Неточные совпадения
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет
тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Убиица-то он один, да знакомых да сватовей у него чуть не целый уезд;
ты вот и поди перебирать всех этих знакомых, да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал: был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина? не
пошел ли от него к такому-то? а часы выбирай те, которые нужно… ну, и привлекай, и привлекай.
—
Ты, говорит, думаешь, что я и впрямь с ума спятил, так нет же, все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит, на покаянье
пошлют, потому что я не в своем уме — свидетели есть, что не в своем уме, — а
ты в могилке лежать будешь.
Пробыли они таким манером с полчаса и
пошли домой уж повеселее. Не то чтоб «Евсигней Федотыч», или «Прасковья Михайловна», а «Евсигнеюшка, голубчик», «Параша, жись
ты моя» — других слов и нет.
— Эка штука деньги! — думает Порфирка, — а у меня их всего два гривенника. Вот, мол, кабы этих гривенников хошь эко место, завел бы я лавочку, накупил бы пряников.
Идут это мальчишки в школу, а я им: «Не побрезгуйте, честные господа, нашим добром!» Ну, известно, кой пряник десять копеек стоит, а
ты за него шесть пятаков.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как
ты сел вот так, а я села вот этак, а потом
ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а
ты»… и
пошла, и
пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
— Да ноне чтой-то и везде жить некорыстно стало. Как старики-то порасскажут, так что в старину-то одного хлеба родилось! А ноне и земля-то словно родить перестала… Да и народ без християнства стал…
Шли мы этта на богомолье, так по дороге-то не то чтоб
тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать, а еще
тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
—
Ты мне вот и платьишка-то порядочного сделать не можешь! — говорит жена, — а тоже на гулянье
идет!
— Мне на что молчать, мне на то бог язык дал, чтоб говорить… только от
тебя и слов, что молчать… а тоже гулять
идет!
— Тяжело, чай,
тебе идти?
— Ну вот, этак-то ладно будет, — сказал он, переводя дух, — спасибо, баринушко,
тебе за ласку. Грошиков-то у меня, вишь, мало, а без квасу и идти-то словно неповадно… Спасибо
тебе!
— Я так, ваше высокоблагородие, понимаю, что все это больше от ихней глупости, потому как с умом человек, особливо служащий-с, всякого случаю опасаться должон.
Идешь этта иной раз до города, так именно издрожишься весь, чтоб кто-нибудь
тебя не изобидел… Ну, а они что-с? так разве, убогонькие!
— Так как же тут не поверуешь, сударь! — говорит он, обращаясь уже исключительно ко мне, — конечно, живем мы вот здесь в углу, словно в языческой стороне, ни про чудеса, ни про знамения не слышим, ну и бога-то ровно забудем. А придешь, например, хошь в Москву, а там и камни-то словно говорят!
пойдут это сказы да рассказы: там, послышишь, целение чудесное совершилось; там будто над неверующим знамение свое бог показал: ну и восчувствуешь, и растопится в
тебе сердце, мягче воску сделается!..
И такова, сударь, благость господня, что только поначалу и чувствуешь, будто ноги у
тебя устают, а потом даже и усталости никакой нет, — все бы
шел да
шел.
Идешь этта временем жаркиим, по лесочкам прохладныим, пташка божья
тебе песенку поет, ветерочки мягкие главу остужают, листочки звуками тихими в ушах шелестят… и столько становится для
тебя радостно и незаботно, что даже плакать можно!..
"Отвещал ей старец праведный:"
Ты почто хощеши, раба, уведати имя мое? честно имя мое, да и грозно вельми; не вместити его твоему убожеству; гладну я
тебя воскормил, жаждущу воспоил, в дебрех, в вертепах
тебя обрел —
иди же
ты, божья раба, с миром, кресту потрудися! уготовано
тебе царство небесное, со ангели со архангели, с Асаком-Обрамом-Иаковом — уготована пища райская, одежда вовеки неизносимая!"
— Так, дружище, так… Ну, однако, мы теперича на твой счет и сыти и пьяни… выходит, треба есть нам соснуть. Я
пойду, лягу в карете, а вы, мадамы, как будет все готово, можете легонько прийти и сесть… Только, чур, не будить меня, потому что я спросоньев лют бываю! А
ты, Иван Онуфрич, уж так и быть, в кибитке тело свое белое маленько попротряси.
— А чего врать!
ты слушай, голова! намеднись ехал я ночью в троечных с барином, только и вздремнул маленько, а лошади-то и
пошли шагом.
—
Ты, дедушко, и теперь бы на печку
шел! — сказала молодуха, пришедшая за нами прибрать кое-что в горнице, в которую мы вошли.
Князь Чебылкин (задумчиво). Н-да! ну, поезжай, поезжай! или вот что:
ты уж сходи к ней, скажи, что ей моцион необходим… а то меня-то она, пожалуй, не послушается… Скажи ей, что я сам с ней
пойду пройтись…
Идем мы, слышь
ты, этта с Обрамом, по улице… ну, ничего!
Только
идем мы это, и начал меня вдруг Обрам обзывать: и такой-то
ты и сякой-то
ты…
Намеднись к откупщику
посылал, чтоб, по крайности, хошь ведро водки отпустил, так куда
тебе: «У нас, говорит, до правленья и касательства никакого нет, а вот, говорит, разве бутылку пива на бедность»…
Марья Гавриловна. Это
ты не глупо вздумал. В разговоре-то вы все так, а вот как на дело
пойдет, так и нет вас. (Вздыхает.) Да что ж
ты, в самом деле, сказать-то мне хотел?
Рыбушкин (поет). Во-о-озле речки, возле мосту жил старик… с ссстаррухой… Дда; с ссстаррухой… и эта старруха, чтоб ее черти взяли… (Боброву.) Эй
ты,
пошел вон!
Марья Гавриловна. А
ты не храбрись! больно я
тебя боюсь.
Ты думаешь, что муж, так и управы на
тебя нет… держи карман! Вот я к Петру Петровичу
пойду, да и расскажу ему, как
ты над женой-то озорничаешь! Ишь
ты! бока ему отломаю! Так он и будет
тебе стоять, пока
ты ломать-то их ему будешь!
Да с тех-то пор и
идет у них дебош: то женский пол соберет, в горнице натопит, да в чем есть и безобразничает, или зазовет к себе приказного какого ни на есть ледящего: «Вот, говорит,
тебе сто рублев, дозволь, мол, только себя выпороть!» Намеднись один пьянчужка и согласился, да только что они его, сударь, выпустили, он стал в воротах, да и кричит караул.
Так неужто ж эки-то сорванцы лучше нас, стариков! (К Сокурову.) Так-то вот и
ты, паренек, коли будешь родительским благословением брезговать,
пойдет на ветер все твое достояние.
— А ведь
тебе далеконько
идти, — говорю я.
— А что? Все
слава богу! чуть не затискали меня, старуху, совсем! Да не побрезгуй, барин любезный, зайди ко мне разговеться! Поди, чай,
тебе, сердечному, одному-то в такой праздник как скучно!
— Ну, это не по нашей части! — сказал Лузгин, —
пойдем ко мне в кабинет, а
ты, Анна Ивановна, на сегодняшний день уж оставь нас. Легко может статься, что мы что-нибудь и такое скажем, что для твоих ушей неудобно… хотя, по-моему, неудобных вещей в природе и не существует, — обратился он ко мне.
— Потом домой
пошла, — продолжала Пашенька, — на крылечке посидела, да и к вам пришла… да
ты что меня все расспрашиваешь?..
ты лучше песенку спой. Спой, голубчик, песенку!
— Ну, хорошо, Абрам Семеныч! это я
тебе благодарен, что
ты ко мне откровенно… Ступай,
пошли за Федором Карлычем, а сам обожди в передней.
Не по нраву ей, что ли, это пришлось или так уж всем естеством баба пагубная была — только стала она меня оберегаться. На улице ли встретит — в избу хоронится, в поле завидит — назад в деревню бежит. Стал я примечать, что и парни меня будто на смех подымают;
идешь это по деревне, а сзади
тебя то и дело смех да шушуканье."Слышь, мол, Гаранька, ночесь Парашка от тоски по
тебе задавиться хотела!"Ну и я все терпел; терпел не от робости, а по той причине, что развлекаться мне пустым делом не хотелось.
Пришла опять весна,
пошли ручьи с гор, взглянуло и в наши леса солнышко. Я, ваше благородие, больно это времечко люблю; кажется, и не нарадуешься: везде капель, везде вода — везде, выходит, шум; в самом, то есть, пустом месте словно кто-нибудь
тебе соприсутствует, а не один
ты бредешь, как зимой, например.
— Четвертый год, ваше благородие! четвертый годок вот после второго спаса
пошел… не можно ли, ваше благородие, поскорей решенье-то? Намеднись жена из округи приходила — больно жалится:"Ох, говорит, Самсонушко, хошь бы
тебя поскорей, что ли, отселева выпустили: все бы, мол, дома способнее было". Право-ну!
"
Ты почто, раба, жизнью печалуешься?
Ты воспомни, раба, господина твоего, господина твоего самого Христа спаса истинного! как пречистые руце его гвоздями пробивали, как честные нозе его к кипаристу-древу пригвождали, тернов венец на главу надевали, как святую его кровь злы жидове пролияли…
Ты воспомни, раба, и не печалуйся;
иди с миром, кресту потрудися; дойдешь до креста кипарисного, обретешь тамо обители райские; возьмут
тебя, рабу, за руки ангели чистые, возьмут рабу, понесут на лоно Авраамлее…"
"
Ты скажи мне-ка, куку-кукушенька,
ты поведай мне-ка, божья птахонька, божья птахонька-птичка вещая! Сколь
идти мне еще до честного деревца, честна дерева — кипариста-креста? Отдохнут ли тогда мои ноженьки, понесут ли меня ангели чистые на лоно светлое Авраамлее!.."
Иду я к Власу, а сам дорогой все думаю: господи
ты боже наш! что же это такое с нам будет, коли да не оживет она? Господи! что же, мол, это будет! ведь засудят меня на смерть, в остроге живьем, чать, загибнешь: зачем, дескать, мертвое тело в избе держал! Ин вынести ее за околицу в поле — все полегче, как целым-то миром перед начальством в ответе будем.
Оглядишься кругом, все так пространно: и в высь, и в ширь, и в глубь
идет; всяка былинка малая, и та, сударь, жизнь имеет: ну, и восчувствуешь тут, что и сам
ты словно былинка.
Хорошо тоже весной у нас бывает. В городах или деревнях даже по дорогам грязь и навоз везде, а в пустыне снег от пригреву только пуще сверкать начнет. А потом
пойдут по-под снегом ручьи; снаружи ничего не видно, однако кругом
тебя все журчит… И речка у нас тут Ворчан была — такая быстрая, веселая речка. Никуда от этих радостей идти-то и не хочется.
— Вспомни, мол,
ты, — говорю, — что в книгах про пашпорты-то написано! Сам спас Христос истинный сказал: странна мя приимите; а какой же я буду странник, коли у меня пашпорт в руках? С пашпортом-то я к губернатору во дворец
пойду! А
ты не токма что пашпорт, а еще фальшивый сочиняешь!
И вот
тебе моя последняя заповедь: хочешь за нас стоять — живи с нами; не хочешь — волен
идти на все четыре стороны; мы нудить никого не можем.
— Нет, батюшка ваше благородие, уж коли на то
пошло, так я истинно никакого Афонасья не знаю… Может, злые люди на меня сплётки плетут, потому как мое дело одинокое, а я ни в каких делах причинна не состою… Посещению твоему мы, конечно, оченно ради, однако за каким
ты делом к нам приехал, об эвтом мы неизвестны… Так-то, сударь!
— "Что ж, говорю, разве уж больно худо дело?"–"Да так-то, говорит, худо, что через неделю, много через две, разрешенью быть надо;
ты, говорит, подумай, матушка, одно только детище и было да и то в крапиву
пошло!"А сам, знаешь, говорит это, да так-то, сердечный, льется-разливается.
— Нет, Кузьмовна, теперь домой не время
идти:
ты отвечать должна.
И столько я любила смотреть, как он, бывало,
идет по улице, что даже издальки завидишь, так словно в груде у
тебя похолодеет.
Пошел я на другой день к начальнику, изложил ему все дело; ну, он хошь и Живоглот прозывается (Живоглот и есть), а моему делу не препятствовал. «С богом, говорит, крапивное семя размножать — это, значит, отечеству украшение делать». Устроил даже подписку на бедность, и накидали нам в ту пору двугривенными рублей около двадцати. «Да
ты, говорит, смотри, на свадьбу весь суд позови».
— Это уж мое дело, — говорю к, —
ты только сказывай, согласен ли
ты в острог
идти?