Неточные совпадения
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки не позволяли, так
что, сколько
бы ни было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою» до смерти, а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Затем ни зверей, ни птиц в живом виде в нашем доме не водилось; вообще ничего сверхштатного,
что потребовало
бы лишнего куска на прокорм.
Так
что ежели, например, староста докладывал,
что хорошо
бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там
что будет, а коли,
чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали,
что он живет на чердаке.
Но во всем этом царствовала полная машинальность, и не чувствовалось ничего,
что напоминало
бы возглас: «Горе имеем сердца!» Колени пригибались, лбы стукались об пол, но сердца оставались немы.
Вот хоть
бы Акулька-ключница —
чем ей не житье!
Неизвестно, куда
бы завели Анну Павловну эти горькие мысли, если
бы не воротилась горничная и не доложила,
что Кирюшка с Марфушкой дожидаются в девичьей.
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я
бы тебя не ловила. И жил
бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть
бы ты у экономических… Тебе
бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа,
что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю,
что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
Нет ни одной избы, которая не вызвала
бы замечания, потому
что за всякой числится какая-нибудь история.
Они называют ее «молодцом», говорят,
что у ней «губа не дура» и
что, если
бы не она, сидели
бы они теперь при отцовских трехстах шестидесяти душах.
Само собой разумеется,
что такого рода работа, как
бы она по наружности ни казалась успешною, не представляла устойчивых элементов, из которых могла
бы выработаться способность к логическому мышлению.
Одни резвятся смело и искренно, как
бы сознавая свое право на резвость; другие — резвятся робко, урывками, как будто возможность резвиться составляет для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся в сторону и издали наблюдают за играми сверстников, так
что даже когда их случайно заставляютрезвиться, то они делают это вяло и неумело.
Дети ничего не знают о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они не выработали ничего своего,
что могло
бы дать отпор попыткам извратить их природу. Колея, по которой им предстоит идти, проложена произвольно и всего чаще представляет собой дело случая.
Правда,
что дети не сознают, куда их ведут и
что с ними делается, и это освобождает их от массы сердечных мук, которые истерзали
бы их, если
бы они обладали сознательностью. Но
что же значит это временное облегчение ввиду тех угроз, которыми чревато их будущее?
— И, братец! сытехоньки! У Рождества кормили — так на постоялом людских щец похлебали! — отвечает Ольга Порфирьевна, которая тоже отлично понимает (церемония эта, в одном и том же виде, повторяется каждый год),
что если
бы она и приняла братнино предложение, то из этого ничего
бы не вышло.
Очень возможно,
что она и навсегда удержалась
бы на этой стезе, если б не золовки.
По временам, прослышав,
что в таком-то городе или селе (хотя
бы даже за сто и более верст) должен быть крестный ход или принесут икону, они собирались и сами на богомолье.
Эти поездки могли
бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому
что хоть в это время можно было
бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией, так
что, не будучи в собственном смысле слова жестокими, они до такой степени в короткое время изнурили крестьян,
что последние считались самыми бедными в целом уезде.
—
Что ему, псу несытому, делается! ест да пьет, ест да пьет! Только
что он мне одними взятками стоит… ах, распостылый! Весь земский суд, по его милости, на свой счет содержу… смерти на него нет! Умер
бы — и дело
бы с концом!
— Ешьте, сударики, ешьте! — не умолкала тетенька. — Ты
бы, сестрица, небось, на постоялом курицу черствую глодала, так уж, по крайности, хоть то у тебя в барышах,
что приедешь ужо вечером в Заболотье, — ан курица-то на ужин пригодится!..
А знаешь ли
что! кабы мое было это Заболотье, уж я
бы…
Не посмотрела
бы я,
что там мужики в синих кафтанах ходят, а бабы в штофных телогреях… я
бы…
Вот землицы там мало, не у
чего людей занять, — ну, да я
бы нашла занятие…
Она думала,
что дело ограничится щипками, тычками и бранью, на которые она и сама сумела
бы ответить.
К тому же до Савельцева дошло,
что жена его еще в девушках имела любовную историю и даже будто
бы родила сына.
Нет сомнения,
что Савельцев не остановился
бы на одной этой казни, но на другое утро, за чаем, староста доложил,
что за ночь половина дворни разбежалась.
Можно было подумать,
что она чего-то боится, чувствует,
что живет «на людях», и даже как
бы сознает,
что ей, еще так недавно небогатой дворянке, не совсем по зубам такой большой и лакомый кус.
Итак, матушка чувствовала как
бы инстинктивную потребность сдерживать себя в новокупленном гнезде более, нежели в Малиновце. Но заболотское дело настолько было ей по душе,
что она смотрела тут и веселее и бодрее.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить,
что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был
бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник,
что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
—
Что я тогда? Куда без него поспела? — загодя печаловалась она, — я здесь без него как в дремучем лесу. Хоть
бы десять годков еще послужил!
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет. Не то
что в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как
бы и на другой день осталось.
Едва приложил я голову к подушке, как уже почувствовал,
что меня раскачивает во все стороны, точно в лодке. Пуховики были так мягки,
что я лежал как
бы распростертый в воздухе. Одно мгновение — и я всем существом окунулся в ту нежащую мглу, которая называется детским сном.
Матушке становилось досадно. Все ж таки родной — мог
бы и своим послужить!
Чего ему! и теплёхонько, и сытёхонько здесь… кажется, на
что лучше! А он, на-тко, пошел за десять верст к чужому мужику на помочь!
— В приказчики,
что ли, нанялся
бы. Ты сельские работы знаешь, — это нечего говорить, положиться на тебя можно. Любой помещик с удовольствием возьмет.
— То-то «представьте»! Там не посмотрят на то,
что ты барин, — так-то отшпарят,
что люба с два! Племянничек нашелся!.. Милости просим! Ты
бы чем бунтовать, лучше
бы в церковь ходил да Богу молился.
— Ты
что не спишь? — спрашивала меня матушка, просыпаясь. — Агашка! ты хоть
бы на колени лукошко-то взяла… ишь его раскачивает!
— Пошевеливал
бы ты,
что ли. Часа уж два, поди, едем, а все конца-краю лесу нет!
Хотя я до тех пор не выезжал из деревни, но, собственно говоря, жил не в деревне, а в усадьбе, и потому казалось
бы,
что картина пробуждения деревни, никогда мною не виденная, должна была
бы заинтересовать меня.
— То-то. Пристяжная словно
бы худеть стала. Ты смотри: ежели
что, так ведь я…
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя так «благородно»,
что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или в самом деле не знала, к кому обратиться; как
бы то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
Звезда, хотя
бы и не особенно доброкачественная, считалась непременным условием генеральства, и я помню действительного статского советника А., который терпел оттого,
что имел только Анну на шее, вследствие
чего ему подавали на званых обедах кушанье после других генералов.
Мы, дети, не шевелясь, столпились в дверях соседней комнаты, как будто чего-то выжидая, хотя, конечно, и сами не могли
бы сказать,
чего именно.
Даже строгая Марья Андреевна (она продолжала жить у нас ради младшего брата, Николая) и та стояла сзади в выжидательном положении, совершенно позабыв,
что ей, по обязанности гувернантки, следовало
бы гнать нас.
Дедушка молча встает с кресла и направляется в комнаты. Он страстно любит карты и готов с утра до вечера играть «ни по
чем». Матушка, впрочем, этому очень рада, потому
что иначе было
бы очень трудно занять старика.
Матушка, однако ж, задумывается на минуту. Брань брата, действительно, не очень ее трогает, но угроз его она боится. Увы! несмотря на теперешнюю победу, ее ни на минуту не покидает мысль,
что, как
бы она ни старалась и какое
бы расположение ни выказывал ей отец, все усилия ее окажутся тщетными, все победы мнимыми, и стариково сокровище неминуемо перейдет к непочтительному, но дорогому сыну.
— Как
бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только
что минуло, и я не понимала,
что и за бумага такая. А не дала
бы я бумаги, он
бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.
— Хорошие-то французы, впрочем, не одобряют. Я от Егорова к Сихлерше [Известный в то время магазин мод.] забежал, так она так-таки прямо и говорит: «Поверите ли, мне даже француженкой называться стыдно! Я
бы, говорит, и веру свою давно переменила, да жду,
что дальше будет».
— Хорошо еще,
что у нас малых детей нет, а то
бы спасенья от них не было! — говорила матушка. — Намеднись я у Забровских была, там их штук шесть мал мала меньше собралось — мученье! так между ног и шныряют! кто в трубу трубит, кто в дуду дудит, кто на пищалке пищит!
Начинаются визиты. В начале первой зимы у семьи нашей знакомств было мало, так
что если б не три-четыре семейства из своих же соседей по именью, тоже переезжавших на зиму в Москву «повеселиться», то, пожалуй, и ездить было
бы некуда; но впоследствии, с помощью дяди, круг знакомств значительно разросся, и визитация приняла обширные размеры.
— Ну,
что за старик! Кабы он… да я
бы, кажется, обеими руками перекрестилась! А какая это Соловкина — халда: так вчера и вьется около него,так и юлит. Из кожи для своей горбуши Верки лезет! Всех захапать готова.
— Ваши гости. Да
что ж вы так скоро? посидели
бы!