Неточные совпадения
Это, значит, дело
идет на лад, порешили
идти к заседателю, не будет ли божецкая милость обождать до заработков.
Пойдут ребята опять
на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам этого подлеца купчишку
на дело натравить — не
идет, да и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не замечает.
Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет
на другой день баб с ребятами — и
пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
— Ты, говорит, думаешь, что я и впрямь с ума спятил, так нет же, все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит,
на покаянье
пошлют, потому что я не в своем уме — свидетели есть, что не в своем уме, — а ты в могилке лежать будешь.
Однако
пошли тут просьбы да кляузы разные, как водится, и всё больше
на одного заседателя. Особа была добрая, однако рассвирепела. „Подать, говорит, мне этого заседателя“.
Повлекут раба божия в острог, а
на другой день и
идет в губернию пространное донесение, что вот так и так, „имея неусыпное попечение о благоустройстве города“ — и
пошла писать. И чего не напишет! И „изуверство“, и „деятельные сношения с единомышленниками“, и „плевелы“, и „жатва“ — все тут есть.
И не то чтоб
на что-нибудь путное, а так — все прахом
пошло.
— Драться я, доложу вам, не люблю: это дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение,
на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица жила, девица и бездетная, так она истинная была
на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и
пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски какие — в застольную: и дворовые сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
— Стара стала, слаба стала!
Шли мы, я помню, в восемьсот четырнадцатом, походом — в месяц по четыре ведра
на брата выходило! Ну-с, четырежды восемь тридцать два — кажется, лопнуть можно! — так нет же, все в своем виде! такая уж компания веселая собралась: всё ребята были теплые!
— И вот все-то я так маюсь по белу свету. Куда ни сунусь, везде какая-нибудь пакость… Ну, да,
слава боту, теперь, кажется, дело
на лад
пойдет, теперь я покоен… Да вы-то сами уж не из Крутогорска ли?
Видит жена, что муж малодушествует, ее совсем обросил, только блудницей вавилонской обзывает, а сам
на постели без дела валяется, а она бабенка молодая да полная, жить-то хочется, — ну, и
пошла тоже развлекаться.
Стала она сначала ходить к управительше
на горькую свою долю жаловаться, а управительшин-то сын молодой да такой милосердый, да добрый; живейшее, можно сказать, участие принял. Засидится ли она поздно вечером — проводить ее
пойдет до дому; сено ли у пономаря все выдет — у отца сена выпросит, ржицы из господских анбаров отсыплет — и все это по сердолюбию; а управительша, как увидит пономарицу, все плачет, точно глаза у ней
на мокром месте.
У Парашки шелковых платьев три короба, а рубашки порядочной нет;
пойдет она
на базар,
на рубль пряников купит, а дома хлеба корки нет.
Ощутил лесной зверь, что у него
на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да
на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и
пошла, и
пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
Душа начинает тогда без разбора и без расчета выбрасывать все свои сокровища; иногда даже и привирает, потому что когда дело
на откровенность
пошло, то не приврать точно так же невозможно, как невозможно не наесться до отвала хорошего и вкусного кушанья.
— Вот-с, изволите видеть, — подхватывает торопливо Харченко, как будто опасаясь, чтобы Коловоротов или кто-нибудь другой не посягнул
на его авторскую
славу, — вот изволите видеть: стоял один офицер перед зеркалом и волосы себе причесывал, и говорит денщику:"Что это, братец, волосы у меня лезут?"А тот, знаете, подумавши этак минут с пять, и отвечает:"Весною, ваше благородие, всяка скотина линяет…"А в то время весна была-с, — прибавил он, внезапно краснея.
Вам с непривычки-то кажется, что я сам
пойду овец считать, ан у меня
на это такие ходоки в уездах есть — вот и считают!
— Вот
пошла, например, нынче мода
на взяточничество нападать, — продолжает он.
—
На своих все
на ногах… охромела я нонече, а то как бы не сходить сто верст!.. больно уж долго
шла… ох, да и котомка-то плечи щемит!
Давно ли русский мужичок, cet ours mal léche, [этот сиволапый (франц.).] являлся
на театральный помост за тем только, чтоб сказать слово «кормилец», «шея лебединая, брови соболиные», чтобы прокричать заветную фразу, вроде «
идем!», «бежим!», или же отплясать где-то у воды [34] полуиспанский танец — и вот теперь он как ни в чем не бывало семенит ногами и кувыркается
на самой авансцене и оглашает воздух неистовыми криками своей песни!
— Да ноне чтой-то и везде жить некорыстно стало. Как старики-то порасскажут, так что в старину-то одного хлеба родилось! А ноне и земля-то словно родить перестала… Да и народ без християнства стал…
Шли мы этта
на богомолье, так по дороге-то не то чтоб тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать, а еще тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
— А добрый парень был, — продолжает мужичок, — какова есть
на свете муха, и той не обидел, робил непрекословно, да и в некруты непрекословно
пошел, даже голосу не дал, как «лоб» сказали!
— Ты мне вот и платьишка-то порядочного сделать не можешь! — говорит жена, — а тоже
на гулянье
идет!
— Мне
на что молчать, мне
на то бог язык дал, чтоб говорить… только от тебя и слов, что молчать… а тоже гулять
идет!
Солдат очень стар, хотя еще бодр; лицо у него румяное, но румянец этот старческий; под кожей видны жилки, в которых кровь кажется как бы запекшеюся; глаза тусклые и слезящиеся; борода, когда-то бритая, давно запущена, волос
на голове мало. Пот выступает
на всем его лице, потому что время стоит жаркое, и
идти пешему, да и притом с ношею
на плечах, должно быть, очень тяжело.
— А как бы вам, сударь, не солгать? лет с двадцать пять больше будет. Двадцать пять лет в отставке, двадцать пять в службе, да хоть двадцати же пяти
на службу
пошел… лет-то уж, видно, мне много будет.
Пришла, сударь, по один день зимой к его келье волчица и хотела старца благочестивого съести, а он только поглядел
на нее да сказал:"Почто, зверь лютый, съести мя хощеши?" — и подал ей хлеба, и стала, сударь, волчица лютая яко ягня кротка и
пошла от старца вспять!
Идет Пахомовна путем-дороженькой первый день,
идет она и другой день;
на третий день нет у Пахомовны ни хлебца, ни грошика, что взяла с собой, всё поистеривала
на бедныих,
на нищиих,
на убогиих.
Идет Пахомовна, закручинилась:"Как-то я, горькая сирота, до святого града доплетусь! поести-испити у меня нечего, милостыню сотворить — не из чего, про путь, про дороженьку поспрошать — не у кого!"
Идет Пахомовна путем-дороженькой; идет-идет, кручинится:"Как же я, горькая сирота, во святой град приду! масла искупити мне не
на что, свещу поставить угоднику не из чего, милостыню сотворить нищему и убогому — нечем!"И предстал перед ней змей-скорпий, всех змиев естеством злейший, от бога за погубление человеческое проклятый.
Пришла она
на ту пору
на распутие: лежат перед нею три дороженьки, и не знает старица, по которой
идти.
И видит Пахомовна: перед нею святая обитель стоит, обитель стоит тихая, мужьми праведными возвеличенная, посреде ее златые главы
на храмах светятся, и в тех храмах
идет служба вечная, неустанная. Поют тамо гласами архангельскиими песни херувимские, честное и великолепное имя Христово прославляючи со отцем и святым духом и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Многие помнят также, как Иван Онуфрич в ту пору поворовывал и как питейный ревизор его за волосяное царство таскивал; помнят, как он постепенно, тихим манером
идя, снял сначала один уезд, потом два, потом вдруг и целую губернию; как самая кожа
на его лице из жесткой постепенно превращалась в мягкую, а из загорелой в белую…
— Так, дружище, так… Ну, однако, мы теперича
на твой счет и сыти и пьяни… выходит, треба есть нам соснуть. Я
пойду, лягу в карете, а вы, мадамы, как будет все готово, можете легонько прийти и сесть… Только, чур, не будить меня, потому что я спросоньев лют бываю! А ты, Иван Онуфрич, уж так и быть, в кибитке тело свое белое маленько попротряси.
По всему протяжению ее
идет жестокий и по местам, в полном смысле слова, изуродованный мостовник,
на котором и патентованные железные оси ломаются без малейших усилий.
— Ты, дедушко, и теперь бы
на печку
шел! — сказала молодуха, пришедшая за нами прибрать кое-что в горнице, в которую мы вошли.
Налетов (в нетерпении останавливаясь посреди залы). Э… однако это просто, терпенья никакого недостает! быка, что ли, они там едят! Даже Разбитной не
идет. (Становится против Хоробиткиной и устремляет
на нее свое стеклышко. В сторону.) А недурна! есть над чем позаняться. (Вслух ей.) Э… вы, сударыня, верно, тоже с просьбой к князю?
Вчерашнего числа, в третьем часу пополудни,
шедши я с отставными чиновниками: Павлом Иванычем Техоцким и Дмитрием Николаичем Подгоняйчиковым по Миллионной улице для прогулки, встретили мы сосланного сюда под надзор
на жительство за обманы и мошенничество, еврея Гиршеля.
Намеднись к откупщику
посылал, чтоб, по крайности, хошь ведро водки отпустил, так куда тебе: «У нас, говорит, до правленья и касательства никакого нет, а вот, говорит, разве бутылку пива
на бедность»…
Иду я это к секретарю, говорю ему: «Иван Никитич! состоя
на службе пятнадцать лет, я хоша не имею ни жены, ни детей, но будучи, так сказать, обуреваем… осмеливаюсь»… ну, и так далее.
Марья Гавриловна. Это ты не глупо вздумал. В разговоре-то вы все так, а вот как
на дело
пойдет, так и нет вас. (Вздыхает.) Да что ж ты, в самом деле, сказать-то мне хотел?
Идем мы по аллее, а экономка-то оглядывается, все
на меня посматривает, да и говорит квартальной-то: «Ктой-то это такой красивый молодой мужчина?» — а жена-то квартального: «Это, говорит, Бобров; он у вас служит».
Марья Гавриловна. А ты не храбрись! больно я тебя боюсь. Ты думаешь, что муж, так и управы
на тебя нет… держи карман! Вот я к Петру Петровичу
пойду, да и расскажу ему, как ты над женой-то озорничаешь! Ишь ты! бока ему отломаю! Так он и будет тебе стоять, пока ты ломать-то их ему будешь!
Это, ваше благородие, всё враги нашего отечества выдумали, чтоб нас как ни
на есть с колеи сбить. А за ними и наши туда же лезут — вон эта гольтепа, что негоциантами себя прозывают. Основательный торговец никогда в экое дело не
пойдет, даже и разговаривать-то об нем не будет, по той причине, что это все одно, что против себя говорить.
Да с тех-то пор и
идет у них дебош: то женский пол соберет, в горнице натопит, да в чем есть и безобразничает, или зазовет к себе приказного какого ни
на есть ледящего: «Вот, говорит, тебе сто рублев, дозволь, мол, только себя выпороть!» Намеднись один пьянчужка и согласился, да только что они его, сударь, выпустили, он стал в воротах, да и кричит караул.
Так неужто ж эки-то сорванцы лучше нас, стариков! (К Сокурову.) Так-то вот и ты, паренек, коли будешь родительским благословением брезговать,
пойдет на ветер все твое достояние.
С одной стороны, старая система торговли, основанная, как вы говорили сами,
на мошенничестве и разных случайностях, далее
идти не может; с другой стороны, устройство путей сообщения, освобождение торговли от стесняющих ее ограничений, по вашим словам, неминуемо повлечет за собой обеднение целого сословия, в руках которого находится в настоящее время вся торговля…
Мальчуган смотрит
на меня и тихонько посмеивается. Я нахожусь в замешательстве, но внутренно негодую
на Гришу, который совсем уж в опеку меня взял. Я хочу
идти в его комнату и строгостью достичь того, чего не мог достичь ласкою, но в это время он сам входит в гостиную с тарелкой в руках и с самым дерзким движением — не кладет, а как-то неприлично сует эту тарелку
на стол.
На ней оказывается большой кусок черного хлеба, посыпанный густым слоем соли.
— Чего, чай,"
слава всевышнему"! — замечает Иван Гаврилыч, — поди, чай, дня три не едал, почтенный! все
на вине да
на вине, а вино-то ведь хлебом заедать надо.
— А я, ваше благородие, больше к слову-с; однако не скрою, что вот нынче
пошел совсем другой сорт чиновников: всё больше молодые, а ведь, истинно вам доложу, смотреть
на них — все единственно одно огорченье.