Неточные совпадения
Но, во-первых, чтоб выполнить
такую задачу вполне добросовестно, необходимо, прежде всего, быть свободным от
каких бы то ни было обязательств.
Как только с них сняли в Эйдткунене чины,
так они тотчас же отлучились и, выпустив угнетавшую их государственность, всем без разбора начали подмигивать.
Я видал
такие обширные полевые пространства в южной половине Пензенской губернии 14, по, под опасением возбудить в читателе недоверие, утверждаю, что репутация производства
так называемых «буйных» хлебов гораздо с большим нравом может быть применена к обиженному природой прусскому поморью, нежели к чембарским благословенным пажитям, где,
как рассказывают, глубина черноземного слоя достигает двух аршин.
В Чембаре
так долго и легкомысленно рассчитывали на бесконечную способность почвы производить «буйные» хлеба, что и не видали,
как поля выпахались и хлеба присмирели.
В Чембаре говорили: а в случае ежели бог дожжичка не пошлет,
так нам, братцы, и помирать не в диковину! а в Эйдткунене говорили: там
как будет угодно насчет дожжичка распорядиться, а мы помирать не согласны!
Почему на берегах Вороны говорили одно, а на берегах Прегеля другое — это я решить не берусь, но положительно утверждаю, что никогда в чембарских палестинах я не видал
таких «буйных» хлебов,
какие мне удалось видеть нынешним летом между Вержболовом и Кенигсбергом, и в особенности дальше, к Эльбингу. Это было до
такой степени неожиданно (мы все заранее зарядились мыслью, что у немца хоть шаром покати и что без нашего хлеба немец подохнет), что некто из ехавших рискнул даже заметить...
И точно,
как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но нельзя не согласиться, что ездить на теплые воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом в Петергофском уезде 15. Есть люди, у которых
так и в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают. А нам с Иваном Павлычем это не с руки. Мы лучше в Эмс поедем да легкие пообчистим, а на зиму опять вернемся в отечество: неужто, мол, петергофские-то еще не пропали?
Даже лес — и тот совсем не
так безнадежно здесь смотрит,
как привыкли думать мы, отапливающие кизяком и гречневой шелухой наши жилища на берегах Лопани и Ворсклы.
С чего-то мы вообразили себе (должно быть, Печорские леса слишком часто нам во сне снятся) 18, что
как только перевалишь за Вержболово,
так тотчас же представится глазам голое пространство, лишенное всякой лесной растительности.
«Кабы не мы, немцу протопиться бы нечем» — эта фраза пользуется у нас почти
такою же популярностью,
как и та, которая удостоверяет, что без нашего хлеба немцу пришлось бы с голоду подохнуть.
Каким образом выработалось это сопоставление, и почему оно вылилось в
такую неподвижную форму, что скорее можно разбить себе лоб, чем видоизменить ее?
Я очень хорошо понимаю, что среди этих отлично возделанных полей речь идет совсем не о распределении богатств, а исключительно о накоплении их; что эти поля, луга и выбеленные жилища принадлежат
таким же толстосумам-буржуа,
каким в городах принадлежат дома и лавки, и что за каждым из этих толстосумов стоят десятки кнехтов 19, в пользу которых выпадает очень ограниченная часть этого красивого довольства.
Вот, если это quibus auxiliis
как следует выяснить, тогда сам собою разрешится и другой вопрос: что
такое современная русская община и кого она наипаче обеспечивает, общинников или Колупаевых?
А то выдумали: нечего нам у немцев заимствоваться; покуда-де они над «накоплением» корпят, мы, того гляди, и политическую-то экономию совсем упраздним 22.
Так и упразднили… упразднители! Вот уже прослышит об вашем самохвальстве купец Колупаев, да quibus auxiliis и спросит: а знаете ли вы, робята,
как Кузькину сестрицу зовут? И придется вам на этот вопрос по сущей совести ответ держать.
Такому обществу ничего другого не остается,
как дать подписку, что члены его все до единого, от мала до велика, во всякое время помирать согласны.
Я помню, иду я в разгар одного из
таких дележей по Невскому и думаю: непременно встречу кого-нибудь из знакомых, который хоть что-нибудь да утащил. Узнаю,
как и что, да тут же уж кстати и поздравлю с благополучным похищением. И точно, едва я успел сойти с Аничкина моста, смотрю, его превосходительство Петр Петрович идет.
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта ли мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому
такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой,
как еще не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
— Ха-ха! ведь и меня наделили!
Как же! заполучил-таки тысячки две чернозёмцу! Вот
так потеха была! Хотите? — говорят. Ну,
как, мол, не хотеть: с моим, говорю, удовольствием! А! какова потеха! Да, батенька, только у нас
такие дела могут даром проходить!Да-с, только у нас-с. Общественного мнения нет, печать безмолвствует — валяй по всем по трем! Ха-ха!
Но ежели
такое смешливое настроение обнаруживают даже люди, получившие посильное угобжение, то с
какими же чувствами должны относиться к дирижирующей современности те, которые не только ничего не урвали, но и в будущем никакой надежды на угобжение не имеют? Ясно, что они должны представлять собой сплошную массу волнуемых завистью людей.
И оба уходят, каждый под свою смоковницу, оба продолжают кровопивствовать, и каждый в глубине души говорит: «Ну, где ж это видано! у
каких таких народов слыхано… ах, прах те побери!»
Не вроде тех,
какие у нас, «в прекрасном далеко», через час по ложке прописывают 27, а
такое, чтоб сразу совсем тошно сделалось.
По казенной надобности они воспламеняются и свирепеют с изумительной легкостью, но в домашнем быту, и в особенности на водах за границей, они
такие же люди,
как и прочие.
Есть между ними
такие, которые представляют собой
как бы неистощимый сосуд вреднейших мероприятий, и есть другие, которые хотя самостоятельно мероприятий не выдумывают, но имеют специальностью усугублять вредоносную сущность чужих выдумок.
Бывают даже
такие личности, которые, покуда одеты в партикулярное платье, перелагают Давидовы псалмы 29, а
как только наденут вицмундир,
так тотчас же начинают читать в сердцах посторонних людей, хотя бы последние совсем их об этом не просили.
—
Так и вы нашу Россию жалеете? Ах,
как приятно! Признаюсь, я на здешней чужбине только тем и утешаюсь, что вместе с великим Ломоносовым восклицаю...
Не успел я опомниться,
как он уж держал мою руку в своих и крепко ее жал. И очень возможно, что
так бы и привел он меня за эту руку в места не столь отдаленные, если б из-за угла не налетел на нас другой соотечественник и не закричал на меня...
Где власть? где, спрашиваю вас, власть? Намеднись прихожу за справкой в департамент Расхищений и Раздач 34 — был уж второй час — спрашиваю: начальник отделения такой-то здесь? — Они, говорят, в три часа приходят. — А столоначальник здесь? — И они, говорят, раньше
как через час не придут. — Кто же, спрашиваю, у вас дела-то делает? —
Так, поверите ли, даже сторожа смеются!
— А если неловко, то надо
такой суд устроить, чтоб он был и все равно
как бы его не было!
— И все это я говорю перед вашими превосходительствами по сущей совести,
так точно,
как в том ответ перед вышним начальством дать надлежит!
Мальчик в штанах. Я говорю
так же,
как говорят мои добрые родители, а когда они говорят, то мне бывает весело. И когда я говорю, то им тоже бывает весело. Еще на днях моя почтенная матушка сказала мне: когда я слышу, Фриц,
как ты складно говоришь, то у меня сердце радуется!
Мальчик в штанах. Однако, ежели даже пословица… ах,
как это жаль! И
как бесчеловечно, что
такие пословицы вслух повторяют при мальчиках! (Плачет.)
Мальчик без штанов. Завыл, немчура! Ты лучше скажи, отчего у вас
такие хлеба родятся? Ехал я давеча в луже по дороге — смотрю, везде песок да торфик, а все-таки на полях страсть
какие суслоны наворочены!
Как древле, выстрадав иго монголов, она избавила от них Европу,
так и ныне, вынося иго саранчи, она той же Европе оказывает неоцененнейшую из услуг!
Мальчик в штанах. Ах, русский мальчик,
какие вы странные слова употребляете и
как, должно быть, недостаточно воспитание, которое вам дают! Я уверен, например, что вы не знаете, что
такое бог?
Мальчик без штанов. То-то что ты не дошел! Правило
такое, а ты — болезнь! Намеднись приехал в нашу деревню старшина, увидел дядю Онисима, да
как вцепится ему в бороду —
так и повис!
Мальчик без штанов. Говорю тебе, надоело и нам. С души прет, когда-нибудь перестать надо. Только
как с этим быть? Коли ему сдачи дать,
так тебя же засудят, а ему, ругателю, ничего. Вот один парень у нас и выдумал: в вечерни его отпороли, а он в ночь — удавился!
Мальчик без штанов. А это у нас бывший наш барин
так говорит.
Как ежели кого на сходе сечь приговорят, сейчас он выйдет на балкон, прислушивается и приговаривает: вот она, «революция сверху», в ход пошла!
Мальчик в штанах. Никогда у вас ни улицы, ни праздника не будет. Убеждаю вас, останьтесь у нас! Право, через месяц вы сами будете удивляться,
как вы могли
так жить,
как до сих пор жили!
Поэтому нет ничего мудреного, что, возвратясь из дневной экскурсии по окрестностям, он говорит самому себе: вот я и по деревням шлялся, и с мужичками разговаривал, и пиво в кабачке с ними пил — и ничего, сошло-таки с рук! а попробуй-ка я
таким образом у нас в деревне, без предписания начальства, явиться — сейчас руки к лопаткам и марш к становому… ах, подлость
какая!
Между тем
как в среде русских шла оживленная беседа на тему, для чего собственно нужен Берлин (многие предлагали
такое решение: для человекоубивства), мне привелось передать моему беловолосому соседу какое-то кушанье.
Так вот оно
как. Мы, русские, с самого Петра I усердно"учим по-немецку"и все никакого случая поймать не можем, а в Берлине уж и теперь"случай"предвидят, и, конечно, не для того, чтоб читать порнографическую литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я не преминул сообщить об этом моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что факт этот служит новым подтверждением только что формулированного решения: да, Берлин ни для чего другого не нужен, кроме
как для человекоубивства.
Ни гула, напоминающего пчелиный улей (
такой гул слышится иногда в курортах и всегда — в Париже), ни этой живой связи между улицей и окаймляющими ее домами, которая заставляет считать первую
как бы продолжением последних, — ничего подобного нет.
Увы! он самую простую думу думает, а именно:
как бы ему
так обожраться, чтоб штаны по целому месту лопнули (этого результата он почему-то не мог до сих пор добиться), или
как бы ему «шельму Альфонсинку»
так изуродовать, чтобы она после этого целый месяц сесть не могла.
А затем отправляется в Орфеум, щиплет тамошних кокоток («не знает,
как блеснуть очаровательнее»,
как выражается у Островского Липочка Большова) 8, наливается шампанским точно
так же,
как отец или предок его наливался пивом, и пьяный отправляется на ночлег в сопровождении двух кокоток, вместо одной.
И что же! выискался профессор, который не только не проглотил этого слова, не только не подавился им в виду десятков юношей, внимавших ему, не только не выразился хоть
так, что
как, дескать, ни печально
такое орудие, но при известных формах общежития представляется затруднительным обойти его, а прямо и внятно повествовал, что кнут есть одна из форм, в которых высшая идея правды и справедливости находит себе наиболее приличное осуществление.
Я не знаю,
как потом справился этот профессор, когда телесные наказания были совсем устранены из уголовного кодекса, но думаю, что он и тут вышел сух из воды (быть может, ловкий старик внутренно посмеивался, что
как, мол, ни вертись, а тумаки и митирогнозия все-таки остаются в прежней силе).
Рассказывают, правда, что никогда в Берлине не были
так сильны демократические аспирации,
как теперь, и в доказательство указывают на некоторые парламентские выборы. Но ведь рассказывают и то, что берлинское начальство очень ловко умеет справляться с аспирациями и отнюдь не церемонится с излюбленными берлинскими людьми…10
Читатель! подивись! я совершенно без всякой иронии утверждаю, что нигде жизнь не представляет
так много интересного,
как в нашем бедном, захудалом отечестве.
Конечно, это интерес своеобразный,
как говорится, на охотника, но все-таки интерес.
Каким образом этот предмет мог сделаться интересным, — вопрос довольно затруднительный для решения; но ведь и это уж само по себе очень интересно, что хоть и не можешь себе объяснить, почему предмет интересен, а все-таки интересуешься им.