Неточные совпадения
Мог ли я
не попустительствовать и
не"подпевать", если вы при каждом случае, когда я
хотел трезвенное слово сказать, перебивали меня: pouilleux!
Но скорее всего, даже"рассмотрения"никакого мы с вами
не дождемся. Забыли об нас, мой друг, просто забыли — и все тут. А ежели
не забыли, то,
не истребовав объяснения, простили. Или же (тоже
не истребовав объяснения) записали в книгу живота и при сем имеют в виду… Вот в скольких смыслах может быть обеспечено наше будущее существование.
Не скрою от вас, что из них самый невыгодный смысл — третий. Но ведь как
хотите, а мы его заслужили.
На второй день, с утра — крестины у дворника. Вы — кума, швейцар Федор — кум. Я — принес двугривенный на зубок. Подают пирог с сигом — это у дворника-то! Подумайте, тетенька, как в самое короткое время уровень народного благосостояния поднялся! С крестин поднимаемся домой — рано! Да
не хотите ли, тетенька, в Павловск, в Озерки, в Рамбов? сделайте милость,
не стесняйтесь! Явимся на музыку,
захотим — сядем,
не захотим — будем под ручку гулять. А погулявши, воротимся домой — баиньки!
На четвертый день — дождик. Будем сидеть дома. На обед: уха стерляжья, filets mignons [филе миньон (франц.)], цыпленочек, спаржа и мороженое — вы, тетенька, корсета-то
не надевайте.
Хотите, я вам целый ворох «La vie parisienne» [«Парижской жизни» (франц.)] предоставлю? Ах, милая, какие там картинки! Клянусь, если б вы были мужчина —
не расстались бы с ними. А к вечеру опять разведрилось. Ma tante! да
не поехать ли нам в «Русский Семейный Сад»? — Поехали.
Куда бредут эти существа и зачем бредут — они и сами
не знают, но, наверное, их можно повернуть и направо, и налево, и назад — куда
хочешь.
Все думаешь: как это так? пять минут назад на желтенькую бумажку и смотреть никто
не хотел, а тут с руками ее рвут!
Жил прежде в извозчиках, а теперь ни один хозяин даже в этой скромной должности его держать
не хочет.
Я вовсе
не хочу сказать этим, что господствующий в современном обществе тон — предательство и вероломство.
Орфографии
не знают, о словосочинении — никогда
не слыхивали, знаки препинания — ставят ad libitum [где им заблагорассудится (лат.)], а непременно
хотят либеральные мысли излагать.
То поднимет руки вверх, то опустит их, то перегнет стан на правый бок, то на левый, то вдруг быстро перевернется, как будто
хочет сказать: а вот
не поймаешь!
Но прежде всего едет к Юнкеру и на вчерашнюю выручку покупает"верные"бумаги, потому что
не хочет потерять ни одного дня процентов.
«Он» же, с своей стороны,
хотя и обещал опять прийти, но
не пришел.
Однако ж впоследствии я узнал, что он так,
не заплативши, и уехал в Чебоксары. И ложку с собой увез,
хотя рукоятка у нее была порыжелая, а в углублении самой ложки присохли неотмываемые следы яичных желтков. Вероятно, в Чебоксарах попу в храмовые праздники эту ложку будут подавать!
Оглянитесь кругом — везде питание, да только до наших ртов оно почему-то
не доходит, а другим мы сами давать
не хотим.
С тех пор Дракины кой-что едят. И если б они ограничились отпускаемою им малою едой, никто бы, конечно, за этим
не погнался; но они
хотят есть всё больше и больше, а это неблагородно, потому что разыгрывающийся аппетит внушает им предосудительные мысли, а предосудительные мысли гонят их в Петербург.
Есть-то
хотят, да, вдобавок, еще дело делать никому
не дают.
Если б дело шло о расширении области дракинского лужения, это тронуло бы меня весьма умеренно. Но Пафнутьевы говорят
не о лужении, а об том, чтобы проникнуть в сферу шиворота и выворачиванья рук к лопаткам. Вот почва, на которой мы стоим в настоящее время и которую
не должны терять из виду, ежели
хотим рассуждать правильно.
Люди самые пришибленные начинают смотреть бодрее; люди самые непонимающие
хотя продолжают
не понимать, но тоже, глядя на других, радуются.
Не пугайтесь, однако ж; это далеко уж
не тот буян Ноздрев, которого мы знавали в цветущую пору молодости, но солидный,
хотя и прогоревший консерватор.
Не то чтоб очень строго, а вроде как бы
хотят сказать: ах, молодой человек! молодой человек!
Делать нечего, пришлось выручать. На другое утро, часу в десятом, направился к Дыбе. Принял,
хотя несколько как бы удивился. Живет хорошо. Квартира холостая: невелика, но приличная. Чай с булками пьет и молодую кухарку нанимает. Но когда получит по службе желаемое повышение (он было перестал надеяться, но теперь опять возгорел), то будет нанимать повара, а кухарку за курьера замуж выдаст. И тогда он, вероятно, меня уж
не примет.
Как бы то ни было, но ужасно меня эти"штуки"огорчили. Только что начал было на веселый лад мысли настраивать — глядь, ан тут целый ряд"штук".
Хотел было крикнуть: да сидите вы дома! но потом сообразил: как же, однако, все дома сидеть? У иного дела есть, а иному и погулять хочется… Так и
не сказал ничего. Пускай каждый рискует, коли охота есть, и пускай за это узнает, в чем"штука"состоит!
И стою я у этих дверей, как прикованный, и
не могу отойти от них,
хотя оттуда так и обдает меня гнилым позором взаимной травли и междоусобия.
— И дельно.
Не шатайся по конкам, а дома сиди. Чем дома худо? На улице и сырость, и холод, а дома всегда божья благодать. Да и вообще это
не худо, что общество само себя проверить
хочет… А то уж ни на что непохоже, как распустили!
Этот окрик слегка расхолодил присутствующих, и
хотя в ожидании пирога прошло еще добрых полчаса, однако никакие усилия бабушки оживить общество уже
не имели успеха. Так что потребовалось допустить вмешательство кадетов, чтоб разговор окончательно
не потух.
— И ведь какой способный малый! — говорил он мне об Сенечке. — Какое
хочешь дело… только намекни! он сейчас
не только поймет, но даже сам от себя добавит и разовьет!
— Аттестовать на всех распутиях будут. Павел-то у меня совестлив, а они — наглые. Ведь можно и похвалить так, что после дома
не скажешься. Намеднись Павел-то уж узнал, что начальник
хотел ему какое-то"выигрышное"дело поручить, а Семен Григорьич отсоветовал. Мой брат, говорит, очень усердный и достойный молодой человек, но дела, требующие блеска,
не в его характере.
— Наденька! да
не хочешь ли ты кофею? пирожков?
— Да вот поделиться с нами твоими воспоминаниями, рассказать l'histoire intime de ton coeur… [твою интимную сердечную историю… (франц.)] Ведь ты любил — да? Ну, и опиши нам, как это произошло… Comment cela t'est venu [Как это случилось с тобой (франц.)] и что потом было… И я тогда, вместе с другими, прочту… До сих пор, я, признаюсь, ничего твоего
не читала, но ежели ты про любовь… Да! чтоб
не забыть! давно я
хотела у тебя спросить: отчего это нам, дамам, так нравится, когда писатели про любовь пишут?
— Ну-ну, Христос с тобой. Вижу, что наскучила тебе… И знаешь, да
не хочешь сказать. Наскучила! наскучила! Так я поеду… куда бишь? ах, да, сначала к Елисееву… свежих омаров привезли! Sans adieux, mon cousin [Я
не прощаюсь, кузен (франц.)].
Не боялись и без обеда оставлять,
хотя нынче опять-таки всякий газетчик скажет: какое варварство истощать голодом молодой организм!
Наконец, бывает и так: узник без всяких разговоров вопиет: пощади! — и с доверием ждет. Эта манера наиболее согласная с обстоятельствами дела и потому самая употребительная на практике. Она имеет характер страдательный и ни к чему
не обязывает в будущем. Конечно, просить прощения вообще
не особенно приятно, но в таком случае
не надобно уже шалить. А если
хочешь шалить и на будущее время, то привередничества-то оставь, а прямо беги и кричи: виноват!
— Ты, пожалуйста,
не смотри на меня, как на дикого зверя. Напротив того, я
не только понимаю, но в известной мере даже сочувствую… Иногда, после бесконечных утомлений дня, возвращаюсь домой, — и
хочешь верь,
хочешь нет, но бывают минуты, когда я почти готов впасть в уныние… И только серьезное отношение к долгу освежает меня… А кроме того,
не забудь, что я всего еще надворный советник, и остановиться на этом…
— А по-моему, так хоть бы их совсем
не было, этих сыновей… По крайней мере, я бы теперь на свободе, куда бы
хотела, туда бы и поехала… Уж эти мне сыновья! да! что бишь, я
хотела тебе рассказать?
— Ничего
не сказал. Только удивился, когда я ему плюху вклеила, да немного погодя промолвил: есть
хочу! Хорошо, что у меня от обеда целый холодный ростбиф остался!
— Нет, как
хочешь, а я
не отстану! Ivan! — обратилась она к сыну, — говори: простите меня, мамаша, за то огорчение, которое причинил вам мой поступок!
Фендрих нигде места найти
не может, давиться
хочет.
"Мы
не пойдем по следам наших собратов, — говорится дальше в объявлении, — мы
не унизимся до широковещательных обещаний, но позволим сказать одно: кто
хочет знать истину, тот пусть читает нашу газету, в противном же случае пусть
не заглядывает в нее — ему же хуже!"
Нет, как
хотите, а Ноздрев далеко
не"умница". Все в нем глупо: и замыслы, и надежды, и способы осуществления. Только вот негодяйство как будто скрашивает его и дает повод думать, что он нечто смекает и что-то может совершить.
Улица тяжела на подъем в смысле умственном; она погрязла в преданиях, завещанных мраком времен, и нимало
не изобретательна. Она
хочет, чтоб торжество досталось ей даром или, во всяком случае, стоило как можно меньше. Дешевле и проще плющильного молота ничего мраком времен
не завещано — вот она и приводит его в действие,
не разбирая, что и во имя чего молот плющит. Да и где же тут разобраться, коль скоро у всех этих уличных"охранителей"поголовно поджилки дрожат!
Поэтому,
хотя в программе раута стояли"Рассказы из народного быта", но Грызунов, сообразивши, что литературе в его доме
не везет (пожалуй, опять кто-нибудь закричит: караул!), решился пропустить этот номер.
Хотели было погребсти бабеньку в Грузине, но сообразили, что из этого может выйти революция, и потому вынуждены были отказаться от этого предположения. Окончательным местом успокоения было избрано кладбище при Новодевичьем монастыре. Место уединенное, тихое, и могила — в уголку. Хорошо ей там будет, покойно,
хотя, конечно,
не так удобно, как в квартире, в Офицерской, где все было под руками: и Литовский рынок, и Литовский замок, и живорыбный садок, и Демидов сад.
Очевидно, он разговаривал с бабенькой, которая приглашала его туда,а ему «туда» совсем
не хотелось,
хотя, по обстоятельствам, и предстояло поспешать.
Этот же тезис, но гораздо полнее, развил и надворный советник Сенечка, но тут же, впрочем, успокоил присутствующих, сказав, что
хотя до сих пор так было, но впредь уж
не будет.
Но они
не хотят, чтобы другие мыслили, и этим другим предоставляют лишь сладкий удел выполнять начертанную программу.
Даже права вредно мыслить они
не признают (только право совершать физические отправления — подумайте, какая жестокость, милая тетенька!) — как же вы
хотите, чтоб они признали право мыслить благородно?
А история с кандалами между тем мало-помалу разъясняется, а Удав с Дыбой
хотя и продолжают, по существу, проповедовать, что истина и кандалы понятия равносильные, однако уж настолько
не уверены в успехе своей проповеди, что вынуждаются уснащать ее величайшими оговорками.
Так что
не успеет читатель оглянуться (каких-нибудь 10 — 12 страниц разгонистой печати — вот и вся эрудиция!), как уже знает, что сильная власть именуется сильною, а слабая слабою, и что за всем тем следует надеяться,
хотя с другой стороны — надлежит трепетать.
За табльдотом мы познакомились. Оказалось, что он помпадур, и что у него есть"вверенный ему край", в котором он наступает на закон. Нигде в другом месте —
не то что за границей, а даже в отечестве — он, милая тетенька, наступать на закон
не смеет (составят протокол и отошлют к мировому), а въедет в пределы"вверенного ему края" — и наступает безвозбранно. И, должно быть, это занятие очень достолюбезное, потому что за границей он страшно по нем тосковал,
хотя всех уверял, что тоскует по родине.
Но я успел в этом именно только отчасти, ибо
хотя он и перестал говорить о потрясениях, но далее"диктатуры сердца"все-таки
не пошел.