Неточные совпадения
Затем, приступая к пересказу моего прошлого, я считаю нелишним предупредить читателя, что в настоящем труде он
не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития, а
только ряд эпизодов, имеющих между собою связь, но в то же время представляющих и отдельное целое.
Помню
только больших кряковных уток, которыми от времени до времени, чуть
не задаром, оделял всю округу единственный в этой местности ружейный охотник, экономический крестьянин Лука.
Тем
не менее, так как у меня было много старших сестер и братьев, которые уже учились в то время, когда я ничего
не делал, а
только прислушивался и приглядывался, то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Ни единой струи свежего воздуха
не доходило до нас, потому что форточек в доме
не водилось, и комнатная атмосфера освежалась
только при помощи топки печей.
Катанье в санях
не было в обычае, и
только по воскресеньям нас вывозили в закрытом возке к обедне в церковь, отстоявшую от дома саженях в пятидесяти, но и тут закутывали до того, что трудно было дышать.
— Ну, войди. Войди, посмотри, как мать-старуха хлопочет. Вон сколько денег Максимушка (бурмистр из ближней вотчины) матери привез. А мы их в ящик уложим, а потом вместе с другими в дело пустим. Посиди, дружок, посмотри, поучись.
Только сиди смирно,
не мешай.
И допускалось в этом смысле
только одно ограничение: как бы
не застукать совсем!
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что в нем
только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, — в прошлом году одного хлеба на десять тысяч продали, да пустоша в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или
не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части
не выделить. Вон Заболотье — и велика Федора, да дура — что в нем!
— Что отец!
только слава, что отец! Вот мне, небось, Малиновца
не подумал оставить, а ведь и я чем
не Затрапезный? Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ и скажет: пей, ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я было у двери подслушать хотел, да
только и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как дам стрекача,
только пятки засверкали! Да что ж, впрочем, подслушивай
не подслушивай, а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня к тотемским чудотворцам, как пить даст!
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками —
только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия
не имел, даже ружья, кажется, в целом доме
не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
— Нет, говорит, ничего
не сделал;
только что взяла с собой поесть, то отнял. Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
За что
только Бог забыл меня — ума приложить
не могу!
Сюда забежишь, там хвостом вильнешь… в опекунском-то совете со сторожами табак нюхивала! перед каким-нибудь ледащим приказным чуть
не вприсядку плясала: «
Только справочку, голубчик, достань!» Вот как я именья-то приобретала!
Как
только персики начнут выходить в «косточку», так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод, хотя бы и
не успевший дозреть, должен быть сохранен садовником и подан барыне для учета.
—
Только рук сегодня марать
не хочется, — говорит Анна Павловна, — а уж когда-нибудь я тебя, балбес, за такие слова отшлепаю!
—
Не властна я, голубчик, и
не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне
не пожаловал, и я бы тебя
не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то и делают! А я, мой друг,
не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга,
только ты неверный слуга, а я — верная!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж
не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела,
только что отдохнуть собралась —
не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а
не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
Дети
не сочувствуют мужичку и признают за ним
только право терпеть обиду, а
не роптать на нее.
— Сено нынче за редкость: сухое, звонкое…
Не слишним
только много его, а уж уборка такая — из годов вон!
Весь этот день я был радостен и горд.
Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это
только в дни именин.
Целый час я проработал таким образом, стараясь утвердить пальцы и вывести хоть что-нибудь похожее на палку, изображенную в лежавшей передо мною прописи; но пальцы от чрезмерных усилий все меньше и меньше овладевали пером. Наконец матушка вышла из своего убежища, взглянула на мою работу и, сверх ожидания,
не рассердилась, а
только сказала...
Только арифметика давалась плохо, потому что тут я сам себе помочь
не мог, а отец Василий по части дробей тоже был
не особенно силен.
Матушка видела мою ретивость и радовалась. В голове ее зрела коварная мысль, что я и без посторонней помощи, руководствуясь
только программой, сумею приготовить себя, года в два, к одному из средних классов пансиона. И мысль, что я одиниз всех детей почти ничего
не буду стоить подготовкою, даже сделала ее нежною.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но
не были ли эти успехи
только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня
не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
Только внезапное появление сильного и горячего луча может при подобных условиях разбудить человеческую совесть и разорвать цепи той вековечной неволи, в которой обязательно вращалась целая масса людей, начиная с всевластных господ и кончая каким-нибудь постылым Кирюшкой, которого
не нынче завтра ожидала «красная шапка».
Когда я в первый раз познакомился с Евангелием, это чтение пробудило во мне тревожное чувство. Мне было
не по себе. Прежде всего меня поразили
не столько новые мысли, сколько новые слова, которых я никогда ни от кого
не слыхал. И
только повторительное, все более и более страстное чтение объяснило мне действительный смысл этих новых слов и сняло темную завесу с того мира, который скрывался за ними.
Доселе я ничего
не знал ни об алчущих, ни о жаждущих и обремененных, а видел
только людские особи, сложившиеся под влиянием несокрушимого порядка вещей; теперь эти униженные и оскорбленные встали передо мной, осиянные светом, и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего
не дала им, кроме оков, и настойчиво требовали восстановления попранного права на участие в жизни.
Один
только прием был для меня вполне ощутителен, а именно тот, что отныне знания усвоивались мною
не столько при помощи толкований и объяснений, сколько при помощи побоев и телесных истязаний.
Нет, я верил и теперь верю в их живоносную силу; я всегда был убежден и теперь
не потерял убеждения, что
только с их помощью человеческая жизнь может получить правильные и прочные устои.
Только недальнозорким умам эти точки кажутся беспочвенными и оторванными от действительности; в сущности же они представляют собой
не отрицание прошлого и настоящего, а результат всего лучшего и человечного, завещанного первым и вырабатывающегося в последнем.
И — кто знает, — может быть, недалеко время, когда самые скромные ссылки на идеалы будущего будут возбуждать
только ничем
не стесняющийся смех…
Говорят: посмотрите, как дети беспечно и весело резвятся, — и отсюда делают посылку к их счастию. Но ведь резвость, в сущности,
только свидетельствует о потребности движения, свойственной молодому ненадломленному организму. Это явление чисто физического порядка, которое
не имеет ни малейшего влияния на будущие судьбы ребенка и которое, следовательно, можно совершенно свободно исключить из счета элементов, совокупность которых делает завидным детский удел.
В согласность ее требованиям, они ломают природу ребенка, погружают его душу в мрак, и ежели
не всегда с полною откровенностью ратуют в пользу полного водворения невежества, то потому
только, что у них есть подходящее средство обойти эту слишком крайнюю меру общественного спасения и заменить ее другою,
не столь резко возмущающею человеческую совесть, но столь же действительною.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем
только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных. Будет с них и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные
не возвращались!
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, —
только я знаю, что я здесь хозяйка, а
не нахлебница. У вас есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас
не гащивала и куска вашего
не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я
не забуду…
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. —
Только чур, ни в какие распоряжения
не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок».
Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего
не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
В мезонине у нас никто
не жил, кроме сестриц да еще детей, которые приходили в свои детские
только для спанья.
С утра до вечера они сидели одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов к образам. Но Марья Порфирьевна ничего
не умела и занималась
только тем, что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
В течение всего обеда они сидели потупив глаза в тарелки и безмолвствовали. Ели
только суп и пирожное, так как остальное кушанье было
не по зубам.
Действительно, нас ожидало нечто
не совсем обыкновенное. Двор был пустынен; решетчатые ворота заперты; за тыном
не слышалось ни звука. Солнце палило так, что даже собака, привязанная у амбара,
не залаяла, услышав нас, а
только лениво повернула морду в нашу сторону.
Двор был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С одного краю, в некотором отдалении от дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный двор, людские и проч., но и там
не слышно было никакого движения, потому что скот был в стаде, а дворовые на барщине.
Только вдали, за службами, бежал по направлению к полю во всю прыть мальчишка, которого, вероятно, послали на сенокос за прислугой.
Это говорил Алемпиев собеседник. При этих словах во мне совершилось нечто постыдное. Я мгновенно забыл о девочке и с поднятыми кулаками, с словами: «Молчать, подлый холуй!» — бросился к старику. Я
не помню, чтобы со мной случался когда-либо такой припадок гнева и чтобы он выражался в таких формах, но очевидно, что крепостная практика уже свила во мне прочное гнездо и ожидала
только случая, чтобы всплыть наружу.
— А это мой Фомушка! — рекомендовала его тетенька, —
только он один и помогает мне.
Не знаю, как бы я и справилась без него с здешней вольницей!
Я
не помню, как прошел обед; помню
только, что кушанья были сытные и изготовленные из свежей провизии. Так как Савельцевы жили всеми оброшенные и никогда
не ждали гостей, то у них
не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими пальцами, и обед всякий день готовился незатейливый, но свежий.
— Ну, ну…
не пугайся! небось,
не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить… проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам
не надобно! Гостей
не зовем и сами в гости
не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят добрые люди, милости просим! Вот
только жеманниц смерть
не люблю, прошу извинить.
— Сын ли, другой ли кто —
не разберешь.
Только уж слуга покорная! По ночам в Заболотье буду ездить, чтоб
не заглядывать к этой ведьме. Ну, а ты какую еще там девчонку у столба видел, сказывай! — обратилась матушка ко мне.
Она уж и
не пыталась бороться с мужем, а
только старалась
не попадаться ему на глаза, всячески угождая ему при случайных встречах и почти безвыходно проводя время на кухне.
— Восемьдесят душ — это восемьдесят хребтов-с! — говаривал он, — ежели их умеючи нагайкой пошевелить, так тут
только огребай! А он, видите ли,
не может родному детищу уделить! Знаю я, знаю, куда мои кровные денежки уплывают… Улита Савишна у старика постельничает, так вот ей… Ну, да мое времечко придет. Я из нее все до последней копеечки выколочу!
—
Только нам придется погостить у вас по этому случаю! уж
не взыщите.