Неточные совпадения
С этих пор он безусловно замолчал. По целым дням ходил по комнате, наморщив угрюмо лоб, шевеля
губами и не чувствуя усталости. Временами останавливался, как бы желая что-то выразить, но не находил слова. По-видимому, он не утратил способности мыслить; но впечатления так слабо задерживались
в его мозгу, что он тотчас же забывал их. Поэтому неудача
в отыскании нужного слова не вызывала
в нем даже нетерпения. Арина Петровна с своей стороны думала, что он непременно подожжет усадьбу.
Комнат было всего две;
в первой сидела Улитушка, чистила ягоды и с ожесточением сдувала мух, которые шумным роем вились над ворохами крыжовника и нахально садились ей на нос и на
губы.
Вот и гроб опустили
в землю; «прррощай, брат!» — восклицает Иудушка, подергивая
губами, закатывая глаза и стараясь придать своему голосу ноту горести, и вслед за тем обращается вполоборота к Улитушке и говорит: кутью-то, кутью-то не забудьте
в дом взять! да на чистенькую скатертцу поставьте… братца опять
в доме помянуть!
Посреди разговора, никто и не слыхал, как подкрался Иудушка, яко тать
в нощи. Он весь
в слезах, голова поникла, лицо бледно, руки сложены на груди,
губы шепчут. Некоторое время он ищет глазами образа, наконец находит и с минуту возносит свой дух.
Несколько минут длилось молчание. Порфирий Владимирыч живо доел свой кусок тетерьки и сидел бледный, постукивая ногой
в пол и вздрагивая
губами.
«Супцу бы теперь с гусиным потрохом или рыжичков бы
в сметане», — мелькало
в ее голове, мелькало до того живо, что даже углы
губ у нее опускались.
Наконец оба, и отец и сын, появились
в столовую. Петенька был красен и тяжело дышал; глаза у него смотрели широко, волосы на голове растрепались, лоб был усеян мелкими каплями пота. Напротив, Иудушка вошел бледный и злой; хотел казаться равнодушным, но, несмотря на все усилия, нижняя
губа его дрожала. Насилу мог он выговорить обычное утреннее приветствие милому другу маменьке.
Аннинька поела молочка, побежала к теленочку, сгоряча поцеловала его
в морду, но сейчас же брезгливо вытерла
губы, говоря, что морда у теленка противная, вся
в каких-то слюнях.
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц: что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал
губами и посмотрел на образ,
в знак того, что все от Бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и
в ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
Головлевский дом погружен
в тьму; только
в кабинете у барина, да еще
в дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает свет. На Иудушкиной половине царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий Владимирыч делает на бумаге цифирные выкладки. И вдруг, среди общего безмолвия,
в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает;
губы его моментально трясутся; карандаш делает неподлежащий штрих.
Но Порфирий Владимирыч даже не обернулся к ней, а только поспешнее обыкновенного зашевелил
губами и вместо ответа помахал одной рукой
в воздухе, словно отмахиваясь от назойливой мухи.
Он молча выпил свои три стакана чаю и
в промежутках между глотками шевелил
губами, складывал руки и смотрел на образ, как будто все еще, несмотря на вчерашний молитвенный труд, ожидал от него скорой помощи и предстательства.
Иудушка слегка воздел руками и потрепетал
губами,
в знак умной молитвы. Но это не мешало ему исподлобья взглядывать на Улитушку и подмечать язвительные мелькания, которыми подергивалось лицо ее.
На другое утро после этого разговора, покуда молодая мать металась
в жару и бреду, Порфирий Владимирыч стоял перед окном
в столовой, шевелил
губами и крестил стекло. С красного двора выезжала рогожная кибитка, увозившая Володьку. Вот она поднялась на горку, поравнялась с церковью, повернула налево и скрылась
в деревне. Иудушка сотворил последнее крестное знамение и вздохнул.
Порфирий Владимирыч замолчал. Налитой стакан с чаем стоял перед ним почти остывший, но он даже не притрогивался к нему. Лицо его побледнело,
губы слегка вздрагивали, как бы усиливаясь сложиться
в усмешку, но без успеха.
Порфирий Владимирыч бросился было на нее с сжатыми кулаками, но она так решительно выпятила вперед свою грудь, что он внезапно опешил. Оборотился лицом к образу, воздел руки, потрепетал
губами и тихим шагом побрел
в кабинет.
Вечером, после чаю, который,
в первый раз
в жизни, прошел совершенно безмолвно, он встал, по обыкновению, на молитву; но напрасно
губы его шептали обычное последование на сон грядущий: возбужденная мысль даже внешним образом отказывалась следить за молитвой.
Но Евпраксеюшка еще раза два-три всхлипнула, надула
губы и уперлась мутными глазами
в пространство.
Фантазируя таким образом, он незаметно доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под ног, за спиной словно вырастали крылья. Глаза блестели,
губы тряслись и покрывались пеной, лицо бледнело и принимало угрожающее выражение. И, по мере того как росла фантазия, весь воздух кругом него населялся призраками, с которыми он вступал
в воображаемую борьбу.
И вот,
в одну из таких паскудных ночей, когда Аннинька лихо распевала перед Евпраксеюшкой репертуар своих паскудных песен,
в дверях комнаты вдруг показалась изнуренная, мертвенно-бледная фигура Иудушки.
Губы его дрожали; глаза ввалились и, при тусклом мерцании пальмовой свечи, казались как бы незрящими впадинами; руки были сложены ладонями внутрь. Он постоял несколько секунд перед обомлевшими женщинами и затем, медленно повернувшись, вышел.
Неточные совпадения
Дверь отворяется, и выставляется какая-то фигура во фризовой шинели, с небритою бородою, раздутою
губою и перевязанною щекою; за нею
в перспективе показывается несколько других.
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на
губах его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его
в ту минуту, когда он,
в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный палец правой руки.
Вышел вперед белокурый малый и стал перед градоначальником.
Губы его подергивались, словно хотели сложиться
в улыбку, но лицо было бледно, как полотно, и зубы тряслись.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно,
в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться;
губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и
в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Молча указывали они на вытянутые
в струну дома свои, на разбитые перед этими домами палисадники, на форменные казакины,
в которые однообразно были обмундированы все жители до одного, — и трепетные
губы их шептали:"Сатана!"