Неточные совпадения
—
Иди к черту,
ты надоел!
—
Ты испугался? — допрашивала мать. —
Ты напрасно
пошел туда. Зачем?
—
Ты что не играешь? — наскакивал на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно
шел в рядах первых учеников класса и первых шалунов всей гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко спрашивал Клима...
—
Ты сегодня к Томилину
пойдешь? Я тоже
пойду с
тобой.
— Пошли-ка
ты все это к черту, — советовал Макаров, раскуривая папиросу.
—
Идем, холодно, — сказал Макаров и угрюмо спросил: —
Ты что молчишь?
— Хотя она и гордая и обидела меня, а все-таки скажу: мать она редкая. Теперь, когда она отказала мне, чтоб Ваню не
посылать в Рязань, —
ты уж ко мне больше не ходи. И я к вам работать не
пойду.
— Ночью дежурить будем я и Таня.
Ты иди, спи, Клим.
—
Ты матери не говорил об этом? Нет? И не говори, прошу. Они и без этого не очень любят друг друга. Я —
пошел.
—
Идем чай пить. Переодеваться? Не надо,
ты и так хорошо лакирован.
—
Тебе трудно живется? — тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что будет значительнее, если он не скажет ни да, ни нет, и промолчал, крепко сжав губы.
Пошли пешком, не быстро. Клим чувствовал, что Макаров смотрит на него сбоку печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо рассказывал...
— Я ночую у
тебя, Лидуша! — объявила она. — Мой милейший Гришук
пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как мужики бунтовать будут. Дай мне попить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
— Ну, довольно, Владимир.
Иди спать! — громко и сердито сказал Макаров. — Я уже говорил
тебе, что не понимаю этих… вывертов. Я знаю одно: женщина рождает мужчину для женщины.
— Я
пойду переоденусь, а
ты подожди меня здесь. В комнатах — душно.
—
Шел бы
ты, брат, в институт гражданских инженеров. Адвокатов у нас — излишек, а Гамбетты пока не требуются. Прокуроров — тоже, в каждой газете по двадцать пять штук. А вот архитекторов — нет, строить не умеем. Учись на архитектора. Тогда получим некоторое равновесие: один брат — строит, другой — разрушает, а мне, подрядчику, выгода!
— Эх
ты, романтик, — сказал он, потягиваясь, расправляя мускулы, и
пошел к лестнице мимо Туробоева, задумчиво смотревшего на циферблат своих часов. Самгину сразу стал совершенно ясен смысл этой длинной проповеди.
— Поймают, — обещал Варавка, вставая. — Ну, я
пойду купаться, а
ты катай в город.
— Сейчас
пойду напишу об этом Ивану Акимовичу.
Ты не знаешь — где он, в Гамбурге?
— Если б
ты видел, какой это ужас, когда миллионы селедок
идут сплошною, слепою массой метать икру! Это до того глупо, что даже страшно.
— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный.
Идешь улицей, и все кажется, что сзади на
тебя лезет, падает тяжелое. А люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
— А
тебе, Лида, бросить бы школу. Ведь все равно
ты не учишься. Лучше
иди на курсы. Нам необходимы не актеры, а образованные люди.
Ты видишь, в какой дикой стране мы живем.
—
Ты —
иди, — сказала Лидия, глядя на постель все тем же озабоченным и спрашивающим взглядом. Самгин ушел, молча поцеловав ее руку.
— Государство наше — воистину, брат, оригинальнейшее государство, головка у него не по корпусу, — мала.
Послал Лидию на дачу приглашать писателя Катина. Что же
ты, будешь критику писать, а?
— Сначала
ты смотришь на вещи, а потом они на
тебя.
Ты на них — с интересом, а они — требовательно: отгадай, чего мы стоим? Не денежно, а душевно.
Пойду, выпью водки…
Греми,
слава, трубой!
Мы дрались, турок, с
тобой.
По горам твоим Балканским
Раздалась
слава о нас!
— У
тебя таких нет, милейший! — ответила она и предложила: — Пойдем-ко, погуляем!
Я
тебе, Иваныч, прямо скажу: работники мои — лучше меня, однакож я им снасть и шняку не отдам, в работники не
пойду, коли бог помилует.
— Ну, господи! У нас, в России!
Ты пойми: ведь это значит — конец спорам и дрязгам, каждый знает, что ему делать, куда
идти. Там прямо сказано о необходимости политической борьбы, о преемственной связи с народниками — понимаешь?
— Ну вот, — а я хотела забежать к
тебе, — закричала она, сбросив шубку, сбивая с ног ботики. — Посидел немножко? Почему они
тебя держали в жандармском?
Иди в столовую, у меня не убрано.
— Слушай, дядя, чучело,
идем, выпьем, милый!
Ты — один, я — один, два! Дорого у них все, ну — ничего! Революция стоит денег — ничего! Со-обралися м-мы… — проревел он в ухо Клима и, обняв, поцеловал его в плечо...
— Боже, это — Клим! И пьян так, что даже позеленел!.. Но костюм
идет к
тебе.
Ты — пьешь? Вот не ожидала!
Так, с поднятыми руками, она и проплыла в кухню. Самгин, испуганный ее шипением, оскорбленный тем, что она заговорила с ним на
ты, постоял минуту и
пошел за нею в кухню. Она, особенно огромная в сумраке рассвета, сидела среди кухни на стуле, упираясь в колени, и по бурому, тугому лицу ее текли маленькие слезы.
—
Идем домой, пора, — сказала она, вставая со скамьи. —
Ты говорил, что
тебе надо прочитать к завтрему сорок шесть страниц. Я так рада, что
ты кончаешь университет. Эти бесплодные волнения…
—
Иди ко мне!
Тебе — нехорошо? — тревожно и ласково спросила она, обнимая его, и через несколько минут Самгин благодарно шептал ей.
— Что ж
ты, зверячья морда, не
идешь? — уже почти дружелюбно спрашивал он.
— Ах, Клим, не люблю я, когда
ты говоришь о политике.
Пойдем к
тебе, здесь будут убирать.
—
Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я
тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене
идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как
ты сам часто говорил — хотят показать мне,
тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, —
ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для себя…
— Я не хотела бы жалеть
тебя, но, представь, — мне кажется, что
тебя надо жалеть.
Ты становишься недостаточно личным человеком,
ты идешь на убыль.
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. —
Ты хорошо сделаешь, если дашь себе труд подумать над этим. Мне кажется, что мы живем… не так, как могли бы! Я
иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это — часа на два, на три.
— Это — хорошо.
Ты —
иди, я скоро кончу.
— Не понимаю, чем он
тебя разочаровал, — настойчиво допрашивала жена,
идя за ним. —
Ты зайдешь к Гогиным сообщить об аресте Любаши?
— Очень хорошо.
Ты займись им. Можно использовать более широко.
Ты не пробовал уговорить его
пойти на службу в охранное отделение? Я бы на твоем месте попробовала.
— Нам мечтать и все такое — не приходится, — с явной досадой сказал токарь и отбил у Самгина охоту беседовать с ним, прибавив: — Напрасно
ты, Пелагея,
пошла, я
тебе говорил: раньше вечера не вернемся.
— А
ты иди,
иди, — ответил ему хриплый, мужской голос.
— Стойте, погодите! Я
пойду, объясню! Бабы — платок! Белый! Егор Иваныч,
идем,
ты — старик! Сейчас, братцы, мы объясним! Ошибка у них. Платок, платком махай, Егор.
— В больницу
ты, Лиза, не
пойдешь! — кричал доктор, размахивая платком, и, увидав Самгина, махнул платком на него: — Вот он со мной
пойдет…
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы
ты, что он говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы, говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь, говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо
идти с правительством, а не с жидами, против его, а?
— Да! — знаешь, кого я встретила? Марину. Она тоже вдова, давно уже. Ах, Клим, какая она! Огромная, красивая и… торгует церковной утварью! Впрочем — это мелочь. Она — удивительна! Торговля — это ширма. Я не могу рассказать
тебе о ней всего, — наш поезд
идет в двенадцать тридцать две.
— Да — перестань! Что
ты — милостыню просить
идешь?
— Не буду, Лина, не сердись! Нет, Самгин,
ты почувствуй: ведь это владыки наши будут, а? Скомандуют: по местам! И все
пойдет, как по маслу. Маслице, хи… Ах, милый, давно я
тебя не видал! Седеешь? Теперь мы с
тобой по одной тропе
пойдем.