Неточные совпадения
Это были настоящие поместные дворяне, которые забились в самую глушь Пошехонья, без шума сбирали дани с кабальных
людей и скромно плодились.
Кушанье раздавала детям матушка, но при
этом (за исключением любимцев) оделяла такими микроскопическими порциями, что сенные девушки, которых семьи содержались на месячине, [Существовало два способа продовольствовать дворовых
людей.
У большинства помещиков было принято за правило не допускать браков между дворовыми
людьми. Говорилось прямо: раз вышла девка замуж — она уж не слуга; ей впору детей родить, а не господам служить. А иные к
этому цинично прибавляли: на них, кобыл, и жеребцов не напасешься! С девки всегда спрашивалось больше, нежели с замужней женщины: и лишняя талька пряжи, и лишний вершок кружева, и т. д. Поэтому был прямой расчет, чтобы девичье целомудрие не нарушалось.
Люди позднейшего времени скажут мне, что все
это было и быльем поросло и что, стало быть, вспоминать об
этом не особенно полезно.
— Ну-ка, иди, казенный
человек! — по обыкновению, начинает иронизировать Анна Павловна. — Фу-ты, какой франт! да, никак, и впрямь
это великановский Сережка… извините, не знаю, как вас по отчеству звать… Поверните-ка его… вот так! как раз по последней моде одет!
— Знаем мы, что ты казенный
человек, затем и сторожу к тебе приставили, что казенное добро беречь велено. Ужо оденем мы тебя как следует в колодки, нарядим подводу, да и отправим в город по холодку. А оттуда тебя в полк… да скрозь строй… да розочками, да палочками… как
это в песне у вас поется?..
Я помню, что, когда уехали последние старшие дети, отъезд
этот произвел на меня гнетущее впечатление. Дом вдруг словно помертвел. Прежде хоть плач слышался, а иногда и детская возня; мелькали детские лица, происходили судбища, расправы — и вдруг все разом опустело, замолчало и, что еще хуже, наполнилось какими-то таинственными шепотами. Даже для обеда не раздвигали стола, потому что собиралось всего пять
человек: отец, мать, две тетки и я.
Этой силой была не чья-нибудь рука, непосредственно придавливающая
человека, но вообще весь домашний уклад.
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь
это отрава человеческого существования. Благодаря им
человек впервые получает понятие о несправедливостях и тяготах жизни; с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать не только свои собственные действия, но и поступки других. И горе, глубокое, неизбывное горе западает в его душу; за горем следует ропот, а отсюда только один шаг до озлобления…
Мучительно жить в такие эпохи, но у
людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать.
Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством.
После двенадцати лет брака, во второй половине двадцатых годов, она уже считала восемь
человек детей (я только что родился), и матушка начала серьезно задумываться, как ей справиться с
этой оравой.
Вообще
это был необыкновенно деятельный и увертливый
человек, проникший в самую глубь кляузы, ни в чем не сомневавшийся и никакого вопроса не оставлявший без немедленного ответа. Спросит, бывало, матушка...
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее,
это был единственный в Заболотье
человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно,
это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
После
этого я уже не видал тетеньки Раисы Порфирьевны, но она жила еще долго. Выкормив Сашеньку в меру взрослой девицы, выдала ее замуж за «хорошего»
человека, но не отпустила от себя, а приняла зятя в дом. Таким образом, мечты ее осуществились вполне.
Мужчина встал.
Это был молодой
человек лет двадцати пяти, среднего роста, здоровый, плотный. Лицо широкое, с выдающимися скулами, голова острижена в скобку, волоса обхватывал черный ремень. От сапогов вся девичья провоняла ворванью.
Да вы, поди, и не знаете, какой такой мужик есть… так, думаете, скотина! ан нет, братцы, он не скотина! помните
это:
человек он!
Вероятно,
это лежит уже в самой природе
человека, что сразу овладевают его вниманием и быстро запечатлеваются в памяти только яркие и пестрые картины.
Больше десяти лет сидит сиднем дедушка в своем домике, никуда не выезжает и не выходит. Только два раза в год ему закладывают дрожки, и он отправляется в опекунский совет за получением процентов. Нельзя сказать, что причина
этой неподвижности лежит в болезни, но он обрюзг, отвык от
людей и обленился.
Это еще нестарый
человек, но смотрит уже стариком.
— В низших местах берут заседатели, исправники, судьи —
этим взятки не крупные дают. В средних местах берут председатели палат, губернаторы — к ним уж с малостью не подходи. А в верхних местах берут сенаторы — тем целый куш подавай. Не нами
это началось, не нами и кончится. И которые
люди полагают, что взятки когда-нибудь прекратятся, те полагают
это от легкомыслия.
Это был честный и довольно зажиточный
человек, ремеслом шорник, и даже имел собственную шорную мастерскую.
— Особенной роскоши нет, напротив, все очень просто… Но
эта простота!.. В том-то весь и секрет настоящих вельмож, что с первого взгляда видно, что
люди каждый день такой «простотой» пользуются!
Дамы целуются; девицы удаляются в зал, обнявшись, ходят взад и вперед и шушукаются. Соловкина — разбитная дама, слегка смахивающая на торговку; Верочка действительно с горбиком, но лицо у нее приятное. Семейство
это принадлежит к числу тех, которые, как говорится, последнюю копейку готовы ребром поставить, лишь бы себя показать и на
людей посмотреть.
Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В
этой заглохшей среде, где и смолоду
люди не особенно ясно сознают, что нравственно и что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на
этот счет. «Житейское дело» — вот ответ, которым определяются и оправдываются все действия, все речи, все помышления. Язык во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…
— То-то, что и он
этого опасается. Да и вообще у оборотливого
человека руки на службе связаны. Я полагаю, что он и жениться задумал с тем, чтобы службу бросить, купить имение да оборотами заняться. Получит к Святой генерала и раскланяется.
Говоря
это, он имеет вид
человека, который нес кусок в рот, и у него по дороге отняли его.
Встречала она, конечно, на вечерах молодых
людей, которые говорили ей любезности, но все
это было только мимоходом и ничего «настоящего» не обещало впереди; тогда как Стриженый был настоящий, заправский жених…
Прорывались в общей массе и молодые
люди, но
это была уже такая мелкота, что матушка выражалась о них не иначе как: «саврас», «щелкопер», «гол как сокол» и т. д. В числе прочих и Обрящин не затруднился сделать предложение сестрице, что матушку даже обидело.
Главный контингент
этого рода управляющих составляли
люди до мозга костей развращенные и выслужившиеся при помощи разных зазорных услуг.
Я не боюсь ошибиться, сказав, что
это в значительной мере зависело от взгляда, установившегося вообще между помещиками на труд дворовых
людей.
В
этом заключалась единственная льгота, которою пользовались последние, но льгота немаловажная, потому что встречи с матушкой, особенно в нравственном смысле, даже на самых равнодушных
людей действовали раздражительно.
— Да ведь и человечьему долготерпению предел положен. Не святые, а тоже
люди — долго ли до греха! Иной не вытерпит, да своим судом себе правду добыть захочет, и Бог его за
это наказать должен.
Матушка широко раскрыла глаза от удивления. В
этом нескладном потоке шутовских слов она поняла только одно: что перед нею стоит
человек, которого при первом же случае надлежит под красную шапку упечь и дальнейшие объяснения с которым могут повлечь лишь к еще более неожиданным репримандам.
Ремесло цирульника считалось самым пустым из всех, которым помещичье досужество обучало дворовых для домашнего обихода. Цирульники, ходившие по оброку, очень редко оказывались исправными плательщиками.
Это были
люди, с юных лет испорченные легким трудом и балагурством с посетителями цирулен; поэтому большинство их почти постоянно слонялось по Москве без мест.
Впрочем, она видела, что Конон, по мере разумения, свое дело делает, и понимала, что
человек этот не что иное, как машина, которую сбивать с однажды намеченной колеи безнаказанно нельзя, потому что она, пожалуй, и совсем перестанет действовать.
Как-то совестно было отказать в первой просьбе
человеку, который с утра до вечера маялся на барской службе, ни одним словом не заявляя, что служба
эта ему надоела или трудна.
Ермолай был такой же бессознательно развращенный
человек, как и большинство дворовых мужчин; стало быть, другого и ждать от него было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась по дому, а большую часть года ходил по оброку в Москве. Скука деревенской жизни была до того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама собой. И он отыскивал
эти развлечения, где мог, не справляясь, какие последствия может привести за собой удовлетворение его прихоти.
Из всей малиновецкой вотчины
это был единственный
человек, к которому матушка была искренно расположена.
Как ни сокращает он свои требования, как ни прячется от живых
людей, все-таки он еще дышит и
этим одним напоминает, что за ним нужен уход…
Но поскоблите немного и самого старика Багрова, и вы убедитесь, что
это совсем не такой самостоятельный
человек, каким он кажется с первого взгляда.
— И больше пройдет — ничего не поделаешь. Приходи, когда деньги будут, — слова не скажу, отдам. Даже сам взаймы дам, коли попросишь. Я, брат, простыня
человек; есть у меня деньги — бери; нет — не взыщи. И закона такого нет, чтобы деньги отдавать, когда их нет.
Это хоть у кого хочешь спроси. Корнеич! ты законы знаешь — есть такой закон, чтобы деньги платить, когда их нет?
Однако, спустя короткое время, пронесся разъяснительный слух, что в Петербурге накрыли тайное общество злонамеренных молодых
людей, которые в карты не играют, по трактирам не ходят, шпицбалов не посещают, а только книжки читают и промежду себя разговаривают. Струнников серьезно обеспокоился и самолично полетел к Перхунову, который, как об
этом упомянуто выше, уже был однажды заподозрен в вольнодумстве.
— Нет
этого… и быть не может — вот тебе и сказ. Я тебя умным
человеком считал, а теперь вижу, что ни капельки в тебе ума нет. Не может
этого быть, потому ненатурально.
— Помилуйте, вашество! — роптал излюбленный
человек всей губернии, — мы жертвуем достоянием… на призыв стремимся… Наконец
это наша зала, наш бал…
К счастью, бабушкин выбор был хорош, и староста, действительно, оказался честным
человеком. Так что при молодом барине хозяйство пошло тем же порядком, как и при старухе бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого
человека, который особенных требований не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел даже возможным отделять частичку из
этих доходов, чтобы зимой погостить месяц или два в Москве и отдохнуть от назойливой сутолоки родного захолустья.
Валентин еще в университете примкнул к
этому кружку страстных и убежденных
людей и искренно привязался к нему. Он много читал, изредка даже пробовал писать, но, надо сказать правду, выдающимися талантами не обладал.
Это был отличный второстепенный деятель и преданнейший друг. Так понимали его и члены кружка, глубоко ценившие его честные убеждения.
Формула
эта свидетельствовала, что самая глубокая восторженность не может настолько удовлетвориться исключительно своим собственным содержанием, чтобы не чувствовать потребности в прикосновении к действительности, и в то же время она служила как бы объяснением, почему
люди, внутренне чуждающиеся известного жизненного строя, могут, не протестуя, жить в нем.
Вдова начала громко жаловаться на судьбу. Все у них при покойном муже было: и чай, и ром, и вино, и закуски… А лошади какие были, особливо тройка одна!
Эту тройку покойный муж целых два года подбирал и наконец в именины подарил ей… Она сама, бывало, и правит ею. Соберутся соседи, заложат тележку, сядет
человека четыре кавалеров, кто прямо, кто сбоку, и поедут кататься. Шибко-шибко. Кавалеры, бывало, трусят, кричат: «Тише, Калерия Степановна, тише!» — а она нарочно все шибче да шибче…
Появление молодого Бурмакина как раз совпало с тем временем, когда Калерия Степановна начинала терять всякую надежду. Увидев Валентина Осипыча, она встрепенулась. Тайный голос шепнул ей: «Вот он… жених!» — и она с такой уверенностью усвоила себе
эту мысль, что оставалось только решить, на которой из четырех дочерей остановится выбор молодого
человека.
От внимания его, конечно, не ускользнула крайняя неразвитость девушки, но
это была «святая простота» и тоже принадлежала к числу идеалов, составлявших культ молодого
человека.