— Нынче об нас, судьях, только и слов, что мы основы трясем, — соболезнует"несменяемый"из-под Пошехонья, — каждый день, с утра до вечера,
только и делаешь, что прописываешь, только об одном и думаешь, как бы его, потрясателя-то, хорошенько присноровить, а по-ихнему выходит, что оттого у нас основы не держатся, что сами судьи их трясут… Это мы-то трясем!
Неточные совпадения
Я было приложил уж руку к сердцу, чтоб отвечать, что всего довольно
и ни в чем никакой надобности не ощущается: вот
только посквернословить разве… Но, к счастию, Иван Тимофеич
сделал знак рукой, что моя речь впереди, а покамест он желает говорить один.
Один
только раз улыбнулась мне надежда на что-то оседлое — это когда я был определен на должность учителя танцевания в кадетский корпус, но
и тут я должен был
сделать подлог, то есть скрыть от начальства свою прошлую судимость.
— Я-то? Я, mon cher, сел в шарабан
и в Озерки поехал.
Только ехал-ехал — что за чудеса! — в Мустамяки приехал!
Делать нечего, выкупался в озере, съел порцию ухи, купил у начальника станции табакерку с музыкой — вон она, в прошлом году мне ее клиент преподнес —
и назад! Приезжаю домой — глядь, апелляционный срок пропустил… Сейчас — в палату."Что, говорят, испугался? Ну, уж бог с тобой, мы для тебя задним числом…"
И хорошо мы
сделали, потому что"наш собственный корреспондент"уже впился в нас глазами
и, казалось,
только и ждал, что будет дальше.
Действительно, из-за крапивы, росшей на месте старого флигеля, показался другой урядник, тоже в кепи
и при шашке. Не успели они
сделать друг другу под козырек, как с разных сторон к ним подошло еще десять урядников. Один из них поймал по дороге пригульного поросенка, другой — вынул из-под курицы
только что снесенное яйцо; остальные не принесли ничего
и были печальны.
Сейчас побежал в присутственное место. Стал посредине комнаты
и хочет вред
сделать.
Только хотеть-то хочет, а какой именно вред
и как к нему приступить — не понимает. Таращит глазами, губами шевелит — больше ничего. Однако так он одним своим нерассудительным видом всех испугал, что разом все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, расколол его
и убежал.
Сидит неделю, сидит другую; вреда не
делает, а
только не понимает.
И обыватели тоже не понимают. Тут-то бы им
и отдышаться, покуда он без вреда запершись сидел, а они вместо того испугались. Да нельзя было
и не испугаться. До тех пор все вред был,
и все от него пользы с часу на час ждали; но
только что было польза наклевываться стала, как вдруг все кругом стихло: ни вреда, ни пользы.
И чего от этой тишины ждать — неизвестно. Ну,
и оторопели. Бросили работы, попрятались в норы, азбуку позабыли, сидят
и ждут.
— Ах, так вы вот об чем! — расхохотался он. — Но ведь мы уж эту манеру оставили! Нынче мы вреда не
делаем, а
только пользу. Ибо невозможно в реку нечистоты валить
и ожидать, что от сего вода в ней слаще будет. Зарубите это себе на носу.
— Теперича что я должен с избой со своей
сделать? Кто в ней теперича сидит? какие люди? на кого они руку подняли? Коли ежели по-настоящему, сжечь ее следует, эту самую избу —
только и всего!
Даже адвокат Шестаков —
и тот
только вид
делает, что боится, а в сущности очень хорошо понимает, что Иван Иваныч простит.
Дальше — больше."Удобрение"мало-помалу проникло
и в мир бюрократии. Сначала нас читали
только канцелярские чиновники, потом стали читать столоначальники, а наконец,
и начальники отделения.
И тут мы получили лестные предложения от департамента Раздач
и Дивидендов, которому мы позволяли себе
делать от времени до времени довольно едкие реприманды; однако ж
и на этот раз мы устояли
и пребыли верными Кубышкину.
Это было не в бровь, а прямо в глаз, но Кубышкин понял это
только тогда, когда читатели потребовали от него объяснений. Тогда,
делать нечего, пришлось этих публицистов рассчитать
и посылать за другими в гостиницу"Москва".
— Может быть, мы поступили несколько легкомысленно, решившись вступить на стезю квартальной благонамеренности, — говорил Глумов, — но вернуться назад, не
сделавши еще
и половины пути, по-моему, не расчет. До сих пор мы
только одно выполнили: восприняли звериный образ, но это далеко не исчерпывает всего содержания задачи. Теперь наступает главное
и самое интересное: применение звериного образа к звериным поступкам. Вспомни программу, которую мы сами для себя начертали, —
и смирись.
Прежде всего побежал в присутственное место. Встал посреди комнаты
и хочет вред
сделать.
Только хотеть-то хочет, а какой именно вред
и как к нему приступить — не понимает. Таращит глаза, шевелит губами — больше ничего. Однако ж так он этим одним всех испугал, что от одного его вида нерассудительного разом все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, разбил его
и сам убежал.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две
только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне
только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе
делает гримасу, когда ты отвернешься.
Судья тоже, который
только что был пред моим приходом, ездит
только за зайцами, в присутственных местах держит собак
и поведения, если признаться пред вами, — конечно, для пользы отечества я должен это
сделать, хотя он мне родня
и приятель, — поведения самого предосудительного.
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя!
Только выйду куда-нибудь, уж
и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты
и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Г-жа Простакова. На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего — то я с ним не
делала; чего
только он у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк
и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Когда человек
и без законов имеет возможность
делать все, что угодно, то странно подозревать его в честолюбии за такое действие, которое не
только не распространяет, но именно ограничивает эту возможность.