Неточные совпадения
Молодые наши помпадуры очень часто обращаются ко мне
за разъяснениями,
как в том или в другом случае следует поступить.
А потому, если отбывающий начальник учинил что-нибудь очень великое,
как, например: воздвигнул монумент, неплодоносные земли обратил в плодоносные, безлюдные пустыни населил, из сплавной реки сделал судоходную, промышленность поощрил, торговлю развил или приобрел новый шрифт для губернской типографии, и т. п., то о таких делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие не всякому доступно, и новый начальник самое упоминовение об них может принять
за преждевременное ему напоминание: и ты, дескать, делай то же.
Но если отбывающий делал дела средние,
как, например: тогда-то усмирил, тогда-то изловил, тогда-то к награде
за отлично усердную службу представил, а тогда-то реприманд сделал, то о таких делах можно говорить со всею пространностью, ибо они всякому уму доступны, а следовательно, и новый начальник будет их непременно совершать.
— Гм… да… гостеприимен… «Только, говорит, так
как я
за обедом от трудов отдыхаю, так люблю, чтоб у меня было весело. На днях, говорит, у меня, для общего удовольствия, правитель канцелярии целую ложку кайенского перцу в жидком виде проглотил».
По-прежнему, на паре бойких саврасеньких, спешил с утренним рапортом полициймейстер («Вот-то вытянется у тебя физиономия,
как узнаешь!» — подумал я); по-прежнему сломя голову летел Сеня Бирюков
за какой-то помадой для Матрены Ивановны и издали приветливо махал мне шляпой; по-прежнему проклятые мужичонки во все горло галдели и торговались из-за копейки на базарной площади.
В передней швейцар улыбался и спрашивал: когда будет новый генерал? Часы, приобретенные для генеральского дома
за пять генералов перед сим, стучали «тик-так! тик-так!» —
как будто бы говорили: «Мы видели пять генералов! мы видели пять генералов! мы видели пять генералов!»
Еще недавно ваше превосходительство, не изволив утвердить журнал губернского правления о предании
за противозаконные действия суду зареченского земского исправника, изволили сказать следующее: «Пусть лучше говорят про меня, что я баба, но не хочу, чтоб кто-нибудь мог сказать, что я жестокий человек!»
Каким чувством была преисполнена грудь земского исправника при известии, что он от суда и следствия учинен свободным, — это понять нетрудно.
«Три лекции о строгости» (план сего сочинения задуман и даже отчасти в исполнение приведен был еще во время административной деятельности старца, и вступительная (первая) лекция была читана в полном собрании гг. исправников и городничих; но
за сие-то именно и был уволен наш добрый начальник от должности!!!), «О необходимости административного единогласия,
как противоядия таковому ж многогласию», «Краткое рассуждение об усмирениях, с примерами», «О скорой губернаторской езде на почтовых», «О вреде, производимом вице-губернаторами», «Об административном вездесущии и всеведении» И, наконец, «О благовидной администратора наружности».
Что происходило на этой второй и последней конференции двух административных светил — осталось тайною.
Как ни прикладывали мы с Павлом Трофимычем глаза и уши к замочной скважине, но могли разобрать только одно: что старик увещевал «нового» быть твердым и не взирать. Сверх того, нам показалось, что «молодой человек» стал на колена у изголовья старца и старец его благословил. На этом моменте нас поймала Анна Ивановна и крепко-таки пожурила
за нашу нескромность.
Однако,
как ни велика была всеобщая симпатия, Надежда Петровна не могла не припоминать. Прошедшее вставало перед нею, осязательное, живое и ясное; оно шло
за ней по пятам, жгло ее щеки, теснило грудь, закипало в крови. Она не могла взглянуть на себя в зеркало без того, чтобы везде… везде не увидеть следов помпадура!
— Однако мне очень обидно, — гудел помпадур, — скажу больше… мне даже больно, что вы…
как будто из-за меня… лишаете общество, так сказать, лучшего его украшения! Конечно, я… мои достоинства… Я не могу похвалиться опытностью…
Дни шли
за днями. В голове Надежды Петровны все так перепуталось, что она не могла уже отличить «jeune fille aux yeux noirs» от «1’amour qu’est que c’est que ça». Она знала наверное, что то и другое пел какой-то помпадур, но
какой именно — доподлинно определить не могла. С своей стороны, помпадур горячился, тосковал и впадал в административные ошибки.
— Так… это так! — почти закричал он,
как будто воровство груши терзало его сердце. И вслед
за тем как-то так глупо заржал, что старая помпадурша не могла не подумать: «Господи! да
какой же он, однако, глупушка!»
Дело состояло в том, что помпадур отчасти боролся с своею робостью, отчасти кокетничал. Он не меньше всякого другого ощущал на себе влияние весны, но,
как все люди робкие и в то же время своевольные, хотел, чтобы Надежда Петровна сама повинилась перед ним. В ожидании этой минуты, он до такой степени усилил нежность к жене, что даже стал вместе с нею есть печатные пряники. Таким образом дни проходили
за днями; Надежда Петровна тщетно ломала себе голову; публика ожидала в недоумении.
Как бы то ни было, но Надежда Петровна стала удостоверяться, что уважение к ней с каждым днем умаляется. То вдруг, на каком-нибудь благотворительном концерте, угонят ее карету
за тридевять земель; то кучера совсем напрасно в части высекут; то Бламанжею скажут в глаза язвительнейшую колкость. Никогда ничего подобного прежде не бывало, и все эти маленькие неприятности тем сильнее язвили ее сердце, что старый помпадур избаловал ее в этом отношении до последней степени.
Один губернский прокурор,
как человек жёлчный, отозвался: «А что это наш Дмитрий-то Павлыч
как будто на Митьку похож!» Одним словом, все,
за исключением прокурора, нашли, что это молодой администратор вникательный и, кажется, с направлением.
— A thea chinensis [Китайский чай (фр.).] частенько прописываете? — любезно спросил он ординатора, который следовал
за ним
как тень.
Это и понятно, потому что губернские дамы,
за немногими исключениями, все-таки были не более
как чиновницы, какие-нибудь председательши, командирши и советницы, родившиеся и воспитывавшиеся в четвертых этажах петербургских казенных домов и только недавно, очень недавно, получившие понятие о комфорте и о том, что такое значит «ни в чем себе не отказывать».
Употреблялся он преимущественно для производства скандалов и в особенности был прелестен, когда, заложив одну руку
за жилет, а другою слегка подбоченившись, молча становился перед каким-нибудь крикливым господином и взорами своих оловянных глаз
как бы приглашал его продолжать разговор.
Уже
за первым блюдом он очень шикарно спел «Un soir а la barrière», [«Вечерком у заставы» (фр.).] а
за вторым до того расходился, что вышел из-за стола и представил,
как, по его мнению, Гремикин должен канкан танцевать.
Козелков повеселел еще больше. Он весь этот день, а также утро другого дня употребил на делание визитов и везде говорил,
как он доволен «почтеннейшим» Платоном Ивановичем и
как желал бы, чтоб этот достойный человек и на будущее трехлетие удержал
за собой высокое доверие дворянства.
Во главе этой камарильи стоял правитель канцелярии, который хотя был малый на возрасте и происходил из семинаристов, однако,
как человек сообразительный, вынужден был следовать
за общим потоком.
С своей стороны, я всегда,
как вы знаете, готов ходатайствовать перед высшим начальством
за достойнейших.
Загадка не давалась,
как клад. На все лады перевертывал он ее, и все оказывалось, что он кружится,
как белка в колесе. С одной стороны, складывалось так: ежели эти изъятия, о которых говорит правитель канцелярии, — изъятия солидные, то, стало быть, мне мат. С другой стороны, выходило и так: ежели я никаких изъятий никогда не знал и не знаю и
за всем тем чувствую себя совершенно хорошо, то, стало быть, мат изъятиям.
За бытность его в этой должности, перед глазами его преемственно прошло до десятка помпадуров, и все они исчезли,
как дым, именно в силу правила: до поры до времени.
— Зачем же зарок-с? кушайте! В прежнее время я вас
за это по спине глаживал, а теперь… закон-с! Да что же вы стоите, образованный молодой человек? Стул господину Прохорову! По крайности, посмотрю я,
как ты, к-к-каналья, сидеть передо мной будешь!
Бумаги, однако ж, не ждут.
Как ни постылы кажутся ему они в настоящую минуту, но он волей-неволей садится к столу и начинает с ожесточением распечатывать один пакет
за другим.
Были и случаи неповиновения властям: будочник просил у торговки пять грибов на щи, а она давала два, и будочник качал головой,
как бы обдумывая, не расстрелять ли бабу
за упорство…
С этою целью он отправился вечером в клуб, это надежнейшее и вернейшее горнило, в котором проверяются и крепнут всевозможные помпадурские убеждения. Обычная картина высшего провинциального увеселительного учреждения представилась глазам его. Кухонный чад, смешанный с табачным дымом, облаками ходил по комнатам; помещики сидели
за карточными столами; в столовой предводитель одолевал ростбиф; издали доносилось щелканье биллиардных шаров; стряпчий стоял у буфета и,
как он выражался, принимал внутрь.
До такой степени нет, что не успел еще скрыться поезд
за горой,
как поезжане, покончив с проводами, уже предаются злобе дня и заводят разговоры о предстоящей «встрече».
Встречает гостей, которые попроще, и занимает их, представляя лицо хозяина; ездит в гостиный двор
за игрушками для губошлеповских детей; показывает Губошлепову,
как надевают на шею орден св.
— Господа! предлагаю тост
за нашего дорогого, многолюбимого отъезжающего! — прерывает на этом месте мучительные мечты помпадура голос того самого Берендеева, который в этих мечтах играл такую незавидную роль, — вашество! позвольте мне,
как хозяину дома, которому вы сделали честь… одним словом, удовольствие… или, лучше сказать, удовольствие и честь… Вашество! язык мой немеет! Но позвольте… от полноты души… в этом доме… Господа! поднимем наши бокалы! Урра!
Как будто он догадывался, что ни этот спор, ни возбудившие его непонятные слова не заключают в себе ничего угрожающего общественному спокойствию и что дело кончится все-таки тем, что оппоненты, поспорив друг с другом, возьмутся
за шапки и разбредутся по домам.
Многие из нас думали:
как, однако ж, постыдно,
как глубоко оскорбительно положение человека, который постоянно должен задавать себе вопрос:
за что? — и не находить другого ответа, кроме: будь готов.
Но вот выискивается австрийский журналист, который по поводу этого же самого происшествия совершенно наивно восклицает: «О! если бы нам, австрийцам, Бог послал такую же испорченность,
какая существует в Пруссии!
как были бы мы счастливы!»
Как хотите, а это восклицание проливает на дело совершенно новый свет, ибо кто же может поручиться, что вслед
за австрийским журналистом не выищется журналист турецкий, который пожелает для себя австрийской испорченности, а потом нубийский или коканский журналист, который будет сгорать завистью уже по поводу испорченности турецкой?
У Дюссо же, кстати, собираются наезжие помпадуры и
за бутылкой доброго вина развивают виды и предположения,
какие кому Бог на душу пошлет, а следовательно, для молодых кандидатов в администраторы лучшей школы не может быть.
— Thеodore! помните, что нигде вы не найдете той преданности, той беззаветной любви,
какую нашли здесь, в этом сердце! И потому, когда вам наскучат дурные наслаждения, когда вы убедитесь, что
за ними таятся коварство и обман — возвратитесь ко мне и отдохните на этой груди!
К этому времени
как раз подоспело известие о публичном отречении от сатаны и всех дел его, происшедшем во Франции в Парэ-ле-Мониале. Прочитав об этом в газетах, Феденька сообразил, что необходимо устроить нечто подобное и в Навозном. А дабы облечь свое намерение надлежащею торжественностью, он отправился
за советом к Пустыннику.
Феденька вышел от Пустынника опечаленный, почти раздраженный. Это была первая его неудача на поприще борьбы. Он думал окружить свое вступление в борьбу всевозможною помпой — и вдруг, нет главного украшения помпы, нет Пустынника! Пустынник, с своей стороны, вышел на балкон и долго следил глазами
за удаляющимся экипажем Феденьки. Седые волосы его развевались по ветру, и лицо казалось
как бы закутанным в облако. Он тоже был раздражен и чувствовал, что нелепое объяснение с Феденькой расстроило весь его день.
Исполнив все это, Феденька громко возопил: сатана! покажись! Но,
как это и предвидел Пустынник, сатана явиться не посмел. Обряд был кончен; оставалось только возвратиться в Навозный; но тут сюрпризом приехала Иоанна д’Арк во главе целой кавалькады дам. Привезли корзины с провизией и вином, послали в город
за музыкой, и покаянный день кончился премиленьким пикником, под конец которого дамы поднесли Феденьке белое атласное знамя с вышитыми на нем словами: БОРЬБА.
Очевидно, что читатель ставит на первый план форму рассказа, а не сущность его, что он называет преувеличением то, что, в сущности, есть только иносказание, что, наконец, гоняясь
за действительностью обыденною, осязаемою, он теряет из вида другую, столь же реальную действительность, которая хотя и редко выбивается наружу, но имеет не меньше прав на признание,
как и самая грубая, бьющая в глаза конкретность.
Но ни он, ни Тарас Скотинин не могли определить, в чем состоит тот «дух», который они поставили себе задачею сокрушить. На вопросы по этому предмету Феденька мялся и отвечал: mais comment ne comprenez-vous pas cela? [Ну,
как вы этого не понимаете? (фр.)] Скотинин же даже не отвечал ничего, а только усиленно вращал зрачками. Поэтому оба в конце концов рассудили
за благо употреблять это слово,
как нечто, не требующее толкований, но вполне ясное и твердое.
Какою бездной талантливости должны были обладать эти люди! ведь они являлись на арену деятельности не только без всяких приготовлений, но просто в чем мать на свет родила, однако и
за всем тем все-таки умели нечто понимать, нечто сказать, рассуждать, выслушивать, говорить.
Мы взялись
за руки и несколько минут стояли, смотрясь друг другу в глаза,
как влюбленные.
— А я бы на твоем месте, — продолжал между тем Глумов, — обратился к Быстрицыну с следующею речью: Быстрицын! ты бесспорно хороший и одушевленный добрыми намерениями человек! но ты берешься
за такое дело, которое ни в
каком случае тебе не принадлежит.
Баба была,
как все вообще бабы, выросшие в холе под сению постоялого двора или
за прилавком кабака: широкая, толстомясая, большеглазая, с круглым лицом и так называемыми сахарными грудями.
Он некоторое время стоял и, видимо, хотел что-то сказать; быть может, он даже думал сейчас же предложить ей разделить с ним бремя власти. Но вместо того только разевал рот и тянулся корпусом вперед. Она тоже молчала и, повернув в сторону рдеющее лицо, потихоньку смеялась. Вдруг он взглянул вперед и увидел, что из-за угла соседнего дома высовывается голова частного пристава и с любопытством следит
за его движениями.
Как ужаленный, он круто повернул налево кругом и быстрыми шагами стал удаляться назад.
Но по уходе пристава тоска обуяла еще пуще. Целую ночь метался он в огне, и ежели забывался на короткое время, то для того только, чтоб и во сне увидеть, что он помпадур. Наконец, истощив все силы в борьбе с бессонницей, он покинул одинокое ложе и принялся
за чтение «Робинзона Крузое». Но и тут его тотчас же поразила мысль: что было бы с ним, если б он, вместо Робинзона, очутился на необитаемом острове?
Каким образом исполнил бы он свое назначение?
И вдруг его обожгло. Из-за первого же угла, словно из-под земли, вырос квартальный и, гордый сознанием исполненного долга, делал рукою под козырек. В испуге он взглянул вперед: там в перспективе виднелся целый лес квартальных, которые, казалось, только и ждали момента, чтоб вытянуться и сделать под козырек. Он понял, что и на сей раз его назначение,
как помпадура, не будет выполнено.
Появлялась целая сковорода шипящих пирогов, которые исчезали один
за другим, а мгновения летели себе да летели. Потом она принималась опять допытываться,
за что он ее, бабу, любит, и опять летели мгновения. Иногда к беседе присоединялся старик, отец ее, но от него большой пользы не было, потому что,
как только закрыли его кабак, он тотчас же от горести ослеп и оглох.