Неточные совпадения
Да, я люблю
тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не
от недостатка горячего сочувствия к
тебе, а потому собственно, что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить общему делу; но смею думать, что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно, тем более что предполагает полное сочувствие к добру и истине.
Убиица-то он один, да знакомых да сватовей у него чуть не целый уезд;
ты вот и поди перебирать всех этих знакомых, да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал: был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина? не пошел ли
от него к такому-то? а часы выбирай те, которые нужно… ну, и привлекай, и привлекай.
—
Ты бы, — говорит лавочник, — хоть бога-то побоялся бы, да лоб-от перекрестил: слышь, к вечерням звонят…
—
Ты бы хоть тово, что ли, — произнес он немного сконфуженный и отворачиваясь
от Алексеева, чтоб скрыть свое смущение.
— Ну, то-то же! Впрочем,
ты у меня молодец!
Ты знаешь, что вот я завтра
от вас выеду, и мне все эта голова показываться будет… так
ты меня успокой!
— Куда? ну, куда лезешь? — завопил Живновский, — эко рыло! мало
ты спишь! очумел, скатина,
от сна! Рекомендую! — продолжал он, обращаясь ко мне. — Раб и наперсник! единственный обломок древней роскоши! хорош?
—
Ты ее, батька, не замай, а не то и
тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей какое ни на есть беспокойствие
от вас будет. Я один деньги украл, один и в ответе за это быть должон, а она тут ни при чем.
—
Ты меня послушай! — говорил он таинственным голосом, — это, брат, все зависит
от того, как поведешь дело! Может быть славная штука, может быть и скверная штука; можно быть становым и можно быть ничем… понимаешь?
Тебя с днем ангела, сестра, я поздравляю,
Сестра! любимица зиждителя небес!
От сердца полноты всех благ
тебе желаю,
И чтоб коварный ветр малютку не унес…
— Житье-то у нас больно неприглядное, Петровна, — говорит одна из них, пожилая женщина, — земля — тундра да болотина, хлеб не то родится, не то нет; семья большая, кормиться нечем…
ты то посуди, отколь подать-то взять?.. Ну, Семен-от Иваныч и толкует: надо, говорит, выселяться будет…
— Я, брат Петр Федорыч, так
тебе скажу, — продолжает Николай Тимофеич, — что хотя, конечно, я деньгами
от Пазухина заимствуюсь, а все-таки, если он меня, окроме того, уважать не станет, так я хоша деньги ему в лицо и не брошу, однако досаду большую ему сделаю.
— Ишь гуляльщик какой нашелся! жене шляпки третий год купить не может…
Ты разве голую меня
от родителей брал? чай, тоже всего напасено было.
— Я так, ваше высокоблагородие, понимаю, что все это больше
от ихней глупости, потому как с умом человек, особливо служащий-с, всякого случаю опасаться должон. Идешь этта иной раз до города, так именно издрожишься весь, чтоб кто-нибудь
тебя не изобидел… Ну, а они что-с? так разве, убогонькие!
И взговорила ему та юница:"Старче убогий, Вассиане! прислал меня к
тебе князь мой, да услажду тя
от красоты моея!"
Растужилася Пахомовна
от великого страха и ужаса:"Не страши мя, государь небесный царь, превеликиими ужасами;
ты не дай мне померети безо времени, не дай скончать живота без святого причастия, без святого причастия, без слезного покаяния!"
"
Ты, хозяюшка молодая, и вы, детки малые! упокойте вы старицу божию, старицу божию, странницу убогую!"–"Отдохни
ты здесь, Федосьюшка! услади, свет-Пахомовна, душу твою гласами архангельскиими, утоли твой глад
от ества небесного!"И брала свет-Пахомовну за руки хозяйка младая, в большое место ее сажала, нозе ее умывала, питьями медвяными, ествами сладкими потчевала.
Что же хощешь
ты от меня, государь лютый змей, поскудна, злющая
ты гадина?"–"А хощу я показати
тебе мою сокровищницу; стерегу я ту сокровищницу денно и нощно многие тысящи лет, ни единому человечьему глазу невидимо, ни единому человечьему уху неслышимо!
— Пустяки все это, любезный друг! известно, в народе
от нечего делать толкуют!
Ты пойми, Архип-простота, как же в народе этакому делу известным быть! такие, братец, распоряжения
от правительства выходят, а черный народ все равно что мелево: что в него ни кинут, все оно и мелет!
— Ишь
ты, голова, как человек-от дурашлив бывает! вон он в купцы этта вылез, денег большое место нагреб, так и на чай-то уж настоящего дать не хочет!.. Да
ты что ж брал-то?
Живновский. Тут, батюшка, толку не будет! То есть, коли хотите, он и будет, толк-от, только не ваш-с, а собственный ихний-с!.. Однако вы вот упомянули о каком-то «якобы избитии» — позвольте полюбопытствовать! я, знаете, с молодых лет горячность имею, так мне такие истории… знаете ли, что я вам скажу? как посмотришь иной раз на этакого гнусного штафирку, как он с камешка на камешок пробирается, да боится даже кошку задеть, так даже кровь в
тебе кипит: такая это отвратительная картина!
Ты посуди сам: ведь я у них без малого целый месяц всем как есть продовольствуюсь: и обед, и чай, и ужин — все
от них; намеднись вот на жилетку подарили, а меня угоразди нелегкая ее щами залить; к свадьбе тоже все приготовили и сукна купили — не продавать же.
На той неделе и то Вера Панкратьевна, старуха-то, говорит: «
Ты у меня смотри, Александра Александрыч, на попятный не вздумай; я, говорит, такой счет в правленье представлю, что угоришь!» Вот оно и выходит, что теперича все одно: женись —
от начальства на
тебя злоба, из службы, пожалуй, выгонят; не женись — в долгу неоплатном будешь, кажный обед из
тебя тремя обедами выйдет, да чего и во сне-то не видал, пожалуй, в счет понапишут.
Дернов. То-то вот и есть, что наш брат хам уж
от природы таков: сперва над ним глумятся, а потом, как выдет на ровную-то дорогу, ну и норовит все на других выместить. Я, говорит, плясал, ну, пляши же теперь
ты, а мы, мол, вот посидим, да поглядим, да рюмочку выкушаем, покедова
ты там штуки разные выкидывать будешь.
Бобров. Нельзя было — дела; дела — это уж важнее всего; я и то уж
от начальства выговор получил; давеча секретарь говорит: «У
тебя, говорит, на уме только панталоны, так
ты у меня смотри». Вот какую кучу переписать задал.
Марья Гавриловна. Да, дожидайся
от него. Ну, а
тебе поди, чай, и не жалко, что я за Дернова выхожу.
Дернов. Что ж мне, Марья Гавриловна, делать, когда папенька просят; ведь они ваши родители. «
Ты, говорит, сегодня пятьдесят целковых получил, а меня, говорит,
от самого, то есть, рожденья жажда измучила, словно жаба у меня там в желудке сидит. Только и уморишь ее, проклятую, как полштофика сквозь пропустишь». Что ж мне делать-то-с? Ведь я не сам собою, я как есть в своем виде-с.
Рыбушкин (почти засыпает). Ну да… дда! и убью! ну что ж, и убью! У меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все
от него…
от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А
ты на нее не смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а мне… из службы меня выгнали… а я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный какой — ей-богу, не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма
ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)
Дернов. Мало ли что торги! тут, брат, казенный интерес. Я было сунулся доложить Якову Астафьичу, что для пользы службы за
тобой утвердить надо, да он говорит: «
Ты, мол, любезный, хочешь меня уверить, что стакан, сапоги и масло все одно, так я, брат, хошь и дикий человек, а арифметике-то учился, четыре
от двух отличить умею».
Палахвостов. Знаю, брат, знаю. Знаю, что умри вот сегодня у
тебя отец, так
ты бы и прах-от его завтра по ветру развеял. А вот ужо лишит он
тебя родительского благословенья!
Палахвостов. Ладно; вот
тебе черти-то на том свете язык-от вытянут!
Не оттого чтобы меньше на этот счет
от начальства вольготности для нас было — на это пожаловаться грех, а так, знать, больше свой же брат, вот этакой-то проходимец кургузый, норовит
тебя на весь народ обхаять.
Для всех воскрес Христос! Он воскрес и для
тебя, мрачный и угрюмый взяточник, для
тебя, которого зачерствевшее сердце перестало биться для всех радостей и наслаждений жизни, кроме наслаждений приобретения и неправды. В этот великий день и твоя душа освобождается
от тяготевших над нею нечистых помыслов, и
ты делаешься добр и милостив, и
ты простираешь объятия, чтобы заключить в них брата своего.
А то, вишь, ручки у
тебя больно белы, в перчатках ходишь, да нос-от высоко задираешь — ну, и ходи в перчатках.
Повторяю вам, вы очень ошибаетесь, если думаете, что вот я призову мужика, да так и начну его собственными руками обдирать… фи! Вы забыли, что
от него там бог знает чем пахнет… да и не хочу я совсем давать себе этот труд. Я просто призываю писаря или там другого, et je lui dis:"Mon cher, tu me dois tant et tant", [и я ему говорю «Дорогой мой,
ты мне должен столько то и столько то» (франц.).] — ну, и дело с концом. Как уж он там делает — это до меня не относится.
— Я полагаю, что это
от того происходит, что
ты представляешь себе жизнь слишком в розовом цвете, что
ты ждешь
от нее непременно чего-то хорошего, а между тем в жизни требуется труд, и она дает не то, чего
от нее требуют капризные дети, а только то, что берут у нее с боя люди мужественные и упорные.
— Да
ты, братец, скажи человеку, чтоб завертел хорошенько! — прибавил
от себя Горехвастов, — а то они его так теплое и подают — vous n'avez pas l’idée comme ils sont brutes, ces gens-là! [вы не можете себе представить, как они тупы, эти люди! (франц.)]
Не по нраву ей, что ли, это пришлось или так уж всем естеством баба пагубная была — только стала она меня оберегаться. На улице ли встретит — в избу хоронится, в поле завидит — назад в деревню бежит. Стал я примечать, что и парни меня будто на смех подымают; идешь это по деревне, а сзади
тебя то и дело смех да шушуканье."Слышь, мол, Гаранька, ночесь Парашка
от тоски по
тебе задавиться хотела!"Ну и я все терпел; терпел не
от робости, а по той причине, что развлекаться мне пустым делом не хотелось.
— Жалко мне
тебя, паренек! парень
ты добрый, душа в
тебе християнская, а поди каку сам над собой беду состроил! Чай, теперь и себя в полон отдай, так и то тутотка добром
от начальников не отъедешь.
— Стар-то я стар, больно уж стар, оттого, мол, и речи таки говорю… Ну, Нилушко, делай, как
тебе разум указывает, а
от меня вам совет такой: как станут на дворе сумеречки, вынесите вы эту Оринушку полегоньку за околицу… все одно преставляться-то ей, что здесь, что в поле…
— Я
тебе сказывал уж, бабонька, что надо ее сумеречками полегоньку за околицу вынести, а по прочему как хотите! Мне-ка что тут! я для вас же уму-разуму вас учу, чтоб вреды вам какой
от эвтова дела не было… Мотри, брат Нил, кабы розыску какого не случилось, — не рад будешь и добродетели своей.
Ну, и Андрияшка тут смеется, сосуд сатанин, словно
от того ему радость сердечная, что вот благодетеля своего погубил. Бывают, сударь, экие скареды, что просто
тебя из-за ничего, без всякой, то есть, выгоды загубить готовы.
И кая
тебе польза
от того, что очам твоим раны мои душевные объявятся и гноище мое узриши?
— А как бы
тебе сказать? — отвечал он, — пришед в пустыню, пал ниц перед господом вседержителем, пролиял пред ним печаль сердца моего, отрекся
от соблазна мирского и стал инок… А посвящения правильного на мне нет.
Хорошо тоже весной у нас бывает. В городах или деревнях даже по дорогам грязь и навоз везде, а в пустыне снег
от пригреву только пуще сверкать начнет. А потом пойдут по-под снегом ручьи; снаружи ничего не видно, однако кругом
тебя все журчит… И речка у нас тут Ворчан была — такая быстрая, веселая речка. Никуда
от этих радостей идти-то и не хочется.
И как все оно чудно
от бога устроено, на благость и пользу, можно сказать, человеку. Как бы, кажется, в таких лесах ходить не заблудиться! Так нет, везде
тебе дорога указана, только понимать ее умей. Вот хошь бы корка на дереве: к ночи она крепче и толще, к полдню [74] тоньше и мягче; сучья тоже к ночи короче, беднее, к полудню длиннее и пушистей. Везде, стало быть, указ для
тебя есть.
— Гак
ты, стало,
от податей бегаешь?
— Да что, святой отец, — вступился тут Мартемьян, — словно
ты к допросу его взял! Если
ты об вере радеешь, так не спрашивай,
от какой причины в твое стадо овца бежит, потому как
тебе до эвтого дела касательства нет.
Да
ты вот только то позабыл, что
ты или я, мы, слова нет, душу спасти хотим: мы с
тобой век-от изжили, нам, примерно, суета уж на ум нейдет.
И богу молиться, и душу спасать — все это не лишнее, да
от этого только для одного
тебя, можно сказать, польза, а мы желаем, чтоб всему християнству благодать была…
—
Ты, — говорит, — сбежать не думаешь ли? так
от нас к
тебе такой человек приставлен будет, что ни на пядь
тебя от себя не отпустит.