Неточные совпадения
Быть
может, другие последуют по указанному мною пути и внесут в это
дело более ясности и более таланта.
А потому, если отбывающий начальник учинил что-нибудь очень великое, как, например: воздвигнул монумент, неплодоносные земли обратил в плодоносные, безлюдные пустыни населил, из сплавной реки сделал судоходную, промышленность поощрил, торговлю развил или приобрел новый шрифт для губернской типографии, и т. п., то о таких
делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие не всякому доступно, и новый начальник самое упоминовение об них
может принять за преждевременное ему напоминание: и ты, дескать, делай то же.
Каждый
день утром к старику приезжает из города бывший правитель его канцелярии, Павел Трофимыч Кошельков, старинный соратник и соархистратиг, вместе с ним некогда возжегший административный светильник и с ним же вместе погасивший его. Это гость всегда дорогой и всегда желанный: от него узнаются все городские новости, и, что всего важнее, он же, изо
дня в
день, поведывает почтенному старцу трогательную повесть подвигов и деяний того, кто хотя и заменил незаменимого, но не
мог заставить его забыть.
Вечером того же
дня старик был счастлив необыкновенно. Он радовался, что ему опять удалось сделать доброе
дело в пользу страны, которую он привык в душе считать родною, и, в ознаменование этой радости, ел необыкновенно много. С своей стороны, Анна Ивановна не
могла не заметить этого чрезвычайного аппетита, и хотя не была скупа от природы, но сказала...
На третий
день он лежал в постели и бредил. Организм его, потрясенный предшествовавшими событиями, очевидно не
мог вынести последнего удара. Но и в бреду он продолжал быть гражданином; он поднимал руки, он к кому-то обращался и молил спасти «нашу общую, бедную…». В редкие минуты, когда воспалительное состояние утихало, он рассуждал об анархии.
Дни шли за
днями. В голове Надежды Петровны все так перепуталось, что она не
могла уже отличить «jeune fille aux yeux noirs» от «1’amour qu’est que c’est que ça». Она знала наверное, что то и другое пел какой-то помпадур, но какой именно — доподлинно определить не
могла. С своей стороны, помпадур горячился, тосковал и впадал в административные ошибки.
— Я вами доволен, молодой человек, но не
могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии. Я помню: покойник Марк Константиныч никогда бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии: une célébrité! [Знаменитость! (фр.)] Вся губерния знала его comme un coquin fiéffé, [Как отъявленного жулика (фр.).] но
дела шли отлично!
— Как я
могу молчать? Я
дело завсегда говорить должен!
И в самом
деле, он ничего подобного представить себе не
мог. Целый букет разом! букет, в котором каждый цветок так и прыщет свежестью, так и обдает ароматом! Сами губернские дамы понимали это и на все время выборов скромно, хотя и не без секретного негодования, стушевывались в сторонку.
Настоящая минута казалась благоприятною. Опасения миновались, затруднений не предвиделось, и Козелков
мог дерзать без риска. До срока уж оставалось только два
дня; завтра должны состояться уездные выборы, на послезавтра назначалось самое настоящее, генеральное сражение.
— Потому что возьмите хоть меня! Я человек расположенный! я прямо говорю: я — человек расположенный! но за всем тем… когда я имею
дело с этим грубияном… я не знаю… я не
могу!
Эти две великие общественные силы неразрывны (Митенька соединил при этом пальцы обеих рук и сделал вид, что не
может их растащить), и если мы взглянем на
дело глазами проницательными, то поймем, что в тесном их единении лежит залог нашего славного будущего.
Тем не менее, взирая на предмет беспристрастно, я не
могу не сказать, что нам еще многого кой-чего в этом смысле недостает, а если принять в соображение с одной стороны славянскую распущенность, а с другой стороны, что время никогда терять не следует, то мы естественно придем к заключению, что
дело не ждет и что необходимо приступить к нему немедленно.
Дело было вечером, и Митенька основательно рассудил, что самое лучшее, что он
может теперь сделать, — это лечь спать. Отходя на сон грядущий, он старался дать себе отчет в том, что он делал и говорил в течение
дня, — и не
мог. Во сне тоже ничего не видал. Тем не менее дал себе слово и впредь поступать точно таким же образом.
«Что такое земские учреждения?» — спрашивает он себя сто раз на
дню, и хотя объяснить не
может, но понимает, чувствует, что понимает.
Каждый
день, в течение нескольких часов, быть обязательным слушателем длинноухих речей и не иметь права заткнуть уши, убежать, плюнуть или иным образом выразить свои чувства, — как хотите, а такое положение
может навести на мысль о самоубийстве.
Он
может знать, что происходит в шкафу с законами, но
может и не знать —
дело от того отнюдь не пострадает.
Ни ты, ни я, мы оба не
можем себе объяснить, почему нужно, чтоб
дело происходило наоборот, то есть чтоб полчаса тому назад ты шел прямо, а теперь вкось.
Повторяю: каждый из нас был искренно предан своему скромному, среднему
делу, и ежели в этой преданности можно было отыскать что-нибудь предосудительное, то разве только то, что мы не шутя были убеждены, что наше «
дело»
может развиваться полегоньку, без трубных звуков, без оглушений, а тем более без сквернословия.
Но вот выискивается австрийский журналист, который по поводу этого же самого происшествия совершенно наивно восклицает: «О! если бы нам, австрийцам, Бог послал такую же испорченность, какая существует в Пруссии! как были бы мы счастливы!» Как хотите, а это восклицание проливает на
дело совершенно новый свет, ибо кто же
может поручиться, что вслед за австрийским журналистом не выищется журналист турецкий, который пожелает для себя австрийской испорченности, а потом нубийский или коканский журналист, который будет сгорать завистью уже по поводу испорченности турецкой?
— Да какое же я тебе содействие оказать
могу? Зависимые вы или независимые, сменяемые или несменяемые — это ваше, гражданское
дело! Вот свобода — это точно, что яд! Это и я скажу.
Чего стоит мысль, что обыватель есть не что иное, как административный объект, все притязания которого
могут быть разом рассечены тремя словами: не твое
дело!
Или опять другое модное слово: не твое
дело! — разве можно так говорить!
Может ли быть что-нибудь предосудительнее этой безнадежной фразы? Не она ли иссушила вконец наше пресловутое творчество? не она ли положила начало той адской апатии, которая съедает современное русское общество и современную русскую жизнь?
Затем я приступаю ко второй половине моей программы и начинаю с того, что приготовляю почву, необходимую для будущего сеяния, то есть устраняю вредные элементы, которые
могут представлять неожиданные препятствия для моего
дела.
— Далее, я поведу войну с семейными
разделами и общинным владением. Циркуляры по этим предметам еще не готовы, но они у меня уж здесь (он ткнул себя указательным пальцем в лоб)! Теперь же я
могу сказать тебе только одно: в моей системе это явления еще более вредные, нежели пьянство; а потому я буду преследовать их с большею энергией, нежели даже та, о которой ты получил понятие из сейчас прочитанного мной документа.
Он некоторое время стоял и, видимо, хотел что-то сказать; быть
может, он даже думал сейчас же предложить ей
разделить с ним бремя власти. Но вместо того только разевал рот и тянулся корпусом вперед. Она тоже молчала и, повернув в сторону рдеющее лицо, потихоньку смеялась. Вдруг он взглянул вперед и увидел, что из-за угла соседнего дома высовывается голова частного пристава и с любопытством следит за его движениями. Как ужаленный, он круто повернул налево кругом и быстрыми шагами стал удаляться назад.
Таким образом наступало время обеда, когда он обыкновенно возвращался домой. К обеду приглашался письмоводитель и тот из квартальных, который, на основании достоверных фактов,
мог доказать, что он в течение всего предшествующего
дня подлинно никого не обидел и никому не заезжал. Пища подавалась жирная и сдобная, и он ел охотно, но вина остерегался и пил только квас.
Наступал вечер; на землю спускались сумерки; в домах зажигались огни. Выслушав перечень добрых
дел, совершенных в течение
дня квартальными надзирателями, он отправлялся в клуб, где приглашал предводителя идти с ним вместе по стезе добродетели. Предводитель подавался туго, но так как поставленные ему на вид выгоды были до того ясны, что
могли убедить даже малого ребенка, то и он, наконец, уступил.
— Извините, excellence, но я так мало посвящен в пружины степной политики (la politique des steppes), что многого не
могу уразуметь. Так, например, для чего вы вмешиваетесь в
дела других? Ведь эти «другие» суть служители того же бюрократического принципа, которого представителем являетесь и вы? Ибо, насколько я понимаю конституцию степей…