, носили с собой ножи. Не ради выхвалы войской, ради чести человека вольного. Да и так-то сказать — нож ведь в любом деле первая подмога.

Зарежусь, если силой нудить станут, — как-то безучастно, отрешённо подумала Гордяна, глядя на ножны остановившимися глазами. Мать, верно, что-то поняв, ахнула и прижала пояс к груди.

— Дитятко, — только и вымолвить смогла пожилая Милава, враз как-то осунувшись.

— Сговорили уже, мамо? — безжизненно белыми губами почти неслышно спросила девушка.

Милава молчала. Потупилась. Да и что тут говорить — и так всё ясно.

— И меня не спросили?.. — в голосе дочери звякнули слёзы.

— Честь-то какова, доченька, — чуть слышно сказала мать.

— Честь, — горько прошептала девушка, опуская глаза. — Честь…

— Род знатный, Гордянушка, — сказала мать совсем уж потерянным голосом. — И богатый…

— Да жить-то не с родом! — перебила Гордяна. — И не с пенязями да мягкой рухлядью!

— Не с родом, доченька, но в роду, — строго выпрямилась мать. — А чем же тебе Корнило плох?

Плох? Или хорош?

Гордяна и сама не могла сказать, чем ей Корнило не по нраву.

— За христианина идти, мамо? — дочь пустила в ход последнее своё оружие. — Креститься? В церкви венчаться? Богов родных да дедов отринуть и позабыть?

Милава топнула ногой.

— Всё у тебя отговорки! — крикнула запальчиво. — Знаю я, кто у тебя на уме!

Гордяна едва заметно усмехнулась. А чего же и не знать-то? Всем ведомо, кто у неё на уме — всему Мяделю и всей Нарочи, после Купалы-то…

— Да ведь старый он, дочка! — хрипло и с отчаянием сказала мать. — Он же меня всего на восемь лет младше!

— Нету лучше него, — сказала Гордяна тихо.

— Так ведь женатый он, Гордянушка! — совсем уже упавшим голосом сказала Милава.

— Меньшицей за него согласна, — упрямо сказала дочь, глядя куда-то себе под ноги.

— Бесстыдница! — мать едва удержалась, чтобы не плюнуть на пол.

— Так Лада велела, мамо, — всё так же тихо сказала девушка. — И кто же мы, чтоб спорить с волей богини?

Мать гневно поджала губы. Тут мерялись враз две силы — сила родовой старшины, воплощённая в многовековом укладе, в передаваемых через сотни и тысячи поколений заветах и заповедях, и сила любви, воля богини, ломающая все препоны и преграды. И неведомо было, кто одолеет, ибо и богам не всегда подвластны законы.

— Надевай, — всё так же тихо, но твёрдо велела мать, бросая пояс поверх платья и головки. — Не позорь рода своего.

И тогда Гордяна поняла, что она ничего не сможет изменить.

Ничего.

В ворота, как водится, пропустили только сватов — Оку со товарищами, а наладившийся следом Корнило натолкнулся на груди четверых молодцов — друзья и родичи Мураша не сплоховали, не допустили бесчестья. Старостич собрался было обидеться, но раздумал — вовремя вспомнил обычаи.

Сваты входили в горницу, степенно обивая в сенях снег с сапог — ради такого случая надели лучшую сряду. И сапоги — мало не боярские, зелёного сафьяна, шитые цветной ниткой. Шубы — медвежьего, лисьего и волчьего меха. Шапки, крытые цветным сукном.

Отец Гордяны, Мураш, уже ждал в красном углу. Праздничная рудо-жёлтая рубаха, штаны синего сукна, сапоги — хоть и не такие богатые, как у Оки и его друзей, но тоже не последней выделки. Борода гладко, волосок к волоску, причёсана, шитый серебром кожаный пояс. Понятно, и Мураш тоже знал, для чего пожаловали знатные гости, и только притворялся, будто не понимает — так того требовал обычай, надо было соблюдать лицо.

Гордяна, трое подружек и мать укрылись в бабьем куте, поблёскивая оттуда любопытными глазами.

— Пожалуйте, гости дорогие, — широко повёл рукой Мураш, указывая на укрытые медвежьей шкурой лавки.

— А не с простом мы к тебе, Мураше, — отдуваясь, выговорил Ока. Сел на лавку, расставив ноги в расписных сапогах, утёр красное с мороза лицо. Остальные гости уселись рядом — скидывать шубы пока что никто не спешил.

Мураш повёл бровью в сторону бабьего кута — из-за печи вышла-выплыла Гордяна с деревянной тарелью в руках. На тарели — четыре дорогих каповых чаши. По горнице пахнуло мёдом и мятными травами. Мураш и сам невольно залюбовался дочерью — в праздничном наряде, в дорогой головке жемчуга и серебра, в сканых серьгах, колтах и обручьях синего стекла Гордяна, казалось, плыла над полом — чаши на тарели даже не дрогнули. «Перед старыми людьми пройдусь белыми грудьми». Ока и его друзья загляделись, невольно завидуя Корниле. Невольно как-то забылось и то, что и род не излиха знатен, и то, что и сама невеста — а мысленно они уже называли её только так! — и вся её родня не крещена.

Только бледна была очень, краше в домовину кладут.

Девушка плавно поклонилась гостям, поднесла угощение. Дождалась, пока угостились все четверо, вновь поклонилась, ещё раз прошлась по горнице и скрылась за печью, напоследях одарив отца взглядом, исполненным такой горечи, что у Мураша невольно заныло сердце, и он усомнился — а верно ли делает?

Гости утирали усы и бороды, довольно крякая — мёд в доме Мураша был крепок и заборист. Скинули на лавку дорогие шубы.

— Тут, друже Мураш, дело такое, — шумно вздыхая, сказал Ока. — Слышал я, что у тебя товар дорогой имеется… ну а у меня на тот товар купец сыщется — купец знатный, богатый да тороватый…

Слово было сказано.

Выждав несколько времени, Корнило решительно стукнул в ворота кулаком.

— Кого Велес принёс? — послышалось из-за воротного полотна. Корнило невольно вздрогнул, чувствуя, как холодит на груди кожу серебряный крестик. Усомнился на миг — то ли делает. А голос за воротами продолжал. — Чего надо?

— Впусти! — потребовал Корнило, уже чуть подрагивающим от обиды голосом.

— Выкуп! — нагло заявили из-за ворот.

— Будет вам выкуп, — посулил Корнило.

Не зря припас тороватый Ока с собой мешок с печевом да укладку с серебром — пригодилось на угощение да дары. Не дожидая свадьбы, ещё на сговоре изрядно подоят сватов дружки да подружки семьи невестиной. Ступая через сыплющиеся под ноги горячие угли — запасли заранее! — Корнило дошёл по двору до крыльца, ступил на нижнюю ступень — считай, что в дом вошёл.

Вошёл в тот самый миг, когда было сказано про купца и товар — словно подгадал. А может, и подгадал, кто его ведает.

Гостя провели к сватам, усадили ближе к красному углу.

Словно сквозь сон Корнило слышал, как одаривал отец пряниками девушек, подружек невесты, что вцепились в рубаху и косу Гордяны — не пустим-де. Любовался, как метёт веником скатный жемчуг по полу его ненаглядная любовь.

И словно в тумане вспоминался ему тот вечер вешнего Ярилы, когда ему словно впервой бросилась в глаза до сих пор как-то не особенно заметная краса Мурашовой дочери.

Парни тогда мало не силой сговорили его пойти на игрища к Мяделю — Корнило верой отговаривался, бесовские-де игрища, так сам епископ Мина сказал в Полоцке. На деле же ему просто было лень ноги бить по лесным тропам.

Но друзья его всё же сговорили, и он не пожалел…

А потом случилось Купалье, и Гордяна вдруг отдала венок чужаку, мало того — на семнадцать лет старше себя. Околдовал её кто-то, что ли?

Очнулся Корнило оттого, что отец чуть толкнул его локтем в бок. Не вдруг и осознал, что сейчас не лето, и не изок-месяц, а самое начало студня, и за стенами избы — зима, сугробы и мороз.

Пришло время дарить подарки.

Отцу Гордяны, Мурашу, Корнило вложил в руки знатной работы зверобойный лук и тул, полный белопёрых стрел — знал, чем угодить первому охотнику округи. Клееные из нескольких слоёв разного дерева кибити лука с жильными и роговыми накладками, неразрывная тетива из лосиных жил, украшенные бисером налучье и тул. Дорогой подарок, кто понимает — у Мураша враз загорелись глаза.

Хозяйка дома, Милава, приняла от жениха — теперь и Корнила всяк про себя уже именовал женихом! — серебряные колты с узором из солнечных крестов. И запах дорогих духов тонкой струйкой тянулся из хитрых горловин.

И, наконец, Корнило подошёл к самой Гордяне, роняя на пол опустелый мешок. И на свет явились витые обручья — кручёные пучки тонкой серебряной и золотой проволоки с едва заметными смарагдовыми глазками застёжек.

Девушки-подружки завистливо затаили дыхание. Корнило застегнул обручья на запястьях невесты, глянул ей в глаза. И поразился — в глазах Гордяны стоял туман — не понять было, что там. То ли радость, то ли печаль.

Теперь был черёд невестиного отдарка.

Нетвёрдо ступая, точно пьяная, девушка ушла в бабий кут, скрылась за печью, провожаемая жадными взглядами сватов. Прижалась спиной к печи — матушка, не выдай!

Вот и всё! — сказал кто-то внутри неё. Вот и кончается твоё девичество. И прощай тот миг в купальскую ночь, когда воля Лады, казалось, посулила ей что-то иное.

Взгляд Гордяны прикипел к брошенной на лавку дорого вышитой рудой рубахе. А при рубахе — плетёный из золочёных шнурков пояс с кистями. Рубаху купила мать на менском торгу. Летом купила, сразу после Купалы.

Знала уже тогда?!

Сейчас она, Гордяна, возьмёт эту рубаху и этот пояс.

Выйдет к гостям.

Поднесёт и подаст рубаху Корнилу.

И это будет означать согласие.

Через месяц будет свадьба.

Рука Корнила срежет её косу и принесёт выкупом в дом Мураша.

А голова Гордяны навсегда спрячется под рогатой кикой — наверное, тоже недешёвой.

Корнило ей даже нравился когда-то… Но потом пришло Купалье, — и встретился Несмеян.

Девушка беззвучно плакала — слёзы крупными горошинами катились по щекам. В горнице хмыкали и покашливали гости — невеста задерживалась уже сверх приличий. Озабоченная, заглянула в бабий кут мать.

— Девонька…

Гордяна злобно мотнула головой — метнулась над плечом толстая золотистая коса.

— Скажи, сейчас выйду!

Милава быстро-быстро закивала, исчезла — в горнице послышался её певучий голос, и недовольное ворчание смолкло: невестины слёзы — дело святое.

Гордяна перевела дух, плеснула в лицо водой с рукомоя, стряхнула капли с кончиков ресниц. Замерла на миг, глядя на своё дрожащее отражение в лохани, мотнула головой, решаясь, перевела дух. Рывком содрала с запястий обручья, шмыгнула носом, утишая последние слёзы, и шагнула в горницу, обрывая голоса. Уронила обручья на пол и сказала безжизненным голосом, видя уже, как пропадает улыбка с помертвелых лиц Корнила и отца:

— Замуж не иду!

Сваты уезжали, как оплёванные.

Никто не скалил над ними зубов, никто не потешался и не показывал пальцем, но ощущения у них были именно такие. А особливо — у Корнилы.

Опустив голову, бледный как смерть, несостоявшийся жених неотрывно глядел в меховую медвежью полсть саней, словно хотел там увидеть что-то важно для себя, словно резы какие тайные от Велеса самого разглядеть пытался или послание от самой Лады.

Впрочем, он был христианин, и никакие языческие демоны помочь ему не могли, пусть даже Гордяна и её родичи и звали тех демонов богами.

А не отвергнуться ли от веры христианской? — возникла вдруг крамольная мысль. — Может, язычником-то Гордяна его скорее полюбит?

Подумал — и сам испугался.

Бесовское наваждение эта любовь!

Рука сама вздёрнулась, кладя крёстное знамение, Корнило поднял голову и встретился глазами с НЕЙ — Гордяна стояла на крыльце отцовского дома и глядела на него. Ни торжества, ни насмешки, как ожидал Корнило, не было в её глазах. Девушка смотрела так, словно просила прощения, и это для Корнила было больнее всего. Он скрипнул зубами, словно обещая себе что-то важное, и снова уронил голову, отводя взгляд.

— Вы уж простите, гости дорогие, — неуклюже сказал, стоя в воротах, отец Гордяны, Мураш. И впрямь, станешь тут неуклюжим, будь ты хоть первым охотником в округе, хоть распервым, хоть вовсе единственным — не враз и поймёшь, как говорить со сватами, которым твоя дочка отказала уже после того, как ты сам согласился на всё и даже дары принял. Клял себя Мураш за поспешное согласие — понадеялся на послушание дочкино.

Поклонился, снова прося прощения.

Ока гордо задрал голову, не удостоив Мураша даже и взглядом, (сейчас он уже не помнил, как сам ругал сына за то, что тот хочет жениться на язычнице!) хлестнул коня кнутом. Розвальни сорвались с места, конь вспахал сугроб крутой грудью в расписной сбруе и вынес сани на дорогу.

Мураш несколько мгновений смотрел им вслед. Нехорошо уехали сваты, не было бы беды какой. Но постепенно возмущённая гордость взяла в нём верх над досадой и опаской.

Его род ничуть не ниже рода нарочского Оки! А предок Мурашов в здешних лесах даже раньше поселился! Так чего же тот Ока чванится — ишь даже слова сказать на прощанье не возжелал! Эка невидаль — девка отказала!

Лёгкая, почти невесомая рука легла на плечо Мураша. Не оборачиваясь, он угадал Гордяну. Дочь подошла вплоть, уткнулась носом в плечо отцу.

— Да… заварила ты кашу, дочка…

— Прости, батюшка, — в голосе девушки звенели слёзы. — Не могла я иначе.

3. Кривская земля. Озеро Нарочь. Сбегова весь. Зима 1066 года, просинец

Волчьи следы выныривали из ближнего ельника, пересекали небольшую поляну и скрывались за кустами черёмухи. Невзор остановился около них, припал на колено и вгляделся. Что-то ему в этих следах не нравилось. Понять бы ещё — что именно.

Из-под ближнего куста вынырнул Серый, перемахнул гребень сугроба и оказался рядом, взбив снег. Весело фыркнул от попавшего в нос снега, дурашливо покосился на хозяина.

— Не до игры, Серый, — пробормотал Невзор, по-прежнему разглядывая следы. Что ж в них не так? Взаболь захотелось понять. До того, захотелось, что мальчишка забыл, зачем он, собственно, в лесу находится, чего не на месте, в войском доме.

Пёс подбежал вплоть и тоже принялся обнюхивать следы. В горле у него родилось сдержанно клокочущее рычание, шерсть на загривке чуть приподнялась. Невзор положил руку ему на шею:

— Тихо, Серый, тихо… нам сейчас не до них.

Взгляд его случайно упал на следы пса.

Ага.

Волчьи следы резко отличались. Не формой, нет — это и дураку понятно, что волчьи следы от псиных отличаются. Тут отличие было в другом. Следы Серого тонули в пухлом, третьего дня только выпавшем снегу. Волчья же тропа была утоптана так, словно волки ходили по ней строем каждый день.

Невзор усмехнулся, потом, вспомнив предание, шедшее из материнского рода, будто бы основателем рода был волк-оборотень, протянул к следу руку. Не будь этого предания — поопасился бы, мало ли… волк — зверь не простой, да и следы не больно простые. Осторожно коснулся следа пальцем.

Ничего.

А нет. Что-то было. Какое-то неясное чувство, словно помахал рукой издалека кто-то едва различимый.

Невзор криво улыбнулся. Поднялся на ноги и заскользил вдоль следа, стараясь не наехать на него лыжами, а уж тем более, не пересечь. Что-то внутри него подсказывало, что этого лучше не делать.

След шёл неровно, петляя, так, словно выписывал по снегу какую-то заранее оговорённую черту. Словно… словно межу какую волки обходили дозором.

Невзор остановился, поражённый.

Межу?!

Невзор мотнул головой. Ходили, вестимо, в народе слухи, что будто бы волки с Всеславом-князем дружат, а то и служат ему. Может и межу охраняют. Дыма без огня не бывает. Вот только до ближней межи хоть литовской или ятвяжской, хоть плесковской, хоть смоленской отсюда далековато. Нечего тут волкам охранять.

Однако, глядя на тропу, Невзор никак не мог отделаться от ощущения, что волки именно межу какую-то охраняли, и пересекать эту межу без особой нужды не стоит, лучше обойти стороной. Тем паче, что туда, на полуночный закат, ему и не надо. Ему на полдень надо! — вспомнилось. Вспомнилось и то, зачем он вообще сейчас здесь.

Вспомнилась большая зимняя игра, затеянная Старыми.

Шестеро отроков сейчас рассыпались по лесной крепи около озера, в том числе, опричь Невзора, и его друзья — Явор и Милюта. С того летнего примирения как-то само собой получилось, что Невзор крепко сдружился с этими двумя оторвиголовами, с восторгом слушал рассказы Явора про то, как он помогал воеводе Бронибору сражаться против новогородского войска.

Где-то они сейчас, друзья-приятели, — мимолётно подумал Невзор. Где-то в нескольких верстах от него, в том же самом лесу. Ладно, недолго ждать осталось — встреча их была назначена на самом берегу Нарочи, у острого, как стрела, мыса.

Недалеко от того места, где он в грудень встретил ту странную девчонку, Красу.

Вспомнив про Красу, Невзор невольно улыбнулся, как улыбался каждый раз, когда её вспоминал. За эти два месяца несколько раз возникало желание её увидеть, но у Старых отпроситься из войского дома было невозможно, да и к вечеру новики еле таскали ноги, какие там свидания ещё. Да и недостаточно сильное, видать, желание-то у тебя, — добродушно поддразнивая сам себя, думал Невзор.

А не заглянуть ли сейчас? — мелькнула шалая мысль. Почти по пути, много времени не займёт. Да и засадные не будут ждать от него, что он уклонится от прямой — никому в войском доме не ведомо про Сбегову вёску и знакомую Невзорову девчонку в ней. Опричь тех мальчишек из войского дома, кто за ними, шестерыми, выбранными по жребию, гонят по следу, будут, наверняка, то там, то сям и засады. Тот, кому повезёт пройти мимо них и не попасться погоне, добраться до войского дома, тот получит от Старых награду. Какую — пока никто не знал.

Что стоять? Надо идти, тем паче, что ему сейчас всё одно не угадать, что за межу обходят дозором волки.

Хотя…

Там, за волчьей тропой, к северо-западу от Нарочи, Невзор слышал, лежат владения ведуньи Летавы. Про неё по вечерам, у огня в дружинном очаге говорили полушёпотом — рассказывали, что ей служат волки и вороны; что если она не захочет сама, то и дороги к её избушке не найти; что её муж — кто-то из Сильных Зверей, не то кабаний князь, не то Белый князь волков; а то и вовсе она такая старая, что и сам Белополь был её мужем; что и сам князь не властен над теми землями, и те, кто там живёт (есть там вёски, есть!), платят дань той ведунье, а вовсе не князю Всеславу.

— А что ж Всеслав её терпит? — недоверчиво спрашивал кто-то из слушателей. — Прогнал бы её. Он же и сам…

При этих словах недоверчивый обычно умолкал — излишне болтать про князя Всеслава считалось средь воев, да и средь новиков тоже, дурной повадкой. ЗНАЕТ князь, ну и ЗНАЕТ. Княжеству от того только польза, а трепать о том языком — не мужское дело.

— Он-то, вестимо, сам, — рассудительно говорил рассказчик, — да только кто их знает. Может, они меж собой договорились как-нибудь, альбо ещё что…

— Так что ж она, княгиня, что ли, раз ей дань платят? — недоумевающе возражал другой любопытный.

— Нет, — нехотя отвечал рассказчик, и видно было, что он и сам толком не знает, что ответить. — Не княгиня она… и войска у неё нет… а только все знают, что те земли — её.

Невзор, наконец, очнулся, поняв, что невестимо сколько времени стоит на одном месте — пушистый снег уже скопился на меховой опушке шапки и на плечах, а лёгкий морозец начал забираться под подол свиты.

Да, пора!

Явор закончил поправлять ремень (лыжная петля развязалась не ко времени, а свиной ремешок задубел даже и на лёгком морозце), выпрямился, глянул на солнце и сплюнул. Провожжался! Как бы не опоздать теперь, а то в засаду не угодить — запросто и вляпаешься. Парень оттолкнулся подтоком копья от ближнего дерева и двинулся дальше на полдень.

Голоса он услышал издалека — весёлые, задорные, с лёгкой хрипотцой. Насторожился, и на всякий случай схоронился за куст. Прислонил к стволу берёзки копьё и вытащил из налучья лук. Наложил стрелу — тупую. Ворог тут сейчас вряд ли встретится, а в своих стрелять настоящими стрелами всё ж таки не годится. У каждого из участников игры по два тула со стрелами. В одном — стрелы с настоящимижелезными наконечниками, охотничьи — если игра затянется на несколько дней, можно и поохотиться. В другом — вместо наконечников на стрелах привязаны толсто оструганные чурки — ударить такая стрела ударит, и синяк набьёт, а убить или ранить не получится.

Явор сторожко выглянул из-за куста, стараясь не задеть ни единой ветки — задень пожалуй, и на тебя тут же со всего куста и снег и иней обвалятся. И заметят враз.

Вдоль берега оврага бежал на лыжах, чуть прихрамывая, мальчишка. Бежал, то и дело останавливаясь и оглядываясь назад, отталкивался от снега подтоком копья, так же как и Явор недавно, катился и вновь оглядывался. Серая свита с ало-зелёной вышивкой по вороту и шапка с болотно-зелёным верхом — Милюта! А копьё не бросил, молодец, — одобрил про себя Явор, не спеша, однако, выдавать себя — от кого-то же Милюта бежал! А вот то, что попался кому-то, вовсе не молодец, — холодно подумалось почти тут и же, и Явор, прижав стрелу на кибити указательным пальцем, чтобы не упала, другой рукой поправил оба тула так, чтобы были под рукой. И с тупыми стрелами, и с острыми — вестимо, гонятся за Милютой скорее всего свои, из войского дома (весёлые голоса не стихали — загонщики были уже близко), а только кто ж его знает на самом-то деле.

Голоса стали громче. Наконец, загонщики выскочили из-за ближнего пригорка — их было четверо, они подгоняли себя весёлыми выкриками и смехом. Увидев Милюту, они завопили громче и побежали быстрее. Догонят, пожалуй, — подумал Явор хладнокровно усмехаясь и оценивая расстояние между собой, Милютой и погоней.

Доба!

Явор вскинул лук, растянул тетиву, прицелился, ловя закреплённой на кончике чуркой мечущихся загонщиков. Передний споткнулся на ровном месте — стрела ударила под колено, засекая ногу, он повалился в снег ничком, раскинув ноги с лыжами. Остальные остановились, завертели головами.

Лопухи, — весело подумал Явор, накладывая новую стрелу.

Милюта на мгновение остановился, оборотясь, подивился нежданной помощи и наддал.

И он тоже лопух, — подумал Явор уже с раздражением, стреляя второй раз. — Мог бы и остановиться, и помочь!

Вторая стрела ударила в середину груди, и ещё один загонный грохнулся в снег — так предписывали правила игры, да и стрелы били сильно — Явор бил с близи, с нескольких сажен.

Остальные двое, наконец, увидели, откуда стреляют, рыскнули в разные стороны, укрываясь от Явора за оснеженными деревьями и целясь охватить его с двух сторон, но один почти тут же повалился сквозь ивовый куст от удара стрелы в спину. Рано Явор ругал Милюту лопухом! Беглец стоял саженях в десяти, около корявого дуба, держа в полуопущенной руке лук и весело щурился, облизывая губы — ни дать, ни взять, что-то вкусное отведал да не распробовал, и не прочь бы и ещё куснуть полным ртом.

Четвёртый загонщик рывком выпутался из мешавших ему лыж и скрылся за широкой ёлкой, недоступный ни для Явора, ни для Милюты. Явор весело позвал его:

— Эй! Откликнись хоть! Кто таков-то?

— Тебе-то чего? — хмуро отозвался тот, и по голосу Явор признал Незванко, новика откуда-то с витебской стороны. Толковый парень Незванко, а вот оплошал же.

— Незванко, ты, что ль? — вновь окликнул Явор, с трудом сдерживая рвущееся из груди торжество победы.

— Ну я.

— Сдавайся, а?

— С чего бы это? — холодно ответил Незванко. — Вы меня возьмите сперва. Двое-то на одного.

— Вас и вовсе четверо на одного было, — возразил Милюта, подходя ближе, — снег легко хрустел под его лыжами. — Сдавайся по хорошему.

Незванко и впрямь попался — хуже не придумаешь. Из-за ёлки не высунуться — против него два лука. Бежать — так он без лыж, и друзья его враз догонят. Он мог бы конечно стрелять, но он так же не видел ни Милюты, ни Явора, как они не видели его. Оставалось тянуть время.

— Выходи-ка, сразимся, — лениво бросил Явор, убирая лук в налучье. — Чего зря воду в ступе толочь.

Сходились на пригорке, с которого снег выдуло ветрами — на сугробе сражаться было бы неудобно. Не на лыжах же сходиться в поединке.

Вместо мечей у игроков были увесистые дубинки, тяжестью не уступающие мечам — в самый раз для такой игры. «Раненые» и «убитые» Явором и Милютой загонщики, сидя на снегу, весело глазели на готовящийся поединок, но молчали — правила игры запрещали им вмешиваться и даже разговаривать с «живыми». Милюта пристроился на коряге, сбросив с неё снеговую шапку, закинул ногу на ногу и тоже разглядывал поединщиков — те сходились босыми ногами по припорошённой снегом густой траве, ежась и шипя от холода, в одних портах и рубахах, сбросив свиты и шапки.

С треском сшиблись дубины.

Удар!

Удар!

Разворот!

Незванко подпрыгнул, пропуская Яворову дубину у себя под ногами, попытался достать Явора по плечу, но промахнулся. И почти в следующий же миг Явор приласкал его в правый бок, дубиной по рёбрам. Незванко снесло с ног, он упал спиной в сугроб, с рычанием вскочил, перехватывая дубину поудобнее и глядя глазами, полными ярости. Но Явор стоял неподвижно, глядя на него вприщур, словно оценивая — а хватит ли у противника смелости нарушить правила. После такого удара, придись он мечом, Незванко сейчас собирал бы непослушными руками со снега свои кишки и уж всяко не смог бы скакать таким козелком.

Милюта вскочил на ноги, собираясь помешать.

— Незванко! — в один голос завопили трое «раненых» и «убитых» Явором и Милютой. Но было поздно — Незванко одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние. Дубина стремительно свистнула мимо уха Явора — Незванко целился прямо в голову, и Явору едва удалось увернуться, только самую малость скулу зацепило.

Зато он сам не промахнулся.

Плечо! — и дубина Незванко валится под ноги, пальцы не удержали оружие.

Колено! — и сам Незванко падает на подломившуюся ногу.

И третий удар — куда-то за ухо — окончательно вышиб из нарушителя правил игры сознание.

«Мёртвые» и «раненые» уже бежали к поединщикам, тоже презрев всякие правила, но, подбежав на пару сажен, остановились в нерешительности. Явор был одним из лучших бойцов в войском доме, да и Милюта неплох, а Незванко как-никак сам нарушил правила.

— Мы уходим, — решительно сказал им Явор. И кивнул на заворочавшегося под ногами Незванко. — Помогите ему.

Сбегова вёска за два месяца не изменилась ничуть. Невзор чуть приостановился на пригорке и почти сразу же увидел Красу — она шла по льду озера от проруби, несла на плечах тяжёлое коромысло с большими вёдрами. Усмехнувшись, он оттолкнулся подтоком и заскользил по откосу прямо к девушке, которая его пока что не видела.

Подъехал вплоть, остановился, перегородив лыжами тропинку. Краса едва не наступила на лыжи — ехал мальчишка почти бесшумно, и свист лыж по снегу она услышала, когда уже поздно было голову поднимать. Вздрогнула, остановилась, мало не вспятив, вскинула голову и ахнула:

— Ты?!

— Не, не я, — весело ответил Невзор. — Царьградский базилевс. Не ждала?

— Базилевса может и ждала, — язвительно ответила девчонка.

— А меня, значит, нет, — всё так же весело продолжал мальчишка, почти не обращая внимания на её слова. — А я — вот он. Гой еси, государыня.

— И тебе поздорову, гриде, — ответила она ему в тон. — Может, всё-таки пропустишь меня? Меня дома с водой ждут.

На пути её, помимо лыж, уже лежал весело глядящий серый пёс, мёл хвостом сугроб.

— Не гридень я пока что, — Невзор всё-таки посторонился, пропуская девчонку. Серый тоже отскочил, освобождая путь. Невзор пошёл рядом с Красой, стараясь не задеть мокрых оледенелых вёдер. Подумав пару мгновений, предложил. — Давай помогу.

— С чего бы это? — снедовольничала Краса. — Не малосильная городская какая-нибудь, это они ложку до рта сами донести не могут. Справлюсь.

Поворотилась в к нем у, глянула повеселее:

— А тебя чего принесло опять? Каждые два месяца теперь по нашей вёске будешь бегать на лыжах? И летом тоже?

— Могу и чаще, — усмехнулся Невзор. Остатки игривого настроения ещё оставались, не давали улыбке сойти с губ. — Я мимо бежал по своим делам, да тебя увидеть захотелось.

— С чего бы это?

— А соскучился, — Невзор снова улыбнулся. — Понравилась ты мне.

— Долго ж до тебя это доходило, — Краса вновь ожгла его недовольным взглядом. — Через два месяца только понял.

— Да нет, — Невзор мотнул головой, едва успел подхватить шапку, свалившуюся с голову. Девчонка коротко усмехнулась — и то хлеб, не всё куницей дикой огрызаться. — Понял-то давно, почти сразу. Не мог вырваться, чтоб тебя повидать. Служба…

Вышла по-глупому, напыщенно, Невзор дёрнул щекой и замолк.

— Воевода, — с ядом сказала Краса.

Опять у них разговор выходил как-то наперекосяк, ему не хватало слов, чтобы обратить её внимание на себя, а она опять с чего-то была зла на весь окружающий мир. Вот знать бы, она со всеми парнями такая или только с ним? А если со всеми, медвежьей невестой не кличут ли о сю пору за нелюдимость? Хотя кому тут у них в округе и кликать-то — до ближней вёски вёрст десять небось, не меньше.

Сверху, с берега, раздался пронзительный свист. Гавкнул Серый. Невзор вскинул голову — на юру стояли двое мальчишек с копьями, махали ему руками. С такого расстояния он не мог разглядеть, кто это таковы, но ему это и не надо было — он и без того знал.

Явор и Милюта.

В следующий миг они оттолкнулись и скатились вниз, на лёд, подъехали к Невзору, Красе и Серому.

— А мы-то думали, чего это наш друг с самых Дедов осенних как водой политый ходит, — весело сказал Милюта, открыто и приветливо оглядывая девчонку. — А у него видать зазноба завелась.

— Сразу уж и зазноба, — холодно ответила Краса.

— Ну мы ж не по уши деревянные, видим, что к чему, — пояснил Явор. Потом поворотился к Невзору. — Ну, ты готов?

И только тут Невзор увидел, что с друзьями не всё в порядке — что Милюта чуть прихрамывает, а у Явора на скуле небольшой, но полновесный синяк.

— А вы чего это? — он поднял брови. — Попались-таки, что ли?

— А, — пренебрежительно махнул рукой Явор. — После расскажем, сейчас времени нет, бежать надо. Ну?

— Пошли, — готовно кивнул Невзор, спохватился, поворотился к Красе. — Прости, бежать надо. Увидимся ещё, коль получится!

Девчонка не ответила. Только долго стояла, словно не чуя на плечах тяжёлого коромысла с полными вёдрами, и глядела, как трое друзей и пёс споро бежали на лыжах по нетронутой целине озера, оставляя ясно видимый след.

Небось, играют во что, — по-взрослому и впервой без неприязни подумала она. — Мальчишки.

До войского дома добрались уже в сумерках. В отворённых ещё воротах (стало быть, не все воротились!) стояла сторожа — двое воев с копьями, те, что всегда были при войском доме. Завидев идущих друзей (а Невзор, Явор и Милюта едва волочили ноги, лыжи висели на них пудовым грузом), они весело переглянулись, видно, вспомнив как сами были новиками, и скрестили копья.

— Куда? — сурово спросил один, покручивая ус, — вои и сами были ещё молоды, хотелось повеселиться, пошутить над новиками.

— Туда, — хмуро ответил Невзор, отталкивая загораживающее дорогу копьё. — Мы задание выполнили, пропусти. Или Старых зови кого-нибудь.

Вои несколько мгновений помедлили, но всё-таки раздвинули копья, пропуская. Во дворе горели закреплённые на верхушках тына и кровле высокого крыльца жагры. А с крыльца спускался наставник Ясь — упругим, совсем не старческим шагом. Остановился перед мальчиками.

— Ну? — бросил коротко.

— Сделано, — так же коротко ответил Явор, отсвечивая синяком. — Дошли.

— Это я вижу, — задумчиво сказал Ясь и мотнул головой в сторону крыльца. — Ступайте, отогрейтесь. Снедь и баня готовы, но мыться и есть будете, когда все воротятся.

Мальчишки тронулись к крыльцу, но Невзор чуть задержался.

— Наставниче, дозволь спросить?

— Ну? — прогудел наставник, не оборачиваясь — явно был недоволен чем-то.

— А кто-нибудь ещё воротился?

Наставник промолчал, только коротко шевельнул плечом. Невзор понял это как «нет» и благоразумно предпочёл больше ни о чём не спрашивать.

Остальные воротились уже впотемнях, когда Милюта, Невзор и Явор грелись у огня в большой гриднице. На большом столе было пусто, только чашки пустые и ложки стояли — не от опаски Старых, что кто-то из троих не стерпит и не дождётся товарищей (не было такой опаски, не было!), а потому, что кашевары не хотели, чтоб снедь остыла. Ну и помытарить хотелось игроков, вестимо, не без того. Им не свезло, двое кашеваров, выбранных по жребию, весь день у огня тосковали, кашу мешали да хлеб пекли, пока товарищи их в лесу друг за другом охотились, из луков стреляли да на дубинах дрались. Сейчас эти кашевары сидели около Невзора на лавке и жадно выспрашивали, как там было в лесу и что.

Крики и задорный свист было слышно издалека — и тут уж не только несчастливые вытянувшие жребий утром, но и Явор, Невзор и Милюта позавидовали им и пожалели, что воротились домой так быстро. Да, они пришли раньше, сидят в тепле, но тем, кто пришёл вот сейчас — они веселились и хохотали, с ними вместе было бы веселее. Но сдаваться ради такого или проигрывать? Невзор мотнуло головой, отгоняя глупую мысль. Экая нелепица подумалась…

Додумывал он уже на бегу. Следом бежали и Явор с Милютой — разом сорвались все трое к двери, а за ними и кашевары бросились. Выскочили в сени, а после и на крыльцо — кто успел ноги сунуть в сапоги, а кто и босиком выскочил, презрев снег и холод.

Отставшие пришли не с пустом. Валили весёлой толпой в ворота, по двое волокли куски оленьей туши, освежёванные и разделанные, тащили свёрнутую в тугой свиток шкуру. Завидев Старых (к Ясю подошёл ещё и Хмель), они разразились восторженными воплями, наперебой стараясь рассказать о том, что с ними было:

— Наставниче, а вот мы…

— А у Незванка голова болит!

— Да нечему там болеть, у него кости одни!

— А мы оленя заполевали!

— Пять лыж сломали!

— Оборотня видели…

— Примерещилось тебе!

— А вот и не примерещилось! Как дам вот!

— Ти-хо! — раздельно перекрыл их крики голос Наставника Хмеля. — Чего разгалделись как стадо гусей?!

Голоса смолкли.

— Задание выполнили?

— Даааа!! — торжествующий хоровой вопль перекрыл отдельные унылые «Нет!» тех, кто не смог оторваться от погони и угодил в засаду.

— Ну где же «да»? — хмуро спросил Наставник Ясь. — А это что? — указал он на стоящих на крыльце Явора, Милюту и Невзора. — Вы ж их пропустили!

— Они засаду обошли, — угрюмо бросил кто-то из толпы.

— Значит, вы хреново её устроили, раз обошли они, — безжалостно процедил Наставник Ясь. — А вы, вместо того, чтоб делом заняться, на охоту пошли!

Из толпы вышел, опираясь на копьё, Незванко — видно было, что идти ему трудно.

— Дозволь сказать, наставниче, — морщась, сказал он.

— Ну, говори.

— Мы оленя встретили уже после того, как всех взяли, опричь них, — он кивнул на Явора, Милюту и Невзора, стараясь не смотреть в их сторону. — Понятно было, что их упустили. Ну и подумали, хоть поохотимся.

Старые смолчали. Незванко несколько мгновений помялся, потом, наконец, сказал:

— Достоит мне получить наказание, наставниче.

В гриднице (хоть в войском доме и не было гридней, опричь Старых, но хоромину всё равно все называли гридницей, и Старые в том никому не прекословили) было полутемно. Дымно горели на стенах жагры и светцы, тянуло от очага жареным, чуть подгорающим мясом — в огне жарилась оленья нога из сегодняшней мальчишечьей добычи. И кому доведётся её разделывать — пока никто из мальчишек не ведал.

Они сидели в два ряда за столом, друг против друга. А с торцов стола — Старые. Равномерно стучали ложки — новики ели похлёбку из кваса, лука и сухарей, то и дело косясь на очаг и сглатывая слюну. Ржаной хлеб на плетёных плоских блюдах, сыр и масло в резных деревянных чашках, глиняные чаши с квасом на столе.

Наконец, Наставник Ясь в голове стола шевельнулся, и кашевары сорвались с места. Быстро пробежались вдоль стола; в глубокие чашки перед каждым новиком падала горячая каша — не успел дохлебать квас — сам виноват, проворней надо быть, теперь кашу с квасом ешь. А потом кашевары вытащили из огня зажарившееся мясо — обугленное поверху и подтекающее сладким кровяным соком из глубины — и бухнули его в блюдо на середину стола. Сели на свои места и замерли в ожидании.

Ждали все.

Ждали высшей чести — кого Старые удостоят правом делить главное блюдо стола.

Ждали трое победителей — Явор, Милюта и Невзор (хотя Невзор понимал, что ему эта честь вряд ли достанется — слишком гладко и легко у него всё прошло).

Ждали те, кто не смог дойти до ворот войского дома. Ждали те, кто не смог задержать Явора, Милюту и Невзора. Ждали те, кто был «убит» во время игры и те, кто «выжил».

— Я доволен вами, — негромко сказал Наставник Ясь (сегодня он сидел во главе стола, а Наставник Хмель только хмуро усмехался в усы с другого конца стола). Средь мальчишек за столом прокатился лёгкий, едва слышный шёпоток, и тут же стих — прервать Старого было всё равно, что плюнуть в бороду самому Велесу. — Вы старались. Одни выполнили задачу, другие не смогли… случается и такое.

Кто-то уронил ложку на стол, пугливо сжался, но никто не обратил внимания — все слушали наставника.

— Но я особо хочу сказать сегодня о двоих… — Наставник Ясь помедлил и назвал первое имя. — Явор, сын Лодыги!

Явор горделиво поднялся. Он такого не ожидал, хотя и не удивился — справился он с приказанием Старых успешно. Глянул на наставника горделиво. Но тут же спохватился:

— Наставниче, я не один пришёл к воротам!

— Не один, — кивнул наставник. — Но я про другое. Явор, сын Лодыги, ты сегодня не просто выполнил задание полностью, ты ещё и помог своему другу Милюте. И другой из вас — Незванко, сын Дражена!

Тут уже по гриднице прокатился гул удивления. Незванко встал, красный от смущения:

— Я не заслужил чести, наставниче! — возразил он, открыто глядя на Наставника Яся. — Я не выполнил задания, поединок проиграл, да ещё и правила нарушил!

— Ты заслужил, — усмехнулся наставник. — Первое — ты показал, как нужно стремиться к победе — через правила, через боль, через смерть. Ничто не должно остановить воина! Второе — ты не побоялся признаться в нарушении правил. Честь превыше всего!

Незванко не посмел возразить вторично.

— Подойдите ко мне оба! — Наставник Ясь чуть шевельнулся, меняя положение на лавке. — Вы оба достойны делить оленя.

Наставник Хмель молчал — за столько лет службы в войском доме Старые навыкли понимать друг друга и без слов даже в самых сложных случаях. Нынешний же случай был не из сложных — обычная военная игра, которая закончилась тоже обычно, ничуть не отличаясь от многих прочих. Много лет миновало, много таких игр прошло, много мальчишек прошло перед ними, готовясь стать истинными воями, и каждый раз находился кто-то стремящийся нарушить правила. По негласному закону, один раз в год такое полагалось поощрить, и то с рассмотрением — ради чего нарушены правила. Если как сегодня — ради общего дела, то могли и простить, а если ради лени или чтоб нарочно другого новика подвести (бывало и такое) — пощады и прощения не жди. Виновного ждало внеочередная работа на поварне, мытьё полов, колка дров, чистка конюшен или задка, а то и батоги — в зависимости от тяжести промашки. Нынешний проступок Незванко тянул на трёхдневную чистку конюшен. Батогов же в этом году пока что никому не доставалось.

Никто никогда не знал, когда он наступит, тот самый раз в году. Да и о законе таком тоже из новиков никто не знал, а Старые молчали — ни к чему дразнить лень или нерадивость. Может, кто из мальчишек и догадывался о чём, особенно из тех, кто в войском доме не первый год, да только и они тоже молчали.

4. Кривская земля. Озеро Нарочь. Чёрный камень. Зима 1066 года, сечень

Тропа ныряла меж деревьев и кустов, закуржавелые ветки нависали над утоптанной горбящейся дорожкой. Снег искрился в ярком зимнем солнце, длинные синие тени ползли по снеговой пелене.

Успеть бы до полного темна, — бьётся в голове.

Дома хватятся, — висит в голове неотвязно. Хотя после неудачного Корнилова сватовства от неё дома мало не шарахались — ни во что поставила девка волю рода, отцову волю и материну. Так и до иной, большей беды недалеко — и для всего рода.

В роду молодёжь Медвежьей Невестой дразнит — дескать, жениха отвергла, так теперь за медведя выходи.

Гордяне же вроде как и всё нипочём — собралась и убежала за два дня пути от дому, никому ничего, опричь матери, не сказав. Да и матери-то… что сказала? Надо, мол, и всё тут. Мать смолчала, поджав губы — прекословить дочери она теперь опасалась. Теперь было так: отдельно — род, и отдельно — она, Гордяна. Тем более, что и отца сегодня дома не было — уехал отец в Полоцк. Давно уже. Вроде как и не время для поездок — война. На юге слышно, невесть что творится, Ярославичи кривскую землю зорят, словно чужую. Рассказывали потом знакомые, что отец к полоцкой рати пристал, которая князю на помощь пошла.

Гордяна вдруг почувствовала странное беспокойство, словно кто-то шептал ей что-то зловещее.

Тропа выползла на редколесную верхушку холма. Гордяна остановилась, опёрлась на палки, переводя дух. Невольно загляделась.

Низменный кривский край, нетронутая чаща, изборождённая руслами рек и речек, обнимала берега глубокой котловины Нарочского озера. Кое-где тонкими струйками подымались дымки из печей — выселки да заимки, вёски да починки. Самый ближний дымок стоял у северной оконечности озера. Где-то там, — вспомнила Гордяна, — войский дом, в котором сын Несмеянов… Невзор, вот как…

И тут же кто-то из-за спины жестоко укорил — о том ли возмечтала, девка? У него же сын — мало не твой ровесник!

Упрямо мотнула головой, оттолкнулась палками и заскользила со склона. Свистнул в ушах ветер, бросил в лицо горсть сухого холодного снега, ринулся навстречь чапыжник над тропинкой. Метнулся в кусты зазевавшийся заяц, отвыкший от людского вида и голоса, Гордяна на бегу озорно свистнула, косой заложил уши за спину и дал стрекача, так, что только снег взвихрился из-под задних лап. Плясало в душе что-то весёлое и озорное, грело душу ожидание чего-то нового.

Девушка обогнула высокую разлапистую ель, остановилась. Из-под снега могучей глыбой чернел огромный камень. Потому и место так называлась — Чёрный камень. Гордяна перевела дух и невольно загляделась.

На камень загляделась.

Камень стоял здесь всегда.

Из кощун и басен девушка знала, что кривичи жили здесь не всегда. Родовые предания говорили, что первые кривичи пришли в эти места лет триста тому. Или триста пятьдесят. И сам род насчитывал поколений десять, сама Гордяна была в роду одиннадцатой… стало быть, тоже лет триста — триста пятьдесят.

Камень стоял здесь уже тогда.

Взгляд девушки скользил по бугристой поверхности камня, покрытой трещинами и царапинами, привычно складывая их в узоры и выделяя знакомое…

Вот охотники с луками гонят тура… или зубра.

Вот человек в высокой шапке — князь или старейшина — потрясает копьём.

Вот бегут олени, запрокинув ветвистые рога на спину.

Вот косматый индрик с длинным хоботом и тяжёлыми клыками, грозно торчащими изо рта, разгоняет охотников, и двое гибнут под его могучими ногами, сжимая сломанные копья. Ведуны как-то говорили, что и сейчас такое зверьё в жарких странах живёт, только не косматое.

А вот и вовсе неведомый зверь — такой же косматый и почти такой же огромный, только с большим рогом на носу.

Гордяна смотрела, полуприкрыв глаза; сквозь закуржавелые ресницы казалось, что маленькие фигурки движутся по чёрной поверхности огромного камня, древнего, как само мироздание. Она слышала воинственные крики охотников, травящих добычу, топот оленьих копыт и свист стрел, трубный и грозный рёв индрика, вдруг резко переходящий в истошный визг обожжённого огнём зверя. Чувствовала противную вонь палёной шерсти, мешающуюся с запахом жареного мяса. Видела, как приплясывает, крутясь на верхушке камня (почему-то чистого от снега) косматый жрец с бычьим черепом на голове, одетый в шкуры и увешанный костяными оберегами, потрясает резным посохом из цельного клыка неведомого зверя — уж не индрика ли?

И почти въяве почувствовала устремлённый на неё откуда-то с небес невероятно грозный взгляд высшего существа, могучего властелина. Взгляд, казалось, спрашивал — не впусте ли ты идёшь, дева… не тревожишь ли моих людей пустяками?

Гордяна подняла голову, запрокинула лицо к небу, глянула сквозь внезапно нахлынувшие слёзы. Сквозь небесную синеву, особенно густую в ясный зимний день, сквозь белые клубы облаков тонко проступало огромное лицо в густой бороде и с кривыми рогами, глядело сурово и строго.

И что она может ответить?! Она, потревожившая покой Чёрного камня ради собственной капризной любви, ради нарушения родовых запретов?

А может, Владыка прямо сейчас заберёт её к себе… и не в том ли его воля? И может не зря в роду дразнят? Владыка-то тоже медведь.

Гордяна упрямо стиснула зубы.

Нет!

Она не отступит!

Лицо Властелина дрогнуло и растаяло, медленно исчезло в облаках. А вместо него возникло иное лицо — женское. Прекрасное вечно юной красотой и вместе с тем умудрённое годами и даже веками жизни.

Великая Мать, вечно единая в трёх ликах — юной девы, зрелой женщины и мудрой старухи.

Девушке даже показалось, что женский лик чуть подмигивает — держись, девушка.

Борись за свою любовь!

— Мати-Лада… — прошептала девушка, прижимая руки к груди. Лик медленно растаял, точно так же, как и Велесов до того.

Гордяна вздрогнула и очнулась.

Руки закоченели, на ресницах замёрзли слёзы.

Сколько времени она стоит здесь, у этого камня, видока долгих веков, а то и тысячелетий?

Девушка решительно всхлипнула, утёрла глаза рукавицей и обогнула камень. Пересекла утоптанную дорожку из волчьих следов. Тропинка, спрямляясь, пересекла широкую заснеженную поляну и упёрлась в низкие ворота. Из-за чуть покосившегося тына виднелась укрытая снеговым сугробом высокая кровля, а с перекладины над воротами зловеще скалился крупными жёлтыми зубами конский череп — пугал лесную нечисть.

Гордяна несколько времени передохнула, сотворила вокруг головы обережный круг и решительно двинулась к воротам.

Ворота были чуть приоткрыты.

Посреди широкого двора стоял чуть кривоватая большая изба без единого окна, зато по причелинам, полотенцами и балясинами высокого крыльца тянулась нарядная резьба — тут и солнце, и молния, и огонь, и всевозможное зверьё. Гордяна усмехнулась, сделала шаг от ворот, и тут со скрипом отворилась дверь. На крыльце возникла высокая седая старуха в едва накинутом на плечи пожелтелом от старости полушубке, костлявая потемнелая рука крепко сжимала тяжёлый резной дубец, более приличный мужчине в годах — дородному родовому старосте или ведуну, а то и старому князю, будь такой в кривской земле. Пронзительно и внимательно глянула на девушку, несколько мгновений её молча разглядывала, потом сделала короткий приглашающий знак рукой — входи, мол. Поворотилась и ушла в избу, оставив дверь отворённой.

Надо было входить.

Изба ведуньи тоже была всегда.

Всегда сколько помнила Гордяна. И всегда, сколько знали её родители.

И ведунью Гордяна знала тоже. Всю жизнь.

Старая Летава жила здесь всегда.

Мало того, она была из их рода!

Когда-то давно, может лет двадцать тому, а может и сто лет жила в роду девушка Летава. Песенница и хохотунья, плясунья и затейница, собирала как-то девушка грибы. И дорожка вывела её сюда… к камню. Неведомо уж, что она видела или там слышала… а только воротилась домой молчаливая, на себя непохожая.

После того схватились родичи за голову — перестала девушка ходить на гуляния да честные беседы, подолгу в лесу пропадала. А однажды — пропала вовзят.

И только уже потом нашли охотники избушку у Чёрного камня. И встретили там Летаву. Только невестимо куда пропала та песенница — была эта Летава мрачна и молчалива, зато хорошо знала все лесные травы и заговоры.

Гордяну вдруг разом охватила какая-то непонятная робость. Он закусила губу и понукнула сама себя — ну же! Чего же теперь-то стала? Мало не тридцать вёрст отмахать на лыжах и отступить на самом пороге — подобной глупости свет не видывал ещё.

Воткнула лыжи у крыльца, поднялась по чуть скрипящим ступенькам и переступила порог. В сенях было полутемно — только в отворённую дверь за спиной чуть сочился слабый свет. Гордяна обила снег с меховых постолов, прошла в жило.

В пояс поклонилась домовому, выпрямилась и огляделась.

Внутри было не так уж и темно — горели три светца, пламя приплясывало на сквозняке. Изба была велика, и порядок — на зависть иным. Гладко выскобленный и натёртый воском пол, ровные бревенчатые стены — отмытые янтарно-блестящие до воронцов и чёрно-блестящие выше. Середину избы занимал сколоченный из толстых досок стол, вплотную придвинутый к небольшой печи. На лавках вдоль стен — небрежно брошенные звериные шкуры — волчьи, медвежьи, рысьи. Немалое меховое богатство, уж Гордяна-то, дочь первого охотника в окрестностях, в шкурах толк понимала. Прямо над дверью — развесистые лосиные рога, увешанные пучками сохнущих трав. Из запечного пристально глядят чьи-то немигающие глаза, совсем непохожие на человечьи — кошка, домовой или какая-нибудь нечисть? Кто знает?

Хозяйка избы сидела в красном углу, прямо под божницей, с которой сумрачно глядели лики домашних богов — сухая и прямая как палка, с морщинистым лицом. Казалось, и голос у неё должен быть такой же скрипучий, как старая осина или ёлка.

— Дверь-то притвори, полоротая, — неприветливо проскрипела старуха, и Гордяна невольно вздрогнула — надо же было так угадать… Притянула дверь, захлопнула поплотнее… — Проходи да сказывай, с чем пришла.

Девушка вдруг запнулась. А что говорить? Рассказывать, как волю всего рода ни во что поставила?

Ведунья цепко глянула на неё и вдруг усмехнулась.

— Ладно, не трудись… и так всё вижу, — ехидно бросила она. — Любишь.

— Люблю, — потерянно выдохнула Гордяна.

Летава криво усмехнулась.

— Оно и видно… — проскрипела она. — И через родовую честь переступить готова…

Гордяна виновато потупилась, сжала зубы. Уже переступила.

— Мать-Лада меня одобрила… — прошептала она.

Подняла голову, улыбнулась через силу прямо в цепкий недоверчивый взгляд ведуньи.

Старуха смотрела без насмешки.

— Так чего же тебе, дева? — спросила она уже без прежней скрипучести в голосе. По-доброму спросила. — Ты его любишь, Мать-Лада не против… в чём дело-то?

— Женатый он, — всхлипнула Гордяна, опустив глаза. — Очетованный.

Ведунья пожала плечами.

— Меньшицей быть не хочешь? От жены отворотить задумала? — в голосе Летавы вновь возникла неприязнь.

— Нет, — покачала головой девушка. — И меньшицей согласна, и чернавкой… лишь бы при нём быть… хоть жене его ноги мыть…

Смолкла.

Ведунья глядела непонятно. То ли сочувственно (да и как тут не посочувствуешь, такой-то любви), то ли понимающе (женщина женщину всегда поймёт), то ли завистливо (самой-то Летаве такового никогда испытать не довелось).

— В роду житья не стало, как я жениха отвергла… Медвежьей невестой дразнят.

— Ладно, дева, — проскрипела она (голос ведуньи снова стал неприятным и пугающим). — Помогу я твоему горю… чем смогу…

Из поставца пряно пахло сухими травами. Ведунья отвалила дверцу поставца пошире, запах волнами потёк по горнице, пахнуло летом.

Гордяна прикрыла глаза — казалось, сейчас коснётся полуприкрытых век солнечное тепло, и девушка поймёт, что всё, что случилось за лето и осень — только дурной сон, а на самом деле она после полуденной выти на сенокосе придремала в жару под копной…

Но солнечного тепла не было — был тускловатый отсвет горящих на светцах лучин.

А Летава, меж тем, рылась в поставце, неразборчиво бормоча себе под нос:

— На море, на океане, на острове Буяне, растёт трава-любисток. Стану я на заре, пойду через двери да ворота, росой умоюсь да на зарю алую гляну, шитым браным полотенцем утрусь. Пойду я по заре по Буяну-острову, сорву траву любисток с поклоном. Будь же трава любисток сильна да добра, будь свежа да востра…

Толстый мясистый травяной стебель лёг перед Гордяной на струганые доски стола, не покрытые скатертью. Девушка вздрогнула.

— Не пугайся, — вздохнула ведунья. Взяла стебель, быстрыми движениями ножа искрошила его на куски, ссыпала сухую траву в большую каповую чашу с резными узорами по бокам. Гордяне в этих узорах вдруг почудилось какое-то сходство с теми, что она только что — или сто лет тому (она вдруг поняла, что не знает, сколько времени уже сидит в избушке Летавы)?! — видела на Чёрном камне. Неуж и чаша столь же древняя, как и сам Камень? И избушка?!

На девушку дохнули своим суровым и строгим холодком сами прошедшие века.

— А если пугаешься, — так вон Род, а вон и порог, — подвела черту ведунья. — Обратно ступай, отцу покорись да замуж выходи за того, кого он укажет.

Гордяна сжала кулаки, но промолчала.

Ведунья вытащила из печи горшок, ловко наклонила его над чашей и в каповую посудину хлынула кипящая вода. По горнице потянуло пряным и дразнящим запахом, опять повеяло летом, солнцем, купальским костровым дымом.

— Тебе говорю, любисток-трава, — сказала вдруг ведунья. — Вода говорит, не я говорю — сделай своё дело.

Сняла со светца лучину.

— Огонь тебе говорит, не я говорю — сделай своё дело.

Летава сунула в чашу горящую лучину, огонёк зашипел и умер, угольки осыпались на дно чаши.

— Руку дай, — велела Летава сухо. Девушка протянула руку, стремительно мелькнуло узкое железное лёзо, боль резко обожгла руку, кровь закапала в чашу.

— Кровь тебе говорит, не я говорю — сделай своё дело, — шёпот ведуньи обжигал уши.

Липовой ложкой Летава перемешала в чаше воду, процедила через частое сито, снова слила в опустелую чашу.

— Пойду я, красна девица, в чисто поле, есть в чистом поле белый кречет, — заговорила Летава, водя над чашей руками. Голос ведуньи понизился до шёпота, и Гордяне вдруг показалось, что на дом надвинулась темнота, зашуршала за волоковыми окошками сухим снегом. — Попрошу я белого кречета: слетал бы он на восточную сторону, в чисто поле, в синее море, в крутые горы, в тёмные леса, в зыбучие болота, где живут четыре брата, четыре ветра буйных — восход и закат, север и юг. Попроси, белый кречет, силу ветра, возьми любовь-тоску, да понеси в высокий терем, на заднее крыльцо, в подымное окно, под гнилое бойное дерево, не прямой дорогой, а стороной, мышьей тропой, собачьей тропой, на воду не упусти, на землю не урони, на стуже не позноби, на ветре не присуши, на солнце не повянь, донеси всю любовь-тоску до добра молодца, воина Несмеяна — хошь бы в чистом поле, хошь бы при росстанье великом, хошь бы при путях-дорогах, хошь бы в парной бане, хошь бы в светлой светлице, хошь бы за столами дубовыми, хошь бы за скатертями перчатными, хошь бы за кушаньями медовыми, хошь бы при мягкой постели, при высоком изголовье, хошь бы при крепком сну. Садись, бел кречет, добру молодцу, воину Несмеяну, на белу грудь, на ретиво сердце, режь его белу грудь вострым ножом, коли его сердце вострым копьём, клади в его белу грудь, в ретиво сердце, в кровь кипучую любовь-тоску, во всю его силу могучую, в кровь и плоть, во всю буйну голову. Будьте те слова мои недоговорены, переговорены, все сполна говорены. Ключ в зубы, замок — в рот.

Где-то в непредставимой дали Несмеян вздрогнул, словно что-то почуя, осторожно, чтобы не задеть руку, пораненную в случайной лесной стычке, отставил недопитую чашу с квасом.

— Случилось чего, Несмеяне? — встревоженно спросила Купава, видя, как изменился в лице ненаглядный муж. Обнесла вокруг стола большой живот, подошла к мужу вплоть, поглядела огромными, насквозь проплаканными по отцу глазами.

— Так… показалось что-то такое… — неопределённо ответил гридень, поводя в воздухе пальцами. Его и в самом деле только что-то сильно кольнуло в сердце.

Купава тревожно вглядывалась в лицо мужа, прискакавшего на пару дней — повидать семью (а уж завтра с утра пора было ему и обратно к князю!), но он только махнул рукой.

— Покинь, Купаво… пустое…

С опушки Гордяна оборотилась, нашла взглядом дом ведуньи. Его уже было почти не видно за густыми хлопьями снега — погода вновь разыгрывалась, но девушке было не страшно. Дочь первого охотника округи не боялась и в лесу зимой заночевать.

Различила над воротами конский череп, невесть откуда и невесть когда туда угодивший, что-то словно сжало сердце. Череп насмешливо скалил крупные жёлтые зубы. Дело было сделано, жалеть поздно и не о чем. Приворотное зелье — густое тёмно-зелёное варево — плескалось в маленькой, сделанной из бараньего рога, фляге у пояса, надёжно заткнутой плотно пригнанной деревянной пробкой.

Гордяна не видела на крыльце никого, само крыльцо постоянно скрывалось за плотной пеленой снега, но почему-то девушке казалось, что на неё снова глядит ведунья — всё тем же сочувствующе-понимающе-завистливым взглядом.

Нет.

Не медвежья она невеста.

Не медвежья.

Девушка прощально взмахнула рукой, повинуясь какому-то неосознанному чувству, и снова двинулась по тропе, неуклонно скрывающейся под тонким слоем снега.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПЕПЕЛ

1. Дреговская земля. Где-то не очень далеко от Менска. Зима 1066 года, просинец

Конь пал в сотне вёрст от Менска. Захрапел, раздувая полнящиеся кровью ноздри, начал засекаться на скаку и вдруг с маху грянулся об утоптанную лесную тропу — только копыта взметнулись, да взлетел облаком взвихрённый ими снег.

Горяй едва успел выдернуть из стремян ноги и извернуться, чтоб лицо не утереть браным рушником обледенелой дороги. Перекатился и замер в сугробе, оторопело глядя на то, как бьётся в снегу конь. Тупо утирал с лица тающую снежную пыль, а в голове билось только одно: «Теперь всё, конец. Опоздал».

Сначала дорога была знакома — это ж Горяй в прошлом году отвозил в Полоцк от Колюты весть о пленении волынской княгини Ярославичами. Вот и ныне: что трудного — скачи да скачи вверх по Днепру, благо и сама река уже месяц как подо льдом. Дорога набита. Хоть до самой Орши. А после — на Витебск и вниз по Двине. Самый удобный путь.

Но потом… потом всё пошло наперекосяк.

Началась невнятица в устье Припяти, невдалеке от Чернобыля.

Дым над берегом Горяй заметил издалека и сразу насторожился. Остановил всхрапнувшего коня, спрыгнул с седла (выше щиколотки в снег). Вгляделся.

Дым стоял столбом — и не диво в морозный-то день. Один столб дыма. Но вдалеке… Вдалеке, у самого окоёма, за лесами и косогорами днепровского берега подымались другие дымы — полупрозрачные, лёгкие. Едва заметные. Много.

Горяй сплюнул в снег; слюна мгновенно свернулась в шарик и замёрзла. Выковырял из конских ноздрей намёрзшие ледышки, стряхнул иней с ресниц. Конь только жалобно фыркнул в ответ.

— Знаю, дружище, — вздохнул Горяй. — Я бы сейчас тоже лучше в тепле посидел, с чарой сбитня да пирогом с вязигой. А никуда не денешься.

Он ещё хотел что-то сказать, но понял, что тянет время — не хотелось принимать решение.

Дорога перехвачена — это было ясно как день. Кто там, впереди, чьи там вои, застава там или передовой дозор — было совершенно не важно. Неоткуда здесь было взяться своим, а значит, кем они ни будь, обязательно — враги. Приходилось забрать круто вправо, вдоль Припяти. А потом выбираться к северу, к Менску. Другой дороги у него теперь нет.

Проскочить же мимо дозоров не удалось — то ль заметили его, то ли просто наскочил на чересчур ретивых дозорных.

Заметив невдали, около темнеющего ельника три чёрные точки, Горяй некоторое время вглядывался, потом понял, что это всадники, и что скачут они не куда-нибудь, а к нему.

Не уйти.

Горяев конь слишком устал, а эти наверняка на свежих. Остаётся сделать вид, что ты не боишься, а просто едешь по своим делам, благо никто не может сказать, кто он такой, по его виду. Короткий овчинный кожух, шапка с бобровой опушкой, кистень и нож на поясе, лук за плечами, топорик у седла. То ль вой, то ль огнищанин, то ль вовсе бродяга какой. Однако ж на авось тоже излиха надеяться не стоит — вряд ли в дозорных лопухи ходят.

Перехватили они его через версту — скакали наперехват, спешили. Один, в оснеженной кольчуге поверх такого же, как у Горяя, полушубка, стал на дороге впереди, держа завязанный лук в полуопущенной руке (и стрелу на тетиву наложить, да и выстрелить у него вряд ли задержится!), и весело глядел на Горяя из-под низкого наличья варяжского шелома. Двое других, в набивных доспехах, укреплённых железной чешуёй, грамотно охватили с обеих сторон, поигрывая нагими мечами.

Пришлось остановиться.

Бросилось в глаза черниговское знамено на щитах. Святославичи! Стало быть, пока Изяслав и Всеволод в Киеве собирают полки Русской земли, средний Ярославич со своими людьми перехватил русло Днепра в самом оживлённом месте — чтоб ни одна мышь не проскочила.

Умно.

Всё это мгновенно пронеслось у Горяя в голове, он облизнул пересохшие губы, лихорадочно соображая, что говорить и как не запутаться во вранье. Там, в Киеве, при отъезде, продумать это было некогда, понадеялись они с Колютой на авось по извечному русскому обычаю. Подвёл авось.

— Далеко спешишь? — кольчужнику всё было весело — светлые усы раздвинулись улыбкой. Ни дать, ни взять, близкого друга встретил, сейчас остальных двоих за пивом и пирогами пошлёт. — Кто таков?

— Гонец, — ровно, недрогнувшим голосом ответил Горяй. — От тысяцкого Коснячка в Туров послан. За тамошним городовым полком, князю великому в помощь.

Он бил наверняка. Даже если кто из них и видал его раньше (чего только не бывает на свете), то должен помнить, что он, Горяй — из киевской городовой рати. А кого Коснячок пошлёт гонцом? Не княжьего ж воя. Да и снаряжен он и впрямь так, как гонцы снаряжаются.

— Знамено есть?

Ну какое у них могло быть знамено? Никакого, вестимо! Горяй только молча мотнул головой.

— Грамота?

— Без грамоты послан. Со словом неким.

— А почему не о-дву-конь, раз гонец? Где твой конь второй?

— Захромал, — Горяй махнул рукой в сторону оставшегося далеко позади Вышгорода. — Оставил там, на погосте. Выходят, после войны ворочусь, заберу.

— А задержим тебя? — возразил кольчужный, глядя на Горяя с любопытством. — До прихода рати великокняжьей?

— А держи, — повёл плечом Горяй. — Тебе ж после от князя и нагорит, коль туровский полк в дело опоздает. Всеслав-то, небось, ждать не станет, пока дрягва на помощь к нам подтянется.

Видно, что-то в словах Горяя кольчужника убедило. Он ослабил тетиву, бросил лук в налучье и толчком ноги вынудил коня посторониться.

— Ладно, пустите его, други. Пусть проезжает.

И до самой опушки ельника Горяй ехал под их взглядами, как под прицелом, пересиливая нестерпимое желание оборотиться. Стерпел, не выдал себя. И только скрывшись за низким, заснеженным ельником, понял, что рубаха на спине мокрая насквозь.

Горяй, наконец, встал на ноги, чуть хромая (правая нога болела в колене), подошёл к коню. Тот дико глядел выкаченным глазом в багровых прожилках, из ноздрей сочилась на снег кровь, в горле хрипло свистело частое дыхание. В очередной раз попытался подняться, но крупно дрожащие ноги подламывались и копыта только бесполезно взбивали снег.

Горяй только закусил губу и, стараясь не глядеть в умоляюще-понимающие фиолетовые глаза коня, быстро ударил ножом. Хрип в горле окончательно превратился в свист, плеснула кровь, конь издал пронзительно-горловой звук и забился, теперь уже отходя совсем. Горяй, сумев увернуться от бьющихся копыт, сел в снег, глядя в сторону. По щекам катились крупные слёзы, замерзали. Никогда бы не подумал, что вот так станет плакать по коню, а надо ж… Чать, не мальчишка уже, на третий десяток поворотило давно.

Скажи там Старому Коню, — мысленно просил он конскую душу, что сейчас вставала над остывающим телом на вечно молодые, не отягощённые подковами копыта. — Скажи, что я не виноват… мне спешить надо было… так боги судили, видно.

Боги посудили Горяю встретиться в позапрошлом году с Колютой. Тогда он, вой городовой рати, ещё и представить не мог, что это приведёт его на сторону Всеслава и на ратном поле тоже. И теперь только осталось богов молить, чтобы не пришлось оружие скрестить с теми, с кем из одного котла кашу метал да за одним щитом от стрел укрывался.

Заслышав, что конь перестал-таки биться, Горяй встал, утёр щёки от намёрзшей влаги, стряхнул густой иней с усов, несколько мгновений подумал, не снять ли седло, но потом покинул — далеко не унесёшь, да и спешить надо, а спрятать — кто его знает, когда вновь в эти места попадёшь? Дорога в Киев теперь, пожалуй, заказана напрочь. И решительно зашагал на полночь, к Менску.

Потеплело на третий день.

Горяй шёл на лыжах — их он попросту стащил в придорожной дреговской вёске, когда понял, что коня ему ни продавать, ни тем паче просто так давать не собираются. Оглядев хмурые взгляды мужиков, неспешно выбирающих кто вилы, кто топор поухватистей, он понял, что с ними не справится. Конечно, будь он опоясанным, посвящённым воем — может и одолел бы их в одиночку. Но он не из дружины, он — из городовой стражи. Его вороги доселе были не витязи, а тати. И уже уходя из вёски, он заметил в одном из дворов, огороженных не частоколом, а редким тыном, воткнутые в сугроб лыжи. Во дворе было пусто, и Горяй, воровато оглянувшись по сторонам, нырнул во двор, выдернул лыжи из снега и был таков.

Две ночи он ночевал в лесу, у могучего костра, сложенного из коротких брёвен, ежась от подступающего со спины мороза. И на третье утро, уже вдевая носки меховых сапог в ременные петли лыж, понял, что уже не так холодно, как было до того.

Держаться Горяй старался у самой дороги, чтобы не заблудиться — всё ж таки не родные киевские места. Но и на большак старался не выходить — мало ли. Ещё настигнут его, пешего, конные вои Ярославичей.

К полудню в верхушках деревьев зашелестел ветер, сбрасывая снег с еловых и сосновых лап, начало порошить, и Горяй понял, что пора устраиваться на днёвку. Поворотил ещё чуть в сторону от дороги, отыскал огромную, широко разлапистую ель, раздвинул ветки и нырнул внутрь, обрубая топором то, что особо мешало. И оказался в природном шалаше, укрытом со всех сторон широкими еловыми лапами, укрытыми снегом. Повозился, утаптывая снег — теперь в шалаше его можно было даже выпрямиться во весь рост, не задевая веток головой. Жалко костра тут не разведёшь — дрова искать идти уже опасно (ветер гудел в верхушках всё сильнее), да и жечь огнём приютившее его дерево совесть не дозволяла. Ладно, надо надеяться, что непогода ненадолго.

Буря пала на лес стремительно. Рванув, загудел ветер в вершинах, густая пелена снега застелила всё опричь, качнулась ель над головой Горяя, осыпались снеговые шапки. Вой съёжился, кутаясь в свиту и полушубок — впрочем, под широкими еловыми лапами было не холодно, хоть спать ложись — ни тебе ветра, ни почти что метели. Спать, однако, не стоило — можно и не проснуться.

Горяй сидел, обхватив колени руками, сберегая тепло, то щипал себя за нос, чтобы не заснуть, то шептал молитвы богам, то принимался вполголоса напевать — а спроси его потом кто-нибудь — что пел? — не вспомнить.

Стихло к вечеру.

Горяй выбрался из-под ёлки и поразился тому, как враз, за несколько часов, изменился лес: кругом тяжёлые снеговые шапки, дорога исчезла напрочь, кусты прибило снегом — теперь до весны им не распрямиться, там и сям сугробы гребнем высятся на сажень, перегораживая проходы меж деревьями. И непутём порадовался тому, что с ним нет коня — и от бури было бы не спрятать его, и по такому бездорожью потом с конём куда? Только ноги животине ломать.

Горяй коротким пинком выбил из-под сугроба лыжи, протёр их и воткнул в снег торчком. Выходить сейчас в путь было неразумно, надо было поспать хотя бы несколько часов. Зимовье поблизости искать на ночь глядя — смысла нет, да и поди найди его.

Несколькими ударами топора Горяй снёс ближнюю сосенку, отряхнулся от свалившегося на него сугроба, точными ударами очистил ствол сосны от веток, разрубил пополам. Вынул кресало и кремень, высек огонь. Рыжие языки жадно лизнули враз скорчившуюся берёсту, перекинулись на весело затрещавший лапник; зашипел тающий снег.

В котелке кипела каша с куском вяленого мяса, ещё несколько кусков, насаженных на ветку, подрумянивались над огнём, распространяя вокруг соблазнительный запах. Горяй резал хлеб, прижимая половинку коровая к груди — хлеба оставалось мало, но до Менска тоже осталось всего ничего, ему хватит. А там тысяцкий поможет до Всеслава-князя добраться побыстрее.

Эх, пса бы с собой взять какого-никакого, хоть сторож был бы ночью, — в который раз за свои вынужденные лесные ночёвки вздохнул Горяй, хлебая кашу. А то вот так спи у огня, да то и дело просыпайся — не затлела ль одежда, не прогорели ль дрова, не подкралось ли зверьё или нечисть какая.

То, что он сбился с пути, Горяй понял к вечеру следующего дня. Но не особенно обеспокоился. За день он отмахал не меньше тридцати вёрст, и держал уверенно к северу. Дорога осталась где-то далеко на восходе, но мимо Менска пройти он был не должен.

Начинало смеркаться, когда он вышел, раздвинув кусты на большую, густо поросшую березняком с краёв, поляну. А может, лесное озерко — зимой не разберёшь. Впрочем, нет — то там, то сям поднимались небольшие берёзки и сосенки. Стало быть, поляна, а не озеро.

Горяй остановился.

Что-то его в этой поляне смущало — не мог пока что понять, что именно. Освободив ногу, стряхнул с сапога снег, отряхнул от снега и поправил годнее петлю на лыже, вновь вбил ногу в крепление. И понял, что невестимо с чего тянет время, не решаясь сделать шаг к середине поляны, где высился непонятный бугорок.

Медвежья берлога?

Сугроб?

Куча валежника?

Непонятно. Что-то ему не нравилось в этом сугробе, что-то было непонятно и вместе с тем знакомо.

Горяй бросил по сторонам беглый взгляд и вдруг остолбенело распахнул глаза.

Да ведь это ж город!

Вернее, был город. Когда-то давно. Он вспомнил — березняк начался с определённого места, до него был сплошной сосняк. Всё правильно — раньше была пустошь вокруг города, потом берёзой заросла, как и все лядины. А всего пару сотен шагов назад (Горяй вспомнил!) он миновал невысокий пологий пригорок, узкий и длинный, уходящий обоими концами в глубину леса — это ж вал когда-то был, и тын был, небось. А он сейчас прямо в воротах детинца и стоит. А сугроб тот — наверняка остатки святилища городского или княжьего терема. Горяй так и не решился подойти вплоть к этому сугробу — не позволило какое-то странное чувство, словно на могилу чью-то наступить.

Кто они были?

Кривичи?

Дрягва?

Древляне?

А то и вовсе голядь альбо ятвяги?

Кто сейчас скажет. Никто не ответит ни на то, кто они были, ни на то, когда жили, ни на то, от чего сгинул этот град — от войны ли, от голода, от мора ль, или от иной какой напасти — да мало ль от чего могли сгибнуть люди.

На миг представилось, и захолонула душа: пустой город, отворённые ворота, и ветер одной створкой — скрип, скрип, скрип… плачет на пустой улице забытая жестокосердным хозяином кошка, и вторит ей из оставленного дома брошенный домовой. Никто не поставит теперь ему на ночь плошку с молоком или чашку с кашей, никто не окропит жертвенной петушиной кровью печные камни. По улицам течёт редкая позёмка, а в городские ворота заглядывает первый волк — сторожко оглядываясь, нюхает воздух и следы коней и саней, а потом подымает голову и выдаёт первый протяжный вой. А из леса, приближаясь, откликается на несколько голосов стая.

Горяй содрогнулся, въяве представив. Развернулся — ночевать в таком месте явно не стоило, мало ль чего взбредёт в голову одичавшим домовым и дворовым духам, если они ещё живы. Остановился на миг, подумал пару мгновений, вытащил из заплечного мешка остатки снеди, отломил от коровая краюшку, положил на неё сверху кусок сала и уложил на ближний пригорок, явный остаток угловой вежи детинца. Плеснул из кожаной вощёной баклажки сытой — ключевой водой, разведённой остатками мёда. Поклонился, не слезая с лыж.

— Примите, хозяева…

Что-то прозрачно-тёмное, огромное быстро и неслышно прошло над головой, словно облако ветром пронесло; Горяй ощутил чьё-то незримое присутствие — всего на миг. Тряхнул головой и заскользил к ближней опушке, туда, где когда-то проходил городской вал — подходящую для ночного костра сосёнку он приметил ещё когда входил на поляну.

Проснулся Горяй поздно — от постоянного недосыпа и регулярных пробуждений ночью уже болели глаза и голова. Он понимал, что ещё несколько дней — и он просто свалится в снег и заснёт. И будет спать, пока не замёрзнет.

Но куда идти? Если он, как и шёл до того, просто к северу будет идти, то можно и мимо Менска пройти, а то — просто не дойти. Надо хотя бы одну ночь в человечьем жилье переночевать.

Погасив остатки ночного костра снегом, Горяй зачерпнул жёсткий сухой снег (опять морозило) обеими руками и растёр по лицу, прогоняя остатки сна, головной боли и ломоты. Глянул вверх, здороваясь с невидимым пока что солнцем (светало поздно, солнцеворот недавно только миновал) и замер. Прямо над головой, в сером пока что, начавшем синеть и наливаться прозрачностью с краёв небе, висело белое пушистое облако, похожее на человека, на воя. Вон вытянулся островерхий шелом, вон спадает на плечи бармица, вон щит круглится над левым плечом. Длинные усы спадают на грудь, косматые брови нависают над прямым носом. А правая рука, вытянувшись, указывает длинным мечом куда-то в сторону, на полуночный восход.

Горяй ошеломлённо хлопнул глазами:

— Перуне!

Пока он думал да размышлял, облако сломалось, потеряло очертания; вытянутая рука с мечом, хоть и смялась, но по-прежнему указывала всё туда же, на полуночный восход.

Думать, что это просто так, что это совпадение, стал бы теперь только круглый дурак, и Горяй, спешно поклонясь, воткнул носки сапог в лыжные петли и заскользил в указанном облаком направлении, на ходу ломая хлеб и вытаскивая из мешка завёрнутое в тряпицу сало. Поесть можно и на ходу.

2. Дреговская земля. Река Березина. Зима 1066 года, просинец

Горели вёски.

Горький и тошнотворный запах гари, особенно ясно ощутимый в морозном воздухе, полз длинными языками в лесах и распадках, разгонял сторожкое зверьё по берлогам и логовам. Дымы стояли столбами опричь всего стана великокняжьей рати, ополонившиеся вои продавали угрюмых кривских и дреговских мужиков, зарёванных баб и пугливо притихших детей рахдонитам тут же, прямо на стану. Вездесущие торговцы живым товаром раскинули шатры невдалеке от стана самого великого князя, день и ночь звенело серебро, и лились мёды и вина, невзирая на строжайшее прещение великого князя и главного походного воеводы черниговского князя Святослава.

Тут же распродавали по дешёвке награбленный в кривских вёсках скот.

Полона было много, купцы настоящей цены не давали — мало кто надеялся догнать всю эту ораву живьём хотя бы до Киева. Морозы стояли такие, что плевок замерзал на лету. Обогреться полону негде — путь рати Ярославичей распростёрся по кривской земле полосой выжженных деревень. Мало кто успел спрятаться в лесах. Да и не ждали кривичи и дреговичи такого от великого князя и его братьев.

Вои же распродавали полон охотно, даже бранясь — куда его и девать-то…

На кривскую землю навалилась зима — от мороза трещали леса. Синими вечерами ложились на дороги и сугробы длинные тени, блестели в сумеречных чащах волчьи глаза, стыли в морозном воздухе снеговые шапки на разлапистых елях и обволочённые густым куржаком березняки и осинники.

Время вторжения было выбрано с умом — сразу после Коляд, по-христиански же — после Крещения. Города и вёски кривичей, ещё недавно охваченные колядовским весельем, не ждали прихода врагов.

Три рати трёх братьев шли раздельно по всей ширине Березины, утаптывая снег конскими копытами, растекаясь неудержимым половодьем вдоль реки. Киевская рать Изяслава Ярославича с сыновьями — Святополком и особо обиженным полочанами Мстиславом — и смоленский полк Ярополка Изяславича. Черниговская рать Святослава Ярославича с сыновьями — Романом, Давыдом и Ольгом — и тьмутороканский полк Глеба Святославича. И переяславская рать Всеволода Ярославича с сыном — Владимиром Мономахом.

После Громниц же, а по-христиански — после Сретенья, рать великого князя и его братьев достигла устья Свислочи, остановилась, растекаясь длинными густыми окольчуженными щупальцами, щетинясь копьями и мечами, поджигая вёски, разоряя одиночные починки.

День ярости настал.

День гнева настал.

Сто лет копилась вражда меж Северной Русью и Южной. Восемьдесят лет копилась и тянулась ненависть меж христианами и язычниками, изредка прорываясь внезапными походами и одолениями на враги.

И вот — полыхнуло.

Владимир Всеволодич Мономах поморщился от доносящегося запаха гари — ишь, даже и сюда дотянет, в стан прямо.

Юный ростовский князь впервой видел войну в её неприглядном обличье. Русская рать зорила русское же княжество, обходясь с ним, словно с вражьей землёй — в Степи или где-нибудь на Угорщине, у ромеев ли. Мономаху претило то, что доводилось видеть ежедён — и вереницы понуро-угрюмых кривских мужиков и баб со связанными руками, набитые портами и узорочьем вьюки киевских, черниговских и переяславских воев, маслено-довольные лица купцов-рахдонитов, сотнями скупающих у воев живой товар.

Будут теперь эти мужики, если выживут, где-нибудь в Арране или Хузистане ковырять кетменём землю, а то в православной Империи ворочать весло на галерах базилевса, стяжая славу Святой Софии Константинопольской, или ломать камень где-нибудь в каменоломнях Феррарских для папы римского. И только немногим из них достанется судьба славная и горькая, если решит восточный покупатель крепкого да дерзкого парня сделать гулямом-воином. Но и им будут сниться ночами дреговские корбы, сосняки и берёзовые перелески, да морозные лунные ночи с синими тенями на сугробах… Сначала каждую ночь, потом всё реже и реже… а потом и вовсе — никогда… Останется только тяжёлая тоска на сердце.

Женщин иное ждёт.

Их красе тешить случайного покупателя, да плакать потом от боли и скрывать синяки на бёдрах да грудях от чужих жестоких пальцев, нянчить детей от чужеязыкого мужа альбо господина…

Мономах мотнул головой — не хотелось думать о тягостном. А как и не подумать, если вот оно, тягостное, само в очи лезет. И по четырнадцатой зиме тошно думать, что вот это и есть война, о которой грезил до сих пор, слушая рассказы бывалых воев да песни и старины бахарей. Эта — а не подвиги Муравленина да Яня Кожемяки.

Владимир закусил губу. Невольно вспомнился ответ отца, когда Мономах несколько дней тому затеребил отца в тоске — а надо ли столь жестоко с кривской землёй?! Ведь свои же, русичи?!

И тогда отец, незнакомо сжав губы и сузив глаза, долго глядел на сына, а после негромко сказал:

— Ведаешь ли, сыне, про разгул язычества в земле кривской?

— Но… — попытался было возразить Мономах, — и в наших землях, и даже у дяди Изяслава…

— То — чернь, пусть их! — отверг Всеволод. — Бояре, гридни и князья — христиане, а со временем и к смердам то придёт! В Кривской земле иное — не только люд, но и гридни с боярами от христианства отверглись, но и сам князь полоцкий!

Владимир молчал. Слушать отца было странно — одновременно было ясно, что отец прав, и хотелось хоть что-нибудь возразить.

— Откуда ведомо-то? — спросил он всё же.

— Верные люди рассказали, — хмуро ответил переяславский князь. — Языческие обряды сам справлял, святой Софии новогородской язык вырвал и ослепил — ни крестов, ни колоколов, ни паникадил! В Софии языческие требы жрали — жертвы на кострах жгли прямо в храме, и добро, если не человечьи!

— Пусть его наказывает господь! — возразил запальчиво Владимир. — Попадёт в пекло, туда ему и дорога!

Несколько мгновений Всеволод смотрел на сына с сочувствием и даже с сожалением.

— Не понял ты меня, сыне, — сказал он тихо. — Ну что же, поясню…

Он помолчал ещё, отыскивая нужные слова.

— Народ — это, конечно, сила, — произнёс младший Ярославич с расстановкой. — Да только сила эта — мясо без костей. А кости — это вятшие. Это гридни, это бояре, это вои… А голова всему — князь.

Мономах вскинул голову, начиная понимать.

— Лет тридцать тому в ляшских и мазовецких землях было восстание, — продолжал Всеволод всё так же тихо. — Язычники поднялись — против короля Казимира, против шляхты и можновладцев… против христианства. Головой — некий Моислав…

— Княжье имя, — задумчиво сказал сын.

— Вот именно, — усмехнулся отец. — Он княжьего рода и был… мазовецкий князь. К нему ещё поморяне примкнули, ятвяги, пруссы… И если бы не помощь немцев, угров и Руси… неведомо, удержался ли бы престол Пястов да и сама вера христианская в мазовецких и ляшских землях.

— Всеслав не имеет прав на великий стол! — запальчиво возразил Мономах, вмиг поняв недосказанное отцом.

— Сколь много значат эти наши придуманные права? — усмехнулся Всеволод. — Ты слыхал, я чаю, что нынешним летом у варягов сотворилось?

— Князь Готшалк, сын Уто, из Наконичей, очень успешен был, — говорил отец спокойно, невзирая на кивок сына, но от спокойствия этого веяло могильным холодом. — И глинян покорил, и хижан с чрезпенянами. Только ни во что это всё пошло из-за того, что христианам покровительствовал, церковь святую к невегласам варяжским привёл, истинную веру своим соотечественникам принёс. Собственный зять Блюссо его убил, князя вместе с епископом Иппо у алтаря зарезали, и остальных священников редарянеи доленчане побили всех из головы в голову. А княгиню Сигрид, вместе с придворными девушками, нагишом гнали до самых доньских² земель. И на престол вече язычника с Руяна усадило, Круко из Ререгов. Чужака, руянца на престол посадили только потому, что язычник. Ныне сыновья Готшалка, Генрих и Будивой, в чужих землях прячутся да помощи ищут, один — у данов, другой — у саксов. И первенец Всеславль, Рогволод, там в первых головах ходил, мечом махал. Того ли ты и для себя да братии своей хочешь?

Владимир подавленно молчал. Про эти события он, вестимо, слышал, только вот значения особого не придавал.

— Понял теперь? — устало спросил Всеволод. — Всеслав-князь, готовый вождь для язычников, которых в наших землях — уйма! Они верят, что полоцкий оборотень — прямой потомок этого рогатого демона Велеса, рождённый от волшбы некой! И оборотень-то он, и чародей! И — родич наш, а то, что отец его на великом столе не был — то пустяком станет, если он до того стола великого доберётся. Круко вовсе никоторых прав на престол варяжский не имел. А Всеславу, по слухам, Судислав свои права на великий стол завещал.

— Да тут и многие христиане-двоеверы отвергнутся, — пробормотал Мономах, напуганный открывшейся перед ним бездной.

— Вот! — Всеволод поднял вверх палец, окинул грустным взглядом морозный лес. — В корень зришь! А уж с гриднями да боярами полоцкими… Потому Всеслав должен получить предметный урок! И кривская земля — тоже!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Доньских земель — датских.