Неточные совпадения
Один начальник как приехал, так первым делом приступил к сломке пола в губернаторском кабинете — и что же? сломать-то сломал, а нового на его место построить
не успел! «Много, — говорил он потом, когда прощался с нами, — много намеревался я для пользы сделать, да, видно, Богу, друзья
мои,
не угодно!» И действительно, приехал на место его новый генерал и тотчас же рассудил, что пол надо было ломать
не в кабинете, а в гостиной, и соответственно с этим сделал надлежащее распоряжение.
Сердце в груди
моей окончательно упало. Но
не прошло минуты, как уж в голове
моей созрел вопрос...
При этом вопросе сердце
мое мало-помалу поднималось: я начинал предчувствовать, что
не буду оставлен без начальника.
Но
не успел дерзкий договорить, как уже рука
моя исполняла свою обязанность.
Сначала я
не слыхал его объяснения и продолжал делать свое дело; но, признаюсь, когда слова «новый будет! новый будет!» явственно коснулись
моего слуха, то рука
моя невольно опустилась.
К удивлению, генерал был как будто сконфужен
моею фразой. Очевидно, она
не входила в его расчеты. На прочих свидетелей этой сцены она подействовала различно. Правитель канцелярии, казалось, понял меня и досадовал только на то, что
не он первый ее высказал. Но полициймейстер, как человек, по-видимому покончивший все расчеты с жизнью, дал делу совершенно иной оборот.
Полициймейстер ловил генеральскую руку, которую генерал очень искусно прятал; правитель канцелярии молчал и думал, что если его сошлют в судное отделение, то штука будет еще
не совсем плохая; я стоял как на иголках, ибо видел, что намерения
мои совсем
не так поняты.
Как выразились
мои уважаемые предшественники, вы
не имеете даже повода сказать в этом случае timeo Danaos et dona ferentes, потому что здесь всякий приносит дары свои от чистого сердца.
Этою речью заключилась первая часть нашего торжества. Затем уже началась так называемая конституция, которую я
не стану описывать, потому что, по мнению
моему, все проявления, имеющие либеральный характер, как бы преданны они ни были, заключают в себе одно лишь безобразие…
Но, по мнению
моему, эта перемена произошла совсем
не вследствие уныния, а оттого единственно, что добрый старик, вышедши в отставку, приобрел опасную привычку слишком часто поднимать завесу будущего.
—
Не отрицаю-с, — скромно заметил благодушный старик, — но
не смею и утверждать-с. Скажу вам по этому случаю анекдот-с. Однажды, когда князь Петр Антоныч требовал, чтобы я высказал ему
мое мнение насчет сокращения в одном ведомстве фалд, то я откровенно отвечал: «Ваше сиятельство! и фалды сокращенные, и фалды удлиненные — мы всё примем с благодарностью!» — «Дипломат!» — выразился по этому случаю князь и изволил милостиво погрозить мне пальцем. Так-то-с.
— Я?.. Что ж?.. Я послужить готов!.. Я,
мой любезный Павел Трофимыч… Меня этими мостовыми
не удивишь! Я
не только перед мостовыми, но даже перед тротуарами
не дрогну! Только надо к этому предмету осторожно,
мой милый… Ой, как осторожно надо подступить!
Ну, и почтен был за это в свое время… А нынче, друзья
мои, этого
не любят! Нынче нашего брата, фрондера, за ушко да на солнышко… за истину-то! Вот, когда я умру… тогда отдайте все Каткову! Никому, кроме Каткова! хочу лечь рядом с стариком Вигелем.
Предчувствуя в судьбе своей счастливую перемену, наскоро запахиваю халат, выбегаю и вижу курьера, который говорит мне: „Ради Христа, ваше превосходительство, поскорее поспешите к его сиятельству, ибо вас сделали помпадуром!“ Забыв на минуту расстояние, разделявшее меня от сего доброго вестника, я несколько раз искренно облобызал его и, поручив доброй сопутнице
моей жизни угостить его хорошим стаканом вина (с придачею красной бумажки),
не поехал, а, скорей, полетел к князю.
— Друг
мой!
не смущай
моей радости! Сегодня я убедился, что наше дело находится в добрых и надежных руках!
— Главное, ma chère, [
Моя дорогая (фр.).] несите свой крест с достоинством! — говорила приятельница ее, Ольга Семеновна Проходимцева, которая когда-то через нее пристроила своего мужа куда-то советником, —
не забывайте, что на вас обращены глаза целого края!
— Вы меня извините, милая Надежда Петровна, — говорил «он» через минуту своим вкрадчивым голосом, — я до такой степени уважал вашу горесть, что
не смел даже подумать потревожить вас раньше своим посещением. Но прошу вас верить, что
мое нетерпение… те лестные отзывы… если б я мог слушаться только голоса
моего сердца…
— Поверьте, — продолжал звучать тот же медоточивый голос, — что я тем
не менее отнюдь
не оставался безучастным зрителем вашего горя. Господин полициймейстер, конечно,
не откажется удостоверить вас, что я неоднократно приказывал и даже настаивал, чтобы вам предоставлены были все способы… словом, все, что находится в
моей власти…
— Однако мне очень обидно, — гудел помпадур, — скажу больше… мне даже больно, что вы… как будто из-за меня… лишаете общество, так сказать, лучшего его украшения! Конечно, я…
мои достоинства… Я
не могу похвалиться опытностью…
Но, как правдивый историк, я
не могу скрыть, что новое помпадурство Надежды Петровны далеко
не имело того кроткого характера, как первое. Напротив того, оно ознаменовалось несколькими жестокостями, которые, по мнению
моему, были, по малой мере, бесполезны.
— Господин Мерзопупиос! — сказал он, клича третьего советника, —
не знаю, правда ли, что до сведения
моего дошло, будто бы здесь собственность совершенно
не уважается?
— Просто, пойду сейчас к Собачкину, — заговорил он, — и скажу: «Messieurs! за что вы мне
не доверяете? Поверьте, что хотя я и служу, но чувства
мои, messieurs… я полагаю»…
— Я должен раскрыть перед вами свои виды вполне, — сказал он. — Я должен сказать вам, что смотрю на администрацию преимущественно и даже исключительно с дипломатической точки зрения. По
моему мнению, администрация есть борьба, а наука
не показывает ли нам, что борьба без дипломатии немыслима?
Так, например, когда я вижу стол, то никак
не могу сказать, чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч., то в сердце
мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: «Ведь это кому как!» Для чего это так устроено — я хорошенько объяснить
не могу, но думаю, что для того, чтобы порядочные люди всегда имели такие sujets de conversation, [Темы для беседы (фр.).] по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно, а другие — ораторствовать отрицательно, а в результате… du choc des opinions jaillit la vérité!
— Mais vous concevez, mon cher, [Но вы понимаете, милый
мой (фр.).] что право хождения в баню я привел вовсе
не с точки зрения какой-нибудь драгоценности!
— Вы вынудили меня, милостивый государь, прибегнуть к ручной расправе! — ораторствовал один. — Я отроду, государь
мой! — слышите ли? — отроду пальцем никого
не тронул, а, по милости вашей, должен был, понимаете ли? вынужден был «легко» потрепать его за бороду!
— Согласитесь сами, — говорил он, — вот теперь у нас выборы — ну где же бы мне, при
моих занятиях, управить таким обширным делом? А так как я знаю, что там у меня верный человек, то я спокоен! Я уверен, что там ничего такого
не сделается, что было бы противно
моим интересам!
— Господа! — сказал он голосом, несколько дрожавшим от волнения, — пользуюсь этим случаем, чтобы перед лицом вашим засвидетельствовать
мою искреннюю признательность достойнейшему Платону Ивановичу! Платон Иванович! мне приятно сознаться, что в таком важном деле, каково настоящее собрание гг. дворян, вы вполне оправдали
мое доверие! Вы
не только действовали совершенно согласно с
моими видами и предначертаниями, но, так сказать, даже благосклонно предупреждали их. Еще раз благодарю!
— Я
не об том говорю, — отвечал он, — я говорю об том, что начальнику края следует всему давать тон — и больше ничего. А то представьте себе, например,
мое положение: однажды мне случилось — а la lettre [Буквально (фр.).] ведь это так! — разрешать вопрос о выдаче вдовьего паспорта какой-то ратничихе!
— Вы меня
не знаете, Marie, — говорит он таинственно, — я совсем
не таков, каким кажусь с первого взгляда. Конечно, я служу… но ведь я честолюбив! Marie! поймите, ведь я честолюбив! Откиньте это, вглядитесь в меня пристальнее — и вы увидите, что административная оболочка далеко
не исчерпывает всего
моего содержания!
— Нет,
не опасения собственно, но… как хотите, а это предмет такой важности, что прежде, нежели приступить к нему, необходимо, по
моему мнению, обсудить его внимательно и со всех сторон.
— Вы поймите
мою мысль, — твердит он каждый день правителю канцелярии, — я чего желаю? я желаю, чтобы у меня процветала промышленность, чтоб священное право собственности было вполне обеспечено, чтоб порядок ни под каким видом нарушен
не был и, наконец, чтобы везде и на всем видна была рука!
Повторяю: покуда мы с вами
не достигнем их, покуда я
не приду к убеждению, что, где бы я ни был, рука
моя все-таки везде будет давать себя чувствовать необременительным, но тем
не менее равномерным давлением, — до тех пор, говорю, я
не положу оружия.
— Да, это недурно; но все же это
не то. Я желал бы, чтобы вся губерния — понимаете, вся губерния? — присутствовала при этой
моей, так сказать, внутренней исповеди. Вы читали Карамзина?
Не сомневаюсь, друзья
мои,
не сомневаюсь! знаю и вижу.
А вот что, друзья
мои: я могу уподобиться форейтору, который,
не замечая, что постромки, привязывавшие к экипажу выносных лошадей, оборвались, все мчится вперед и вперед, между тем как экипаж давно остановился и погряз в болоте…
— Итак, господа, вперед! Бодрость и смелость! Вы знаете
мою мысль, я знаю вашу готовность! Если мы соединим то и другое, а главное, если дадим нашим усилиям надлежащее направление, то, будьте уверены, ни зависть, ни неблагонамеренность
не осмелятся уязвить нас своим жалом, я же, с своей стороны, во всякое время готов буду ходатайствовать о достойнейших пред высшим начальством. Прощайте, господа!
не смею удерживать вас посреди ваших полезных занятий. До свидания!
— Следственно, вы должны понять и то, что человек, который бы мог быть готовым во всякое время следовать каждому
моему указанию, который был бы в состоянии
не только понять и уловить
мою мысль, но и дать ей приличные формы, что такой человек, повторяю я, мне решительно необходим.
Я мыслю и в то же время
не мыслю, потому что
не имею в распоряжении своем человека, который следил бы за
моими мыслями, мог бы уловить их, так сказать, на лету и, в конце концов, изложить в приличных формах.
Все его оставили, все избегают. Баронесса ощущает нервные припадки при одном его имени; супруг ее говорит: «Этот человек испортил
мою Marie!» — и без церемонии называет Митеньку государственною слякотью; обыватели, завидевши его на улице, поспешно перебегают на другую сторону; долго крепился правитель канцелярии, но и тот наконец
не выдержал и подал в отставку.
Желания
мои более нежели скромны; я желаю, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы священное право собственности было вполне обеспечено и чтобы порядок ни под каким видом нарушен
не был.
Господа! я ничего более
не желаю, кроме того, чтоб вы поняли мысль
мою и приняли ее к соображению.
— Ты пойми
мою мысль, болван! — отвечал ему Митенька, — я чего желаю? — я желаю, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы поля были тщательно удобрены, но чтобы в то же время порядок ни под каким видом нарушен
не был!
Но если ни ты, ни я
не в состоянии угадать, что будет происходить в
моей голове в предстоящий момент, то ясно, что единственный практический выход из этого лабиринта — это «претерпеть».
И это совсем
не каприз с
моей стороны, совсем
не преднамеренное желание уязвить тебя; это «порядок», с которым я безразлично отношусь и к тебе и ко всякому другому; это — «веяние времени»…
— Живем, сударь. Только, надо сказать, житье наше такое: и жить-то бы
не надо, да и умирать
не хочется.
Не разберешь. А тоже вот хоть бы и я: такое ли прежде
мое житье было! Дом-то полная чаша была, хоть кто приходи —
не стыдно! И мы в гости — и к нам гости! Ну, а теперь —
не прогневайся! Один день с квасом, а другой и так всухомятку поедим. Ну, а вы, сударь, чай, много суммы-то получаете?
Цифры шеренгами и столбцами мелькают в
моих глазах; мне тошно от них, я рад бы бежать куда глаза глядят, чтоб только
не видеть их, однако я преодолеваю свою тошноту и целым рядом героических насилий над собою достигаю, наконец, итога,
не только понятного для меня самого, но такого, который — я положительно в том уверен — поймет и
мое начальство.
Если я желал, чтоб выкупные платежи вносили бездоимочно, то ведь я желал этого
не для себя,
не для приобретения себе эфемерной популярности, а для того, что сердце
мое обливалось кровью при одной мысли, что государственное казначейство может быть поставлено в затруднение.
Теплота чувств! О вы, которые так много говорите об ней, объясните по крайней мере, в чем должны заключаться ее признаки? Но, увы! никто даже
не дает себе труда ответить на этот вопрос. Напротив того, вопрос
мой возбуждает негодование, почти ужас. Как! ты даже этого, врожденного всякому человеку, понятия
не имеешь! ты этого
не понимаешь! Этого!! Брысь!
— Любезный друг! — говорил он мне в один из своих приездов в Петербург, — я просил бы тебя ясно представить себе
мое положение. Я приезжаю в Навозный и вижу, что торговля у меня в застое, что ремесленность упала до того, что а la lettre [Буквально (фр.).] некому пришить пуговицу к сюртуку, что земледелие, эта опора нашего отечества,
не приносит ничего, кроме лебеды… J’espère que c’est assez navrant, ça? hein! qu’en diras-tu?