Неточные совпадения
—
Да завтрашнего дня. Все думается: что-то завтра будет! Не
то боязнь, не
то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам
и шушукаются, а ты сидишь один у стола
и пересматриваешь лежащие на нем
и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
Мне скажут, что все это мелочи, что в известные эпохи отдельные личности имеют значение настолько относительное, что нельзя формализироваться
тем, что они исчезают бесследно в круговороте жизни.
Да ведь я
и сам с
того начал, что все подобные явления назвал мелочами. Но мелочами, которые опутывают
и подавляют…
Но
и за всем
тем, какое бессилие! одиночные жертвы
да сетования
и слезы близких людей — неужели это бесплодное щипанье может удовлетворять
и даже радовать?
Точно
то же
и тут. Выкормил-выпоил старый Кузьма своих коршунов
и полез на печку умирать. Сколько уж лет он мрет,
и всё окончания этому умиранию нет. Кости
да кожа, ноги мозжат, всего знобит, спину до ран пролежал,
и когда-то когда влезет к нему на печь молодуха
и обрядит его.
— Кабы мы в
то время были умнее
да не мирволили бы своим расходившимся собратам, так, может быть,
и теперь крепостное право существовало бы по-прежнему!
Хиреет русская деревня, с каждым годом все больше
и больше беднеет. О „добрых щах
и браге“, когда-то воспетых Державиным, нет
и в помине. Толокно
да тюря; даже гречневая каша в редкость. Население растет, а границы земельного надела остаются
те же. Отхожие промыслы, благодаря благосклонному участию Чумазого, не представляют почти никакого подспорья.
Скотину он тоже закармливает с осени. Осенью она
и сена с сырцой поест,
да и тело скорее нагуляет. Как нагуляет тело, она уж зимой не много корму запросит, а к весне, когда кормы у всех к концу подойдут, подкинешь ей соломенной резки —
и на
том бог простит. Все-таки она до новой травы выдержит, с целыми ногами в поле выйдет.
Хорошо еще, что церковная земля лежит в сторонке, а
то не уберечься бы попу от потрав. Но
и теперь в церковном лесу постоянно плешинки оказываются. Напрасно пономарь Филатыч встает ночью
и крадется в лес, чтобы изловить порубщиков, напрасно разглядывает он следы телеги или саней,
и нередко даже доходит до самого двора, куда привезен похищенный лес, — порубщик всегда сумеет отпереться,
да и односельцы покроют его.
К половине сентября начинает сводить священник полевые счеты
и только вздрагивает от боли. Оказывается, что ежели отложить на семена,
то останется ржи четвертей десять — двенадцать,
да овса четвертей двадцать. Тут —
и на собственное продовольствие,
и на корм скоту,
и на продажу.
— Вон на Петра Матвеева посмотреть любо! — вторит ему попадья, — старшего сына в запрошлом году женил, другого — по осени женить собирается. Две новых работницы в доме прибудет. Сам
и в город возок сена свезет, сам
и купит,
и продаст — на этом одном сколько выгадает! А мы, словно прикованные, сидим у окошка
да ждем барышника: какую он цену назначит — на
том и спасибо.
Основа, на которой зиждется его существование, до
того тонка, что малейший неосторожный шаг неминуемо повлечет за собой нужду. Сыновья у него с детских лет в разброде,
да и не воротятся домой, потому что по окончании курса пристроятся на стороне. Только дочери дома; их
и рад бы сбыть,
да с бесприданницами придется еще подождать.
"Я ни разу болен не был с
тех пор, как поселился в деревне! — говорил он, с гордостью вытягивая мускулистые руки, —
да и не скучал никогда: времени нет!"
Затем он приискал в Петербурге местечко
и живет на жалованье
да на проценты с выкупного свидетельства. Изредка получает из деревни
то двести,
то триста рублей
и говорит знакомым...
— А мы дня два перед
тем воду копили,
да мужичкам по округе объявили, что за полцены молоть будем… вот
и работала мельница.
Земли у него немного, десятин пятьсот с небольшим. Из них сто под пашней в трех полях (он держится отцовских порядков), около полутораста под лесом, слишком двести под пустошами
да около пятидесяти под лугом; болотце есть, острец в нем хорошо растет, а кругом по мокрому месту, травка мяконькая. Но нет
той пяди, из которой он не извлекал бы пользу, кроме леса, который он, до поры до времени, бережет.
И, благодарение создателю, живет, — не роскошествует, но
и на недостатки не жалуется.
В
то время он всячески ласкал крестьян
и обнадеживал их:"Вот ужо, будете вольные,
и заживем мы по-соседски мирком
да ладком.
— Мне на что деньги, — говорит он, — на свечку богу
да на лампадное маслице у меня
и своих хватит! А ты вот что, друг: с тебя за потраву следует рубль, так ты мне, вместо
того, полдесятинки вспаши
да сдвой, — ну,
и заборони, разумеется, — а уж посею я сам. Так мы с тобой по-хорошему
и разойдемся.
А ежели кто это забывает — значит,
тот и государству изменник,
да и вообще… ну, просто, значит, ничего не стоящий человек!
— Всё на гулянках
да на гулянках! —
и то круглый год гуляем у вас, словно на барщине! — возражают мужички, — вы бы лучше, как
и другие, Конон Лукич: за деньги либо исполу…
Учить их некогда,
да и незачем, а надо просто-напросто есть их, хотя бы ради
того, чтобы личный их труд не растрачивался на ветер, а где-нибудь производил накопление.
— Вези лучше ко мне —
те же деньги,
да и в город ездить не нужно. А коли искупить что в городе хотел, так
и у меня в лавке товару довольно.
То ногу волочить приходится,
то лопатка заноет,
да и руки начинают трястись (стакан с вином рискует расплескать, покуда донесет до рта).
— Э! проживем как-нибудь. Может быть,
и совсем момента не изловим,
и все-таки проживем. Ведь еще бабушка надвое сказала, что лучше. По крайней мере,
то, что есть, уж известно… А тут пойдут ломки
да переделки, одних вопросов не оберешься… Вы думаете, нам сладки вопросы-то?
Генечка решил в последнем смысле:
и короче,
да и вполне справедливо. Дело не залежится, а между
тем идея государственности будет соблюдена. Затем он составил свод мнений, включил справку о недостаточности средств казны
и неприкосновенности калмыцкого капитала, разлиновал штаты, закруглил —
и подал.
— Ты обо мне не суди по-теперешнему; я тоже повеселиться мастер был. Однажды даже настоящим образом был пьян. Зазвал меня к себе начальник,
да в шутку, должно быть, — выпьемте
да выпьемте! —
и накатил!
Да так накатил, что воротился я домой — зги божьей не вижу! Сестра Аннушкина в
ту пору у нас гостила, так я Аннушку от нее отличить не могу: пойдем, — говорю! Месяца два после этого Анюта меня все пьяницей звала. Насилу оправдался.
—
И я говорю, что мерзавец,
да ведь когда зависишь… Что, если он банкиру на меня наговорит? — ведь, пожалуй,
и там… Тут двадцать пять рублей улыбнутся, а там
и целых пятьдесят. Останусь я у тебя на шее,
да, кроме
того,
и делать нечего будет… С утра до вечера все буду думать… Думать
да думать, одна
да одна… ах, не дай бог!
— Хотение-то наше не для всех вразумительно. Деньги нужно добыть, чтоб хотенье выполнить, а они на мостовой не валяются. Есть нужно, приют нужен,
да и за ученье, само собой, заплати. На пожертвования надежда плоха, потому нынче
и без
того все испрожертвовались. Туда десять целковых, в другое место десять целковых — ан, под конец,
и скучно!
В
тот же день, за обедом, один из жильцов, студент третьего курса, объяснил Чудинову, что так как он поступает в юридический факультет,
то за лекции ему придется уплатить за полугодие около тридцати рублей,
да обмундирование будет стоить, с форменной фуражкой
и шпагой, по малой мере, семьдесят рублей. Объявления в газетах тоже потребуют изрядных денег.
— Вас мне совестно; всё вы около меня, а у вас
и без
того дела по горло, — продолжает он, — вот отец к себе зовет… Я
и сам вижу, что нужно ехать,
да как быть? Ежели ждать — опять последние деньги уйдут. Поскорее бы… как-нибудь… Главное, от железной дороги полтораста верст на телеге придется трястись. Не выдержишь.
— А всё вы, господа Попрыгунчиковы! всё-то вы похваливаете, всё-то подвиливаете! Виляли-виляли хвостами,
да и довилялись! А знаете ли, что за это вас, как укрывателей, судить следует? Вместо
того чтобы стоять на страже
и кому следует доложить — они на-тко что выдумали! Поддакивать свистунам! Срам, сударь!
—
Да, ежели в этом смысле… но я должна вам сказать, что очень часто это слово употребляется
и в другом смысле… Во всяком случае, знаете что? попросите мосье Жасминова — от меня! — не задавать сочинений на
темы, которые могут иметь два смысла! У меня живет немка, которая может… о, вы не знаете, как я несчастлива в своей семье! Муж мой… ох, если б не ангелочек!..
— Что сами едим,
то и ему даем.
Да он
и не ест совсем.
Визит кончился. Когда она возвращалась домой, ей было несколько стыдно. С чем она шла?.. с «супцем»!
Да и «супец» ее был принят как-то сомнительно. Ни одного дельного вопроса она сделать не сумела, никакой помощи предложить. Между
тем сердце ее болело, потому что она увидела настоящее страдание, настоящее горе, настоящую нужду, а не тоску по праздности.
Тем не менее она сейчас же распорядилась, чтобы Мирону послали миску с бульоном, вареной говядины
и белого хлеба.
— Это зависит от
того, как говорить! Иногда
и один раз люди поговорят,
да так сговорятся, что любо-дорого смотреть!
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я не соразмерил силы охватившего меня чувства с
теми последствиями, которые оно должно повлечь за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная
и черствая натура для тихих радостей семейной жизни. В
ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на дороге в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы
и сами не пожалеете обо мне. Не правда ли? Скажите:
да, не пожалею. Это меня облегчит".
— Вот как!
и завещание есть! А по-моему, вашему сословию достаточно бы пользоваться
тем, что вам по закону предоставлено. В недвижимом имении — четырнадцатая, в движимом — осьмая часть. Ну,
да ведь шесть лет около старичка сидели — может быть, что-нибудь
и высидели.
Она рассчитала, что если будет тратить пять рублей на обед
да пять рублей на чай
и баранки,
то у нее все-таки останется из жалованья пять рублей.
— С удовольствием. Мы, признаться сказать,
и то думали: незачем, мол, ходить,
да так, между делом… Делов ноне мало, публика больше в долг норовит взять… Вот
и думаем: не наш ли, мол, это Ковригин?
То-то вот оно
и есть.
И не довернешься — бьют,
и перевернешься — бьют. Делай как хочешь. Близок локоть —
да не укусишь. В
то время, когда он из редакционных комиссий воротился, его сгоряча всеми шарами бы выбрали, а он, вместо
того, за «эрами» погнался. Черта с два… Эрррра!
А теперь? что такое он собой представляет? — нечто вроде сторожа при земских переправах…
да! Но, кроме
того,
и лохматые эти…
того гляди, накуролесят! Откуда взялась девица Петропавловская? что на уме у учителя Воскресенского? Вглядывайся в их лохмы! читай у них в мыслях! Сейчас у «него» на уме одно, а через минуту — другое!
—
Да ни
то ни се… Кажется, как будто… Вчера с вечера, как почивать ложились, наказывали мне:"Смотри, Семен, ежели ночью от князя курьер — сейчас же меня разбуди!"
И нынче, как встали, первым делом:"Приезжал курьер?"–"Никак нет, ваше-ство!"–"Ах, чтоб вас!.."
—
И то никто в городе верить не хочет. Ну,
да бог милостив, как-нибудь дело сладится,
и ты…
— Ах, не скоро! ах, не скоро! Нужно очень-очень твердую руку, а наш генерал уж слаб
и стар. Сердце-то у него по-прежнему горит,
да рука уж не
та… Благодарение богу, общество как будто просыпается…
—
И хоть бы она на минутку отвернулась или вышла из комнаты, — горько жаловался Гришка, — все бы я хоть на картуз себе лоскуток выгадал. А
то глаз не спустит, всякий обрезок оберет.
Да и за работу выбросят тебе зелененькую — тут
и в пир,
и в мир,
и на пропой,
и за квартиру плати: а ведь коли пьешь, так
и закусить тоже надо. Неделю за ней, за этой парой, просидишь, из-за трех-то целковых!
—
И сами теперь об этом тужим,
да тогда, вишь, мода такая была: все вдруг с места снялись, всей гурьбой пошли к мировому.
И что тогда только было — страсть!
И не кормит-то барин,
и бьет-то! Всю,
то есть, подноготную разом высказали. Пастух у нас жил, вроде как без рассудка. Болонa у него на лбу выросла, так он на нее все указывал: болит! А господин Елпатьев на разборку-то не явился. Ну, посредник
и выдал всем разом увольнительные свидетельства.
— Известно, как же возможно сравнить! Раб или вольный! Только, доложу вам, что
и воля воле рознь. Теперича я что хочу,
то и делаю; хочу — лежу, хочу — хожу, хочу —
и так посижу. Даже задавиться, коли захочу, —
и то могу. Встанешь этта утром, смотришь в окошко
и думаешь! теперь шалишь, Ефим Семенов, рукой меня не достанешь! теперь я сам себе господин. А ну-тко ступай,"сам себе господин", побегай по городу, не найдется ли где дыра, чтобы заплату поставить,
да хоть двугривенничек на еду заполучить!
—
Да так-с. Признаться сказать, вступит иногда этакая глупость в голову: все, мол, кого-нибудь бьют, точно лестница такая устроена… Только
тот и не бьет, который на последней ступеньке стоит… Он-то
и есть настоящий горюн. А впрочем,
и то сказать: с чего мне вдруг взбрелось… Так, значит, починиться не желаете?
— Нет, мне неловко. Я ведь бываю у городничего, в карты иногда вместе играем…
Да и вообще… На"писателей"-то, знаете, не очень дружелюбно посматривают, а я здесь человек приезжий. Кончу дело
и уеду отсюда.
—
И то пора. Только, вот, как ни живешь, а все завтрашнего предмета не угадаешь. Сегодня десять предметов — думаешь: будет! — ан завтра — одиннадцатый!
И всё по затылку
да по затылку — хлобысь! А мы бы, вашескородие,
и без предметов хорошохонько прожили бы.
— Верю вам, что без предметов удобнее,
да нельзя этого, любезный. Во-первых, как я уже сказал, казне деньги нужны; а во-вторых, наука такая есть, которая только
тем и занимается, что предметы отыскивает. Сначала по наружности человека осмотрит — одни предметы отыщет, потом
и во внутренности заглянет, а там тоже предметы сидят. Разыщет наука, что следует, а чиновники на ус между
тем мотают,
да, как наступит пора,
и начнут по городам разъезжать.
И как только заприметят полезный предмет — сейчас протокол!