Неточные совпадения
Я говорил об этом Версилову, который с любопытством меня выслушал; кажется, он не ожидал, что я в состоянии
делать такие замечания, но заметил вскользь, что это явилось у князя уже после болезни
и разве в самое
только последнее время.
Может, я очень худо
сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы
и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее
и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает
только у скверных людей. Те
только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
Правда, я далеко был не в «скорлупе»
и далеко еще не был свободен; но ведь
и шаг я положил
сделать лишь в виде пробы — как
только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж не приходить, может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески
и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует
и одной
только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, — вот как люди
делают!
Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык к обществу, даже к какому бы ни было. В гимназии я с товарищами был на ты, но ни с кем почти не был товарищем, я
сделал себе угол
и жил в углу. Но не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить в споры
и говорить
только самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничего заключить; главное — не спорить.
Это всегда
только те говорят, которые никогда никакого опыта ни в чем не
делали, никакой жизни не начинали
и прозябали на готовом.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди
и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет
и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это
только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы
только одного меня, если бы сумел дело
сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон —
и кончено. Делиться я не могу
и не хочу, Татьяна Павловна,
и делу конец.
— Это, конечно, премило, если
только в самом деле будет смешно, — заметил он, проницательно в меня вглядываясь, — ты немного огрубел, мой друг, там, где ты рос, а впрочем, все-таки ты довольно еще приличен. Он очень мил сегодня, Татьяна Павловна,
и вы прекрасно
сделали, что развязали наконец этот кулек.
— Мать рассказывает, что не знала, брать ли с тебя деньги, которые ты давеча ей предложил за месячное твое содержание. Ввиду этакого гроба не
только не брать, а, напротив, вычет с нас в твою пользу следует
сделать! Я здесь никогда не был
и… вообразить не могу, что здесь можно жить.
Этот Макар отлично хорошо понимал, что я так
и сделаю, как говорю; но он продолжал молчать,
и только когда я хотел было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой
и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
И главное, сам знал про это; именно: стоило
только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он там захочет, пусть так
и делает: вот решение.
— Гм. — Он подмигнул
и сделал рукой какой-то жест, вероятно долженствовавший обозначать что-то очень торжествующее
и победоносное; затем весьма солидно
и спокойно вынул из кармана газету, очевидно
только что купленную, развернул
и стал читать в последней странице, по-видимому оставив меня в совершенном покое. Минут пять он не глядел на меня.
— Он действительно даром слова не владеет, но
только с первого взгляда; ему удавалось
делать чрезвычайно меткие замечания;
и вообще — это более люди дела, аферы, чем обобщающей мысли; их надо с этой точки судить…
— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин с таким торжеством, как будто он сам это
сделал, — нанял он мужичков с заступами, простых этаких русских,
и стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю ночь копали, огромную выкопали, ровно в рост камню
и так
только на вершок еще поглубже, а как выкопали, велел он, помаленьку
и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого камня.
— Вы
только смеетесь!
И притом, что я один-то
сделаю с вашими десятью заповедями?
— Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная, а
только в данный момент великая: наестся человек
и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: «Ну вот я наелся, а теперь что
делать?» Вопрос остается вековечно открытым.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я
сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я
и не заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент.
И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да
и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я
только чтоб похвалить Анну Андреевну
и сделать ей удовольствие.
— Я это знаю от нее же, мой друг. Да, она — премилая
и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился
и были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю
сделаю, чтоб
только подольше не возвращаться в эти недра…
И скучища же, скучища, о Боже!
—
Только все-таки «за что ты его полюбила — вот вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза
и ужасно похоже на меня произнесла «вот вопрос!».
И при этом, совершенно как я
делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне
только захотелось
сделать намек
и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому
и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть,
и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так
и не продолжал об этом.
— Что князь Николай Иванович? — спросил я вдруг, как бы потеряв рассудок. Дело в том, что я спросил решительно, чтобы перебить тему,
и вновь, нечаянно,
сделал самый капитальный вопрос, сам как сумасшедший возвращаясь опять в тот мир, из которого с такою судорогой
только что решился бежать.
Теперь
сделаю резюме: ко дню
и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч
и затем помочь ей напугать князя, похитить его
и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали
только моей помощи, то есть самого документа.
И тогда, если вы
только захотите что-нибудь
сделать в его пользу, то
сделайте это — если
только можете, если
только в вас есть великодушие
и смелость…
и, наконец, если
и вправду вы что-то можете
сделать.
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что
и подлец,
и честный — это все одно
и нет разницы;
и что не надо ничего
делать, ни доброго, ни дурного, или все равно — можно
делать и доброе,
и дурное, а что лучше всего лежать, не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да спать —
и только.
Пусть бы я
и ничего не
сделал в Европе, пусть я ехал
только скитаться (да я
и знал, что еду
только скитаться), но довольно
и того, что я ехал с моею мыслью
и с моим сознанием.
Он
только сделал мне великую честь, обратившись ко мне, как к единственному другу в такое мгновение,
и этого я никогда ему не забуду.
— Нет-с, не Ламберту, — улыбнулся он давешней длинной улыбкой, в которой, впрочем, видна была уже твердость взамен утреннего недоумения, — полагаю, что сами изволите знать кому, а
только напрасно
делаете вид, что не знаете, единственно для красы-с, а потому
и сердитесь. Покойной ночи-с!
— «От вас угроз», то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не
сделаю, не бойтесь, уходите…
и тот документ из всех сил постараюсь прислать —
только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались
и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через ту комнату, в которой я стоял за портьерой).
(Мы пили все трое,
и, кажется, я один выпил всю бутылку шампанского, а они
только делали вид.)
Еще черта: мы
только говорили, что надо это
сделать, что мы «это» непременно
сделаем, но о том, где это будет, как
и когда — об этом мы не сказали тоже ни слова!
— Что бы вы ни говорили, я не могу, — произнес я с видом непоколебимого решения, — я могу
только заплатить вам такою же искренностью
и объяснить вам мои последние намерения: я передам, в самом непродолжительном времени, это роковое письмо Катерине Николаевне в руки, но с тем, чтоб из всего, теперь случившегося, не
делать скандала
и чтоб она дала заранее слово, что не помешает вашему счастью. Вот все, что я могу
сделать.
Скрыть выстрела не удалось — это правда; но вся главная история, в главной сущности своей, осталась почти неизвестною; следствие определило
только, что некто В., влюбленный человек, притом семейный
и почти пятидесятилетний, в исступлении страсти
и объясняя свою страсть особе, достойной высшего уважения, но совсем не разделявшей его чувств,
сделал, в припадке безумия, в себя выстрел.