Неточные совпадения
Были у нас
и дети,
да так
и перемерли ангельские душеньки,
и всё не настоящей смертью, а либо с лавки свалится, либо кипятком себя ошпарит.
А наконец, возвращаюсь я однажды с родов домой, а меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома не бывал!» Не бывал
да не бывал,
да так с тех пор словно в воду
и канул.
— А кто знает — взяли
да в превосходительные
и произвели, — говорил он.
Да, мне
и теперь становится неловко, когда я вспоминаю об этих дележах, тем больше, что разделение на любимых
и постылых не остановилось на рубеже детства, но прошло впоследствии через всю жизнь
и отразилось в очень существенных несправедливостях…
Да оно
и не могло быть иначе, потому что отношения к нам родителей были совсем неестественные.
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что в нем только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, — в прошлом году одного хлеба на десять тысяч продали,
да пустоша в кортому отдавали,
да масло,
да яйца,
да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить. Вон Заболотье —
и велика Федора,
да дура — что в нем!
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я было у двери подслушать хотел,
да только
и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как дам стрекача, только пятки засверкали!
Да что ж, впрочем, подслушивай не подслушивай, а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня к тотемским чудотворцам, как пить даст!
И как же я был обрадован, когда, на мой вопрос о прислуге, милая старушка ответила: «
Да скличьте девку — вот
и прислуга!» Так на меня
и пахнуло, словно из печки.]
Да еще я помню двух собак, Плутонку
и Трезорку, которых держали на цепи около застольной, а в дом не пускали.
Хотя время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий
и душный день. Беседа идет о том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы
да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары
и духоты.
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают друг другу девушки, — намеднись Дашутка, с села, в лес по грибы ходила, так он как прыснет из-за ржей
да на нее. Хлеб с ней был, молочка малость — отнял
и отпустил.
— А правда ли, — повествует одна из собеседниц, — в Москалеве одну бабу медведь в берлогу увел
да целую зиму у себя там
и держал?
—
И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет
да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит…
Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Жарынь
да теплынь… только
и слов от вас!
Ах, уж эти мне гости! обопьют, объедят,
да тебя же
и обругают!
— Ну, бабу из клубники сделай.
И то сказать, без пути на погребе ягода плесневеет. Сахарцу кусочка три возьми
да яичек парочку… Ну-ну, не ворчи! будет с тебя!
Убежали теперь в лес по малину, дерут там песни,
да аукаются, или с солдатом амурничают…
и горюшка мало!
Наконец все нужные дела прикончены. Анна Павловна припоминает, что она еще что-то хотела сделать,
да не сделала,
и наконец догадывается, что до сих пор сидит нечесаная. Но в эту минуту за дверьми раздается голос садовника...
Построит себе келейку, огородец разведет, коровушку купит
и будет жить
да поживать.
— Ну-ка, иди, казенный человек! — по обыкновению, начинает иронизировать Анна Павловна. — Фу-ты, какой франт!
да, никак,
и впрямь это великановский Сережка… извините, не знаю, как вас по отчеству звать… Поверните-ка его… вот так! как раз по последней моде одет!
— Слышишь? Ну, вот, мы так
и сделаем: нарядим тебя, милой дружок, в колодки,
да вечерком по холодку…
— Не властна я, голубчик,
и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал,
и я бы тебя не ловила.
И жил бы ты поживал тихохонько
да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там
и хлебца,
и молочка,
и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то
и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню
и знаю, что я тоже слуга!
И ты слуга,
и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
Да коли ты казенный человек — стало быть,
и спина у тебя казенная, — вот
и вся недолга!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его
да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
— Ишь ведь, мерзавец, все птиц ловит — нет чтобы мышь! — ропщет Анна Павловна. — От мышей спасенья нет,
и в амбарах,
и в погребе,
и в кладовых тучами ходят, а он все птиц
да птиц. Нет, надо другого кота завести!
А он в ответ: «
Да уж потерпите; это у него характер такой!.. не может без того, чтоб спервоначалу не измучить, а потом вдруг возьмет
да в одночасье
и решит ваше дело».
Старик, очевидно, в духе
и собирается покалякать о том, о сем, а больше ни о чем. Но Анну Павловну так
и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа,
да ей
и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках
и в ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
— Вон Антипка какую избу взбодрил, а теперь она пустая стоит! — рассказывает Степан, — бедный был
и пил здорово,
да икону откуда-то добыл — с тех пор
и пошел разживаться.
—
Да Антон мяловский видел. «Иду я, говорит, — уж солнышко книзу пошло — лесом около великановской межи, а „он“ на березовом суку
и висит».
Докладывают, что ужин готов. Ужин представляет собой повторение обеда, за исключением пирожного, которое не подается. Анна Павловна зорко следит за каждым блюдом
и замечает, сколько уцелело кусков. К великому ее удовольствию, телятины хватит на весь завтрашний день, щец тоже порядочно осталось, но с галантиром придется проститься. Ну,
да ведь
и то сказать — третий день галантир
да галантир! можно
и полоточком полакомиться, покуда не испортились.
— Вот так оказия! А впрочем,
и то сказать, целый день туда
да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы
и завтра не забыть! Напомни.
— Ах,
да ведь я
и лба-то сегодня не перекрестила… ах, грех какой! Ну, на этот раз Бог простит! Сашка! подтычь одеяло-то… плотнее… вот так!
Осталась дома третья группа или, собственно говоря, двое одиночек: я
да младший брат Николай, который был совсем еще мал
и на которого матушка, с отъездом Гриши, перенесла всю свою нежность.
— Держи карман! — крикнула она, —
и без того семь балбесов на шее сидят, каждый год за них с лишком четыре тысячи рубликов вынь
да положь, а тут еще осьмой явится!
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой,
и результатом этого совещания было следующее: три раза в неделю он будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас в шести верстах)
и посвящать мне по два часа. Плата за ученье была условлена в таком размере: деньгами восемь рублей в месяц,
да два пуда муки,
да в дни уроков обедать за господским столом.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька
и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то
и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой
да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
— Покуда еще намерения такого не имею. Я еще
и сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет.
Да старший-то сын у меня
и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
Да, в наши дни истинное назначение человека именно в том состоит, чтоб творить суд
и расправу.
— Тетенька Марья Порфирьевна капор сняла, чепчик надевает… Смотрите! смотрите! вынула румяны… румянится! Сколько они пряников, черносливу, изюму везут… страсть! А завтра дадут нам по пятачку на пряники…
И вдруг расщедрятся,
да по гривеннику… Они по гривеннику
да мать по гривеннику… на торгу пряников, рожков накупим! Смотрите!
да, никак, старик Силантий на козлах… еще не умер! Ишь ползут старушенции!
Да стегни же ты, старый хрен, правую-то пристяжную! видишь, совсем не везет!
По обыкновению, речь Степана не отличается связностью, но он без умолку продолжает болтать все время, покуда карета ползет
да ползет по мостовнику. Наконец она у церкви поворачивает вправо
и рысцой катится по направлению к дому. Дети крестятся
и спешат на парадное крыльцо.
Наконец отошел
и молебен. Процессия с образами тем же порядком обратно направляется в церковь. Комнаты наполнены кадильным дымом; молящиеся расходятся бесшумно; чай
и вслед за ним ужин проходят в той специальной тишине, которая обыкновенно предшествует большому празднику, а часов с десяти огни везде потушены,
и только в господских спальнях
да в образной тускло мерцают лампады.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того
и гляди, деревню сожгут!
И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец
и остальных. Будет с них
и по одному дню… налопаются винища!
Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
— Вот уж подлинно наказанье! — ропщет она, — ишь ведь,
и погода, как нарочно, сухая
да светлая — жать бы
да жать!
И кому это вздумалось на спас-преображенье престольный праздник назначить! Ну что бы на Рождество Богородицы или на Покров! Любехонько бы.
Матушка сама известила сестриц об этом решении. «Нам это необходимо для устройства имений наших, — писала она, — а вы
и не увидите, как зиму без милых сердцу проведете. Ухитите ваш домичек соломкой
да жердочками сверху обрешетите —
и будет у вас тепленько
и уютненько. А соскучитесь одни — в Заболотье чайку попить милости просим. Всего пять верст — мигом лошадушки домчат…»
— Девятый… ай
да молодец брат Василий! Седьмой десяток, а поди еще как проказничает! Того гляди,
и десятый недалеко… Ну, дай тебе Бог, сударыня, дай Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай посмотреть, на кого ты похож! Ну, так
и есть, на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
— Ах-ах-ах!
да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, —
и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели
и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего
и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу,
и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Признаться сказать, я
и забыла про Наташку, — сказала она. — Не следовало бы девчонку баловать, ну
да уж, для дорогих гостей, так
и быть — пускай за племянничка Бога молит. Ах, трудно мне с ними, сестрица, справляться! Народ все сорванец — долго ли до греха!
— Что ему, псу несытому, делается! ест
да пьет, ест
да пьет! Только что он мне одними взятками стоит… ах, распостылый! Весь земский суд, по его милости, на свой счет содержу… смерти на него нет! Умер бы —
и дело бы с концом!
Да тут все в ответе —
и не разберешь!
Я
и то иногда подумываю: один конец! возьму
да сошлю его в Сибирь…