Неточные совпадения
Нет того русского
человека, который многократно не отсчитал бы
эти «пять минут», сидя в приемной, в ожидании нужного
человека.
Все мы каждодневно читаем
эти известия, но едва ли многим приходит на мысль спросить себя: в силу чего же живет современный
человек? и каким образом не входит он в идиотизм от испуга?
как весь театр Михайловский словно облютеет. «Bis! bis!» — зальются хором
люди всех ведомств и всех оружий. Вот если бы
эти рукоплескания слышал Баттенберг, он, наверное, сказал бы себе: теперь я знаю, как надо приобретать народную любовь!
Возьмем для примера хоть страх завтрашнего дня. Сколько постыдного заключается в
этой трехсловной мелочи! Каким образом она могла въесться в существование
человека, существа по преимуществу предусмотрительного, обладающего зиждительною силою? Что придавило его? что заставило так безусловно подчиниться простой и постыдной мелочи?
Возьмем теперь другой пример: образование. Не о высшей культуре идет здесь речь, а просто о школе. Школа приготовляет
человека к восприятию знания: она дает ему основные элементы его.
Это достаточно указывает, какая тесная связь существует между школой и знанием.
Известно также, что
люди одаряются от природы различными способностями и различною степенью восприимчивости; что ежели практически и трудно провести
эту последнюю истину во всем ее объеме, то, во всяком случае, непростительно не принимать ее в соображение.
Но и за всем тем, какое бессилие! одиночные жертвы да сетования и слезы близких
людей — неужели
это бесплодное щипанье может удовлетворять и даже радовать?
Эти агенты рыщут по деревням, устанавливают цены, скупают, обвешивают, обмеривают, обсчитывают, платят неосуществившимися деньгами, являются на аукционы, от которых плачет недоимщик, чутко прислушиваются к бабьим стенам и целыми обществами закабаляют
людей, считающихся свободными.
Случайно или не случайно, но с окончанием баттенберговских похождений затихли и европейские концерты. Визиты, встречи и совещания прекратились, и все разъехались по домам. Начинается зимняя работа; настает время собирать материалы и готовиться к концертам будущего лета. Так оно и пойдет колесом, покуда есть налицо
человек (имярек), который держит всю Европу в испуге и смуте. А исчезнет со сцены
этот имярек, на месте его появится другой, третий.
Не дозволяли дворовым вступать в браки и продавали мужчин (особенно поваров, кучеров, выездных лакеев и вообще
людей, обученных какому-нибудь мастерству) поодиночке, с придачею стариков, отца и матери, —
это называлось продажей целым семейством; выдавали девок замуж в чужие вотчины —
это называлось: продать девку на вывод.
Главный контингент для
этого рода эксплуатации доставляли те же дворовые
люди.
На
этот раз помещики действовали уже вполне бескорыстно. Прежде отдавали
людей в рекруты, потому что
это представляло хорошую статью дохода (в Сибирь ссылали редко и в крайних случаях, когда уже, за старостью лет, провинившегося нельзя было сдать в солдаты); теперь они уже потеряли всякий расчет. Даже тратили собственные деньги, лишь бы успокоить взбудораженные паникою сердца.
Рассказывая изложенное выше, я не раз задавался вопросом: как смотрели народные массы на опутывавшие их со всех сторон бедствия? — и должен сознаться, что пришел к убеждению, что и в их глазах
это были не более как „мелочи“, как искони установившийся обиход. В
этом отношении они были вполне солидарны со всеми кабальными
людьми, выросшими и состаревшимися под ярмом, как бы оно ни гнело их. Они привыкли.
Было время, когда
люди выкрикивали на площадях: „слово и дело“, зная, что их ожидает впереди застенок со всеми ужасами пытки. Нередко они возвращались из застенков в „первобытное состояние“, живые, но искалеченные и обезображенные; однако
это нимало не мешало тому, чтобы у них во множестве отыскивались подражатели. И опять появлялось на сцену „слово и дело“, опять застенки и пытки… Словом сказать, целое поветрие своеобразных „мелочей“.
Поэтому примириться с
этим явлением необходимо, и вся претензия современного
человека должна заключаться единственно в том, чтобы оценка подлежащих элементов производилась спокойно и не чересчур расторопно.
Все в
этом деле зависит от подъема уровня общественного сознания, от коренного преобразования жизненных форм и, наконец, от тех внутренних и материальных преуспеяний, которые должны представлять собой постепенное раскрытие находящихся под спудом сил природы и усвоение
человеком результатов
этого раскрытия.
Что история изобретений, открытий и вообще борьбы
человека с природой и доныне представляет собой сплошной мартиролог, с
этим согласится каждый современный
человек, если в нем есть хоть капля правдивости.
В особенности на Западе (во Франции, в Англии) попытки отдалить момент общественного разложения ведутся очень деятельно. Предпринимаются обеспечивающие меры; устраиваются компромиссы и соглашения; раздаются призывы к самопожертвованию, к уступкам, к удовлетворению наиболее вопиющих нужд; наконец, имеются наготове войска. Словом сказать, в усилиях огородиться или устроить хотя временно примирение с «диким»
человеком недостатка нет. Весь вопрос — будут ли
эти усилия иметь успех?
И причина
этой умеренности очень проста:
человеку масс неоткуда взять идеалов роскоши, пресыщения и даже простого довольства, — он не знает их.
С наступлением времени выхода в замужество — приданое готово; остается только выбрать корову или телку, смотря по достаткам. Если бы мужичок не предусмотрел загодя всех
этих мелочей, он, наверное, почувствовал бы значительный урон в своем хозяйстве. А теперь словно ничего не случилось; отдали любимое детище в чужие
люди, отпировали свадьбу, как быть надлежит, — только и всего.
Да,
это был действительно честный и разумный мужик. Он достиг своей цели: довел свой дом до полной чаши. Но спрашивается: с какой стороны подойти к
этому разумному мужику? каким образом уверить его, что не о хлебе едином жив бывает
человек?
У него дом больше — такой достался ему при поступлении на место; в
этом доме, не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому», и
это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу, а на лето и работника, потому что земли у него больше, а стало быть, больше и скота — одному с попадьей за всем недоглядеть; одежда его и жены дороже стоит, хотя бы ни он, ни она не имели никаких поползновений к франтовству; для него самовар почти обязателен, да и закуска в запасе имеется, потому что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший на следствие или по другим казенным делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий
человек, за метелью или непогодой не решающийся продолжать путь.
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и
это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в
люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
Дети заходят в деревни и видят крестьянских детей, о которых им говорят: «Они такие же, как и вы!» Но француженка-гувернантка никак не хочет с
этим согласиться и восклицает: «C'est une race d'hommes tout-a-fait a part!» [
Это порода
людей совсем особая! (франц.)]
А ежели кто
это забывает — значит, тот и государству изменник, да и вообще… ну, просто, значит, ничего не стоящий
человек!
— Что вы, Христос с вами! — да мне стыдно будет в
люди глаза показать, если я с соседями на деньги пойду! Я — вам, вы — мне; вот как по-христиански следует. А как скосите мне лужок, — я вам ведерко поставлю да пирожком обделю —
это само собой.
Наезжий мироед — разночинец;
это или бывший дворовый
человек, или мещанин из соседнего города, соблазнившийся барышами, которые сулила сивушная реформа, или, наконец, оставшийся без места, по случаю реформ, чиновник. Иногда (впрочем, как редкое исключение) мироедом является и сам бывший помещик.
Это —
человек, всем существом своим преданный праздности;
это — идол портных, содержателей ресторанов и кокоток, покуда не запутается в неоплатных долгах.
Я не поведу читателя ни к Одинцову, ни на Невский, где он гуляет entre chien et loup, [в сумерки (франц.)] ради обострения аппетита и встречи с бесчисленными шалопаями, ни даже к Борелю, где он обедает в веселой компании. Везде слышатся одни и те же неосмысленные речи, везде производятся одни и те же паскудные телодвижения. И все
это, вместе взятое, составляет то, что у порядочных
людей известно под выражением: «отдавать дань молодости».
— И я тоже не желаю, а потому и стою, покамест, во всеоружии. Следовательно, возвращайтесь каждый к своим обязанностям, исполняйте ваш долг и будьте терпеливы. Tout est a refaire — вот девиз нашего времени и всех
людей порядка; но задача так обширна и обставлена такими трудностями, что нельзя думать о выполнении ее, покуда не наступит момент. Момент —
это сила,
это conditio sine qua non. [необходимое условие (лат.)] Правду ли я говорю?
К Борелю он заезжает лишь изредка, чтоб мельком полюбоваться на
эту бодрую и сильную молодежь, которая, даже среди винных паров, табачного дыма и кокоток, не забывает, que tout est a refaire. Нечего и говорить, что его принимают — и татары, и молодые
люди — как дорогого и желанного гостя.
Большинство видело, впрочем, скорее тонкую иронию, и
это дало ему немало друзей из молодых
людей с несколько пылким темпераментом.
Теория, мой друг, окраску
человеку дает, клеймо кладет на его деятельность — ну, и смотри на дело с точки зрения
этой окраски, только не выставляй ее.
— И я давно собираюсь к тебе. У тебя, говорят, умные вечера завелись… надо, надо послушать, что умные
люди говорят. Ведь и я с своей стороны… Вместе бы… unitibus… [объединимся (лат.)] как
это?
— Засохнешь — в
этом не сомневайся! — продолжал товарищ. — Смотри, как бы, вместо государственных-то
людей, в простых подьячих не очутиться!
Это просто не жившие, но уже измученные жизнью
люди, и только.
— Кандидатов слишком довольно. На каждое место десять — двадцать
человек, друг у дружки так и рвут. И чем больше нужды, тем труднее: нынче и к месту-то пристроиться легче тому, у кого особенной нужды нет. Доверия больше, коли
человек не жмется, вольной ногой в квартиру к нанимателю входит. Одёжа нужна хорошая, вид откровенный. А коли
этого нет, так хошь сто лет грани мостовую — ничего не получишь. Нет, ежели у кого родители есть — самое святое дело под крылышком у них смирно сидеть.
Хозяйке он давно задолжал, но она не тревожит его, и
это с ее стороны представляет тем большую жертву, что молодой
человек серьезно заболел.
Что все
это неудержимо влечет к себе
человека; что знание есть не больше, как подготовка; что экзаменами и переходами из курса в курс не все исчерпывается…
— Нет, что! мне теперь легко; хотелось бы, однако, признаки знать. Ежели
люди вообще тяжело умирают, стало быть, еще я, пожалуй, и продержусь. Но чахоточные, говорят, умирают почти незаметно, так вот
это…
— Смерть никогда не легка, особливо ежели ей предшествует продолжительный болезненный процесс. Бывает, что
люди годами выносят сущую пытку, и все-таки боятся умереть. Таков уж инстинкт самосохранения в
человеке. Вот внезапно, сразу умереть —
это, говорят, ничего.
Согласны ли будут скованные преданием
люди сбросить с себя иго
этого предания?
Поэт, в справедливом сознании светозарности совершаемого им подвига мысли, имел полное право воскликнуть, что он глаголом жжет сердца
людей; но при данных условиях слова
эти были только отвлеченной истиной, близкой к самообольщению.
Предполагалось, что
эти взбесившиеся
люди — чудаки, но что, во всяком случае, исходный пункт их бешенства имеет характер благонамеренный.
Это он-то, солидный
человек, допрыгался! Или...
Это он-то довилялся! Он, который всегда, всем сердцем… куда прочие, туда и он! Но делать нечего, приходится выслушивать. Такой уж настал черед… «ихний»! Вчера была оттепель, а сегодня — мороз. И лошадей на зимние подковы в гололедицу подковывают, не то что
людей! Но, главное, оправданий никаких не допускается. Он обязан был стоять на страже, обязан предвидеть — и всё тут. А впрочем, ведь оно и точно, если по правде сказать: был за ним грешок, был!
Однако с течением времени и
это скромное правило перестает уж казаться достаточным. Солидный
человек все больше и больше сближается с ненавистником, благоговейно выслушивает его и поддакивает. По-видимому, он находит
это и небезвыгодным для себя. Наконец, он и за собственный счет начинает раздувать в своем сердце пламя ненавистничества.
Выслушав
эту нотацию от одного кума, солидный
человек направляет свои стопы к другому куму и от него выслушивает такую же нотацию.
Это означает, что народилась целая уйма солидных
людей, которые уже не довольствуются скромным казанским мылом, но, ввиду обуявшей их жажды почестей и оживления надежд, начинают ощущать потребность в более тонких мылах, с запахом вроде Violette de Parme или Foin coupe.
И ежели вы возразите, что так называемое"покойное проживание"представляет собой только кажущееся спокойствие, что в нем-то, пожалуй, и скрывается настоящая угроза будущему и что, наконец, басня о голубе есть только басня и не все голуби возвращаются из поисков с перешибленными крыльями, то солидный
человек и на
это возражение в карман за словом не полезет.