Неточные совпадения
Я был тогда помоложе и ни к каким хозяйственным делам прикосновенным
не состоял. Случились в кармане довольно большие деньги (впрочем, данные взаймы), но я как-то и денег
не понимал: все думал,
что конца им
не будет. Словом сказать, произошло нечто вроде сновидения.
Только одно, по-видимому, я знал твердо:
что положено начало свободному труду, и земля, следовательно, должна будет давать вдесятеро. Потому
что в то время даже печатно в этом роде расчеты делались.
Я знаю,
что все эти кипения и мелькания грошовые, а иногда даже и вредные, но так как люди, находящиеся на страже, ничего против них
не имеют, то тем менее могу иметь против них что-нибудь я, которому вообще ничего и ни от кого оберегать
не предоставлено. Я могу
только констатировать факт изнурения — и делаю это.
Во-первых, пусто, потому
что домашний персонал имеется
только самый необходимый; во-вторых, неудовлетворительно по части питья и еды, потому
что полезные домашние животные упразднены, дикие, вследствие истребления лесов, эмигрировали, караси в пруде выловлены, да и хорошего печеного хлеба, пожалуй, нельзя достать; в-третьих, плохо и по части газетной пищи, ежели Заманиловка, по очень счастливому случаю,
не расположена вблизи станции железной дороги (это было в особенности чувствительно во время последней войны); в-четвертых,
не особенно весело и по части соседей, ибо ежели таковые и есть, то разносолов у них
не полагается, да и ездить по соседям, признаться,
не в
чем, так как каретные сараи опустели, а бывшие заводские жеребцы перевелись; в-пятых, наконец, в каждой Заманиловке культурный человек непременно встречается с вопросом о бешеных собаках.
Ведь ежели ты, на свою беду, вычитал в книге «ошибку», то ты
не только не исправишь ее, а, напротив, еще больше будешь на ней настаивать, проведешь ее до конца, потому
что эта ошибка обещает тебе сам-десят.
Тем
не менее, я
не могу
не сознаться,
что жить в деревне и
не делать деревенского дела, а
только вдыхать ароматы полей, следить за полетом ласточек, читать братьев Гонкуров и упитывать себя для предстоящих зимних подвохов — ужасно совестно.
Положим, однако,
что культурный человек настолько самолюбив,
что не будет справляться со взглядами станового и захочет действовать самостоятельно, даже независимо от соображения, своевременно или преждевременно; но разве это отречение от идеалов станового
не будет с его стороны
только пустой формальностью?
Но понятно,
что это —
только отговорка, на которую возможен один ответ: пробуй, делай,
что можешь, или уйди,
не блазни,
не подавай камня там, где нужен хлеб.
Поэтому истинное пользование «своим углом» и истинное деревенское блаженство начнутся
только тогда, когда
не будет ни лугов, ни лесов, ни огородов, ни мельниц. Скотный двор можно упразднить, а молоко покупать и лошадей нанимать,
что обойдется дешевле и притом составит расход, который заранее можно определить, а следовательно, и приготовиться к нему. Можно упразднить и прислугу, а держать
только сторожа и садовника, необходимого для увеселения зрения видом расчищенных дорожек и изящно убранных цветами клумб.
Я высказываю здесь далеко
не все,
что можно было бы сказать об этом предмете; я поднимаю
только малейший угол завесы, скрывающей бесконечную перспективу, но уверяю, от одной мысли об этой перспективе становится неловко.
В виду этих сомнений я припоминал свое прошлое — и на всех его страницах явственно читал: куроцап! Здесь обращался к настоящему и пробовал читать,
что теперь написано в моем сердце, но и здесь ничего, кроме того же самого слова,
не находил! Как будто все мое миросозерцание относительно этого предмета выразилось в одном этом слове, как будто ему суждено было
не только заполнить прошлое, но и на мое настоящее и будущее наложить неистребимую печать!
Батюшка уже был извещен о предстоящей перемене и как раз в эту минуту беседовал об этом деле с матушкой. Оба
не знали за собой никакой вины и потому
не только не сомневались, подобно мне, но прямо радовались,
что и у нас на селе заведется свой jeune home [Молодой человек (фр.)]. Так
что когда я после первых приветствий неожиданно нарисовал перед ними образ станового пристава в том виде, в каком он сложился на основании моих дореформенных воспоминаний, то они даже удивились.
— По-моему, доброкачественная!
Только вот «свобода»… Небольшое это слово, а разговору из-за него много бывает. Свобода! гм…
что такое свобода?! То-то вот и есть…
Не было ли и еще
чего в этом роде?
Я ни в земство, ни в мировой институт
не попал, и
не только не попал, но ни разу даже
не полюбопытствовал,
что делается на съездах. Как-то всегда мне казалось,
что незачем мне там быть,
что я ни курить фимиам, ни показывать кукиш в кармане, ни устраивать мосты и перевозы — одинаково неспособен, а стало быть…
За всем тем, я
не только живу, но и хочу жить и даже, мне кажется, имею на это право.
Не одни умные имеют это право, но и дураки,
не одни грабители, но и те, коих грабят. Пора, наконец, убедиться,
что ежели отнять право на жизнь у тех, которых грабят, то, в конце концов, некого будет грабить. И тогда грабители вынуждены будут грабить друг друга, а кабатчики — самолично выпивать все свое вино.
Наружных признаков, при помощи которых можно было бы сразу отличить благонамеренного от неблагонамеренного, нет; ожидать поступков — и мешкотно, и скучно. А между тем взбудораженный темперамент
не дает ни отдыха, ни срока и все подсказывает: ищи! Пришлось сказать себе,
что в этой крайности имеется один
только способ выйти из затруднения — это сердцеведение.
Что я имел повод питать в этом отношении сомнения — в этом убеждал меня батюшка. Даже и он отозвался обо мне как-то надвое. Сначала сказал: доброкачественно, а потом присовокупил:
только вот «свобода»…
Только? И это, так сказать, с первого взгляда, а
что же будет, если поискать вплотную? Да, «мудрый» так
не поведет дела, как я его вел! «мудрый» покажет,
что нужно, — и сейчас в кусты! А я? Впрочем,
что же я, в самом деле, такое сделал?
Однако, он
не только произнес эти слова совершенно безбоязненно, но как ни в
чем не бывало продолжал свою profession de foi [Исповедание веры (фр.)].
— Конечно, покуда это еще идеал, — прибавил он скромно, — но первые шаги к осуществлению его уже сделаны.
Не далее как неделю тому назад, встретил я на станции действительного статского советника Фарафонтьева, который прямо сказал мне: «Ты, брат,
не смущайся тем,
что ты
только становой! все мы под Богом ходим!»
Только взаимное и непрерывное горжение друг другом может облагородить нас в собственных глазах наших;
только оно может сообщить соответствующий блеск нашим действиям и распоряжениям. Видя,
что мы гордимся друг другом, и обыватели начнут гордиться нами, а со временем, быть может, перенесут эту гордость и на самих себя. Ибо ничто так
не возвышает дух обывателей, как вид гордящихся друг другом начальников!
Во-первых, вы должны знать все,
что делается в ваших сотнях, потому
что,
только зная все,вы получите возможность обо всемдоводить до моего сведения. Я же обязан знать все,потому
что, в противном случае, многое осталось бы мне неизвестным,
чего я ни под каким видом допустить
не могу.
Между тем Грацианов
не только не лишал меня своего покровительства, но все больше и больше сближался со мною. Обыкновенно он приходил ко мне обедать и в это время обменивался со мной мыслями по всем отраслям сердцеведения, причем каждый раз обнадеживал,
что я могу смело быть с ним откровенным и
что вообще, покуда он тут, я
не имею никакого основания трепетать за свое будущее.
И,
что всего прискорбнее, наш милый батюшка, который тоже присутствовал на этом обеде,
не только ел за обе щеки, но даже, как мне кажется, спрятал кусок папушника за пазуху!
Этот загадочный для меня человек настолько коротко сошелся с моей прислугой,
что не только ел и пил, но даже, по временам, ночевал у меня на кухне…
Одним словом, он вновь успокоил меня. Наши отношения возобновились, и я тем скорее забыл недавние недоразумения,
что по части краеугольных камней я, в сущности,
не уступил бы самому правоверному из становых приставов. В одном
только я опять
не остерегся — это по вопросу о дворянской обиде.
— Обидели! — восклицал я, — так обидели,
что даже в истории
не бывало примеров более горькой обиды! В истории — понимаете? — в истории, которая потому
только и признается поучительной,
что она сплошь из одних обид состоит!
— Тому и смеюсь,
что наконец-то и вы убедились, — сказал он. — Помните наш недавний разговор? Я говорил,
что обидели господ дворян, а вы утверждали,
что не обидели, а
только воздали каждому должное… Радуюсь,
что, по крайней мере, хоть теперь…
С этой целью я, по обыкновению, прибегнул к системе вопрошения и теперь, после месячного испытания, могу, положа руку на сердце, свидетельствовать: вы
не только удовлетворили всем моим требованиям, но даже предъявили несколько более,
чем я ожидал.
Но этого мало: он убедил меня,
что в настоящее время порядочный человек
не только не имеет причин опасаться внезапных жизненных метаморфоз, но даже обязывается жить для славы своего отечества.
И помоложе, половчее нас люди — и те
не угадывают, а
только поневоле, как-нибудь изворачиваются, наудачу хватаются за первое,
что под руку попадет.
А потом пойдут газетные «слухи»… ах, эти слухи! Ни подать руку помощи друзьям, ни лететь навстречу врагам — нет крыльев! Нет, нет и нет! Сиди в Монрепо и понимай,
что ничто человеческое тебе
не чуждо и, стало быть, ничто до тебя
не касается. И
не только до тебя, но и вообще
не касается (в Монрепо, вследствие изобилия досуга, это чувство некасаемости как-то особенно обостряется, делается до болезненности чутким). А ежели
не касается, то из-за
чего же терзать себя?
Это было ужасно мучительно, но я долго терпел и ни на
что не решался. Наконец, однако ж, решился и однажды, когда он приблизился, чтоб взять меня под мышки, я совершенно серьезно плюнул ему в самую лохань.
Только тогда он понял,
что я — человек солидный и «независимый». Он скромно вытер платком лицо, произнес: «Однако!» — и с тех пор ко мне ни ногой.
Во всяком случае, я отнюдь
не оправдываюсь, а
только констатирую, как неприятно и ненадежно положение русского культурного человека, который помнит,
что когда-то он занимался «филантропиями», и понимает,
что по нынешнему времени это составляет неизбываемый грех.
Не только позабыл,
что под боком у меня сидит Грацианов, но опять вспомнил старое и бросился в филантропии.
Ужели человек, смотрящий на мир трезвыми глазами и чувствующий себя менее счастливым, нежели он этого желает, — ужели этот человек утешится тем
только,
что начнет обманывать себя чем-то заменяющим,
не подлинным?
Ходят люди в мундирах, ничего
не созидают,
не оплодотворяют, а
только не препятствуют — а на поверку оказывается,
что этим-то именно они и оплодотворяются…
При этих словах обыкновенно наступало «забытье» (зри выше), и дальнейшие слова мужика стушевывались; но когда мысленная деятельность вновь вступала в свои права, то я видел перед собой такое довольное и добродушное лицо,
что невольно говорил себе: «Да, этому парню
не бунтовать, а именно
только славословить впору!» Недоимки все с него сложены, подушная подать предана забвению…
чего еще нужно!
Замечательно,
что этот самый землевладелец эту самую землю уже лично двадцать лет пашет, но и за всем тем
не только в объявлениях газетных пишет: продается столько-то десятин «целины», — но и сам, по-видимому, верит в подлинность этой «целины»!
А однажды из города копченую стерлядь привез — даже и до сего часа забыть
не могу!» А матушка, вздохнув, прибавляла: «По здешнему месту,
только и полакомиться
что у Разуваевых!» Даже так называемая чернядь — и та, как полоумная, сбегалась со всех сторон, когда на село приезжал Разуваев.
Он знает
только,
что современному помещику все это
не к рукам, да и сам помещик, по нынешнему времени, тут
не ко двору.
Помещик, еще недавний и полновластный обладатель сих мест, исчез почти совершенно. Он захужал, струсил и потому или бежал, или сидит спрятавшись, в ожидании,
что вот-вот сейчас побежит. Мужик ничего от него
не ждет, буржуа-мироед смотрит так,
что только не говорит: а вот я тебя сейчас слопаю; даже поп — и тот
не идет к нему славить по праздникам, ни о
чем не докучает, а при встречах впадает в учительный тон.
— То-то и есть,
что «
не делать»-то мы все мастера, а нужно «делать», да
только так «делать», чтоб Богу приятно было. Тогда у нас будет кормов изобилие: и сами будем сыты, и скотины
не изобидим. Скажем, например, о картофеле. Плантации вы завели значительные, картофелю прошлой осенью нарыли достаточно, а, между прочим, добрую половину свиньям скормили. Свиньи же, по неимению борова, плода
не принесли.
Да и это нужно совсем
не для того,
что оно в самом деле «нужно», а
только для того, чтоб около дома
не было уж чересчур безмолвно, чтобы что-нибудь поблизости мычало, кудахтало.
Решительно, даже кругом меня, и в доме и во дворе, все в заговоре. Положим, это
не злостный заговор, а, напротив, унылый, жалеющий, но все-таки заговор. Никто в меня
не верит, никто от меня ничего солидного
не ждет. Вот Разуваев — другое дело! Этот подтянет! Он свиной навоз в конский обратит! он заставит коров доить! он такого петуха предоставит,
что куры
только ахнут!
Сапоги
не чищены, комнаты
не топлены, обед
не готовлен — вот случайности, среди которых живет культурный обитатель Монрепо. Случайности унизительные и глупые, но для человека,
не могущего ни в
чем себе помочь, очень и очень чувствительные. И
что всего мучительнее — это сознание,
что только благодаря тому,
что подневольный человек еще
не вполне уяснил себе идею своего превосходства, случайности эти
не повторяются ежедневно.
Он никогда
не был героем и ясно понимал
только одно,
что за пределами крепостного права его ожидает неумелость и беспомощность.
Чуть ли
не с Кантемира начиная, мы
только и делаем,
что жалуемся на «дурные привычки».
Он сказал это с такой невозмутимой уверенностью,
что мне невольно пришло на мысль: «
Что же такое, однако ж, нам в детстве твердили о курице, несшей золотые яйца?» Как известно, владелец этой курицы, наскучив получать по одному яйцу в день и желая зараз воспользоваться всеми будущими яйцами, зарезал курицу и, разумеется,
не только обманулся в своих мечтаниях, но утратил и прежний скромный доход.
— Это
только так издали кажется, мой почтенный,
что он нутро видит, а в действительности он то же самое усматривает,
что и мы с вами.
Только мы с вами мерекаем кратко, а он пространно. Знать
не знаю, ведать
не ведаю, а намерёкать могу с три короба — вот и разгадка вся.
Вот он, vox populi [Глас народа (лат.)], — теперь
только я понимаю,
что не покориться ему нельзя.
У меня
не был, а проезжал мимо
не раз. Смотрел я на него из окна в бинокль: сидит в телеге, обернется лицом к усадьбе и вытаращит глаза. Думал я, думал: никогда у нас никакого „духа“
не бывало и вдруг завелся… Кого ни спросишь:
что, мол, за дух такой? — никто ничего
не знает,
только говорят: строгость пошла. Разумеется, затосковал еще пуще. А ну как и во мне этот „дух“ есть? и меня в преклонных моих летах в плен уведут?