Неточные совпадения
Понятно,
какое должно было оказаться при
таких условиях совместное житье.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «
Так по его и случилось:
как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вот при Павле Петровиче
такой казус был: встретился государю кто-то из самых простых и на вопрос: «
Как вас зовут?» — отвечал: «Евграф такой-то!» А государь недослышал и переспросил: «Граф такой-то?» — «Евграф такой-то», — повторил спрашиваемый.
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?»
Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы!
как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
Они открыто принимали сторону матушки и
как будто про себя (но
так, чтобы матушка слышала) шептали: «Страдалица!»
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны,
как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись
как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
К сечению прибегали не часто, но колотушки,
как более сподручные, сыпались со всех сторон,
так что «постылым» совсем житья не было.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше меня было три брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой было три года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с
таким ожесточением,
как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Благодаря этому педагогическому приему во время классов раздавались неумолкающие детские стоны, зато внеклассное время дети сидели смирно, не шевелясь, и весь дом погружался в
такую тишину,
как будто вымирал.
И все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов,
как будто речь шла о самом обыденном факте. В слове «шельма» слышалась не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля» не только не встречал ни в ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое и формулировалось в своеобразном афоризме: «
Так и надо учить дураков!»
И
как же я был обрадован, когда, на мой вопрос о прислуге, милая старушка ответила: «Да скличьте девку — вот и прислуга!»
Так на меня и пахнуло, словно из печки.]
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет,
так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну,
как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают друг другу девушки, — намеднись Дашутка, с села, в лес по грибы ходила,
так он
как прыснет из-за ржей да на нее. Хлеб с ней был, молочка малость — отнял и отпустил.
— И куда
такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а
как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
Вот я тебя, старая псовка, за индейками ходить пошлю,
так ты и будешь знать,
как барское добро гноить!
—
Так вот вы
как, Кирилл Филатыч! винцо покушиваете? — говорит она, держась, впрочем, в некотором отдалении от обвиняемого.
— Пил-с, — спокойно отвечает он,
как будто это
так и быть должно.
Как только персики начнут выходить в «косточку»,
так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод, хотя бы и не успевший дозреть, должен быть сохранен садовником и подан барыне для учета.
— Ну-ка, иди, казенный человек! — по обыкновению, начинает иронизировать Анна Павловна. — Фу-ты,
какой франт! да, никак, и впрямь это великановский Сережка… извините, не знаю,
как вас по отчеству звать… Поверните-ка его… вот
так!
как раз по последней моде одет!
«Успокойтесь, сударыня, говорит, я
такое решение написал, что сенат беспременно его отменит!»
Так вот
какие люди бывают!
— Что
так, красавицы! Всего-навсе только десять часов по лесу бродили, а
какую пропасть принесли?
У Анны Павловны сердце
так и кипит, видя,
как он копается.
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о том, о сем, а больше ни о чем. Но Анну Павловну
так и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит
как на иголках и в ту минуту,
как Василий Порфирыч произносит...
Антипка-то в ту пору в ногах валялся, деньги предлагал, а она одно твердит: «Тебе все равно,
какой иконе Богу ни молиться…»
Так и не отдала.
—
Как сказать, сударыня…
как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом,
так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать…
— Вот
так оказия! А впрочем, и то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься!
Как бы и завтра не забыть! Напомни.
— Ах, да ведь я и лба-то сегодня не перекрестила… ах, грех
какой! Ну, на этот раз Бог простит! Сашка! подтычь одеяло-то… плотнее… вот
так!
Как начали ученье старшие братья и сестры — я не помню. В то время, когда наша домашняя школа была уже в полном ходу, между мною и непосредственно предшествовавшей мне сестрой было разницы четыре года,
так что волей-неволей пришлось воспитывать меня особо.
Вообще я прожил детство как-то незаметно и не любил попадаться на глаза,
так что когда матушка случайно встречала меня, то и она словно недоумевала,
каким образом я очутился у ней на дороге.
Азбуку я усвоил быстро; отчетливо произносил склады даже в
таком роде,
как мря, нря, цря, чряи т. д., а недели через три уже бойко читал нравоучения.
Таким образом я мало-помалу узнал подробности церковнослужительского быта того времени.
Как обучались в семинариях,
как доставались священнические и дьяконские места,
как происходило посвящение в попы, что представлял собой благочинный, духовное правление, консистория и т. д.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но не были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении,
как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
— Вот, смотри! Тут все написано, в
какой класс что требуется.
Так и приготовляйся.
Само собой разумеется, что
такого рода работа,
как бы она по наружности ни казалась успешною, не представляла устойчивых элементов, из которых могла бы выработаться способность к логическому мышлению.
Все это очень кстати случилось
как раз во время великого поста, и хотя великопостные дни, в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем не отличались в нашем доме от обыкновенных дней, кроме того, что господа кушали «грибное», но все-таки
как будто становилось посмирнее.
При содействии этих новых элементов я приобрел более или менее твердое основание для оценки
как собственных действий,
так и явлений и поступков, совершавшихся в окружавшей меня среде.
Какой родитель, не исключая самого заурядного, затруднится внедрить эти элементарные правила в восприимчивое детское сердце? и
какое детское сердце не понесется навстречу
таким необременительным правилам?
Одни резвятся смело и искренно,
как бы сознавая свое право на резвость; другие — резвятся робко, урывками,
как будто возможность резвиться составляет для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся в сторону и издали наблюдают за играми сверстников,
так что даже когда их случайно заставляютрезвиться, то они делают это вяло и неумело.
Пускай он, хоть не понимаючи, скажет: «Ах, папаша!
как бы мне хотелось быть прокурором,
как дядя Коля!», или: «Ах, мамаша! когда я сделаюсь большой, у меня непременно будут на плечах
такие же густые эполеты,
как у дяди Паши, и
такие же душистые усы!» Эти наивные пожелания наверное возымеют свое действие на родительские решения.
Сереже становится горько. Потребность творить суд и расправу
так широко развилась в обществе, что начинает подтачивать и его существование. Помилуйте!
какой же он офицер! и здоровье у него далеко не офицерское, да и совсем он не
так храбр, чтобы лететь навстречу смерти ради стяжания лавров. Нет, надо как-нибудь это дело поправить! И вот он больше и больше избегает собеседований с мамашей и чаще и чаще совещается с папашей…
Комната тетенек,
так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная,
как коридор. Даже летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати, друг к другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской,
как блин, и отливающей глянцем подушкой.
Таким образом спокойно и властно поживали тетеньки в Малиновце,
как вдруг отец, уже будучи сорока лет, вздумал жениться.
Очень возможно, что действительно воровства не существовало, но всякий брал без счета, сколько нужно или сколько хотел. Особенно одолевали дворовые, которые плодились
как грибы и все, за исключением одиночек, состояли на месячине. К концу года оставалась в амбарах самая малость, которую почти задаром продавали местным прасолам,
так что деньги считались в доме редкостью.
Господский дом в «Уголке» почти совсем развалился, а средств поправить его не было. Крыша протекала; стены в комнатах были испещрены следами водяных потоков; половицы колебались; из окон и даже из стен проникал ветер. Владелицы никогда прежде не заглядывали в усадьбу; им и в голову не приходило, что они будут вынуждены жить в
такой руине,
как вдруг их постигла невзгода.
Хозяйство в «Уголке» велось
так же беспорядочно,
как и в Малиновце во время их управления, а с прибытием владелиц элемент безалаберности еще более усилился.
— Я не к тому…
так, доложить пришел…
Как бы потом в ответе не быть…
— Ах, родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки про старуху, сударушка! — дребезжащим голосом приветствовала она нас, протягивая руки, чтобы обнять матушку, — чай, на полпути в Заболотье… все-таки дешевле, чем на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила ты коко с соком… Ну, да и молодец же ты! Лёгко ли дело, сама-одна
какое дело сварганила! Милости просим в горницы! Спасибо, сударка, что хоть ненароком да вспомнила.
— Девятый… ай да молодец брат Василий! Седьмой десяток, а поди еще
как проказничает! Того гляди, и десятый недалеко… Ну, дай тебе Бог, сударыня, дай Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай посмотреть, на кого ты похож! Ну,
так и есть, на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что,
так спроста!..
Так вот… Проста я, куда
как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
Требовалось сравнить, все ли тут
так же прочно, солидно и просторно,
как у нас, в Малиновце;
как устроены стойла для лошадей, много ли стоит жеребцов, которых в стадо не гоняют, а держат постоянно на сухом корму; обширен ли скотный двор, похожа ли савельцевская кухарка в застольной на нашу кухарку Василису и т. д.