Неточные совпадения
—
Вот я им ужо… подавальщикам! Сошлю балбеса к
тебе в вотчину, и содержите его всем обществом на свой счет!
— Эхма! — говорит он, — уж и укачало
тебя! на боковую просишься! Разжирел
ты, брат, на чаях да на харчах-то трактирных! А у
меня так и сна нет! нет у
меня сна — да и шабаш! Чту бы теперь, однако ж, какую бы штукенцию предпринять! Разве
вот от плода сего виноградного…
— Важно! — говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма,
мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки — и нет их! Был человек — и нет его! Так-то
вот и все на сем свете! сегодня
ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Покуда — живи! — сказала она, —
вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у
меня от роду не бывало, а для
тебя и подавно заводить не стану.
Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для
тебя присоветуют — так
я с
тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому и быть!
— Зачем
мне тебя притеснять, друг мой,
я мать
тебе!
Вот Порфиша: и приласкался и пожалел — все как след доброму сыну сделал, а
ты и на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она — не мать, а ворог
тебе! Не укуси, сделай милость!
—
Вот видишь,
ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за
тобой есть. Ну, да уж Бог с
тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а
я… ах, как давно
я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— Нет,
ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, —
ты прежде выслушай! Каково
мне было узнать, что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково
мне было чувствовать, что
я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а он — на-тко! Словно
вот взял, купил на базаре бирюльку — не занадобилась, и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
— Да замолчи, Христа ради… недобрый
ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится
мне уж собственным судом его судить. И
вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице!
Вот кабы
ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы
ты и говядинку и телятинку, а не то так и соусцу бы приказал. И всего было бы у
тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку… Так ли, брат,
я говорю?
— И чем
тебе худо у матери стало! Одет
ты и сыт — слава Богу! И теплехонько
тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно
тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем!
Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— А такое время, что вы
вот газет не читаете, а
я читаю. Нынче адвокаты везде пошли —
вот и понимайте. Узнает адвокат, что у
тебя собственность есть — и почнет кружить!
— Ах, как болезнь-то, однако,
тебя испортила! Даже характер в
тебе — и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди — ну как
я уйду!
Вот тебе испить захочется —
я водички подам; вон лампадка не в исправности —
я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью.
Ты полежишь,
я посижу; тихо да смирно — и не увидим, как время пройдет!
—
Вот ты меня бранишь, а
я за
тебя Богу помолюсь.
Я ведь знаю, что
ты это не от себя, а болезнь в
тебе говорит.
Я, брат, привык прощать —
я всем прощаю.
Вот и сегодня — еду к
тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А
я… да не только
я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Ну, перестань же, перестань!
Вот я Богу помолюсь: может быть,
ты и попокойнее будешь…
— А ведь
я, брат, об деле с
тобой поговорить приехал, — сказал он, усаживаясь в кресло, —
ты меня вот бранишь, а
я об душе твоей думаю. Скажи, пожалуйста, когда
ты в последний раз утешение принял?
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что
ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить!
Вот я так
тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо
мной, а
я его все-таки люблю! Так
ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж
я поприсмотрю… А? что? надоел
я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Ну,
вот за это спасибо! И Бог
тебя, милый дружок, будет любить за то, что мать на старости лет покоишь да холишь. По крайности, приеду ужо в Погорелку — не скучно будет. Всегда
я икорку любила, —
вот и теперь, по милости твоей полакомлюсь!
— И то ем. Вишенки-то
мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими, ну а теперь… Хороши у
тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные;
вот в Дубровине как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да
ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
Только что начнет заводить его сон — вдруг: и рад бы до неба достать, да руки коротки! или: по одежке протягивай ножки…
вот я…
вот ты… прытки вы очень, а знаешь пословицу: поспешность потребна только блох ловить?
— Что
ты, что
ты! — заметалась она, — да у
меня и денег, только на гроб да на поминовенье осталось! И сыта
я только по милости внучек, да
вот чем у сына полакомлюсь! Нет, нет, нет!
Ты уж
меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь что,
ты бы у папеньки попросил!
— Что
ты! что
ты! да
я бы с радостью, только какие же у
меня деньги! и денег у
меня таких нет! А
ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением!
вот, мол, папенька, так и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь — он это любит, — ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.
— Ну, спал — так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж
я по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно
вот в колыбельке
тебя покачивает. Так как же мы с
тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или
ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— Ничего
я, мой друг, не знаю.
Я в карты никогда не игрывал — только
вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста,
ты меня в эти грязные дела не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может, и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.
— Видишь? — торжественно воскликнул Иудушка, указывая пальцем на образ, висевший в углу, — это видишь? Это папенькино благословение… Так
вот я при нем
тебе говорю: никогда!!
— Чего ждать-то!
Я вижу, что
ты на ссору лезешь, а
я ни с кем ссориться не хочу. Живем мы здесь тихо да смирно, без ссор да без свар —
вот бабушка-старушка здесь сидит, хоть бы ее
ты посовестился! Ну, зачем
ты к нам приехал?
— Ну
вот! ну, слава Богу!
вот теперь полегче стало, как помолился! — говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, — ну, постой! погоди! хоть
мне, как отцу, можно было бы и не входить с
тобой в объяснения, — ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему,
я убил Володеньку?
— Ну, все-таки… актриса…
ты думаешь, бабушке это легко было? Так прежде, чем на могилку-то ехать, обеденку бы
тебе отстоять, очиститься бы!
Вот я завтра пораньше велю отслужить, а потом и с Богом!
— Что? не понравилось? Ну, да уже не взыщи —
я, брат, прямик! Неправды не люблю, а правду и другим выскажу, и сам выслушаю! Хоть и не по шерстке иногда правда, хоть и горьконько — а все ее выслушаешь! И должно выслушать, потому что она — правда. Так-то, мой друг!
Ты вот поживи-ка с нами да по-нашему — и сама увидишь, что так-то лучше, чем с гитарой с ярмарки на ярмарку переезжать.
— Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко
мне его, с одной стороны, даже до слез жалко, а с другой стороны — сам виноват! Всегда он был к отцу непочтителен —
вот Бог за это и наказал! А уж ежели что Бог в премудрости своей устроил, так нам с
тобой переделывать не приходится!
— Ну
вот, теперь и поговорим, — сказал он наконец, —
ты долго ли намерена у
меня погостить?
— Об том-то
я и говорю. И много можно сделать, и мало. Иногда много хочешь сделать, а выходит мало, а иногда будто и мало делается, ан смотришь, с Божьею помощью, все дела незаметно прикончил.
Вот ты спешишь, в Москве
тебе побывать, вишь, надо, а зачем, коли
тебя спросить, —
ты и сама путем не сумеешь ответить. А по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время на дело употребить.
—
Вот я давно хотел
тебе сказать, — продолжал между тем Иудушка, — не нравится
мне, куда как не нравится, что вы по этим… по ярмаркам ездите! Хоть
тебе и нйлюбо, что
я об гитарах говорил, а все-таки…
— Живи у
меня —
вот тебе и выход!
—
Вот если б
я кого-нибудь обидел, или осудил, или дурно об ком-нибудь высказался — ну, тогда точно! можно бы и самого себя за это осудить! А то чай пить, завтракать, обедать… Христос с
тобой! да и
ты, как ни прытка, а без пищи не проживешь!
Не по
мне вот, что
ты так со
мной разговариваешь да родственную мою хлеб-соль хаешь — однако
я сижу, молчу!
А то сижу
я смирнехонько да тихохонько, сижу, ничего не говорю, только думаю, как бы получше да поудобнее, чтобы всем на радость да на утешение — а
ты! фу-ты, ну-ты! —
вот ты на мои ласки какой ответ даешь!
—
Тебе не сидится, а
я лошадок не дам! — шутил Иудушка, — не дам лошадок, и сиди у
меня в плену!
Вот неделя пройдет — ни слова не скажу! Отстоим обеденку, поедим на дорожку, чайку попьем, побеседуем… Наглядимся друг на друга — и с Богом! Да
вот что! не съездить ли
тебе опять на могилку в Воплино? Все бы с бабушкой простилась — может, покойница и благой бы совет
тебе подала!
— Уж
ты меня, старика, прости! — зудил он, —
ты вот на почтовых суп скушала, а
я — на долгих ем.
— Что! не нравится! — что ж, хоть и не нравится, а
ты все-таки дядю послушай!
Вот я уж давно с
тобой насчет этой твоей поспешности поговорить хотел, да все недосужно было. Не люблю
я в
тебе эту поспешность: легкомыслие в ней видно, нерассудительность.
Вот и в ту пору вы зря от бабушки уехали — и огорчить старушку не посовестились! — а зачем?
— А еще
тебе вот что скажу: нехорошо в
тебе твое легкомыслие, но еще больше
мне не нравится то, что
ты так легко к замечаниям старших относишься. Дядя добра
тебе желает, а
ты говоришь: оставьте! Дядя к
тебе с лаской да с приветом, а
ты на него фыркаешь! А между тем знаешь ли
ты, кто
тебе дядю дал? Ну-ко, скажи, кто
тебе дядю дал?
— А
вот с икоркой у
меня случай был — так именно диковинный! В ту пору
я — с месяц ли, с два ли
я только что замуж вышла — и вдруг так ли
мне этой икры захотелось, вынь да положь! Заберусь это, бывало, потихоньку в кладовую и все ем, все ем! Только и говорю
я своему благоверному: что, мол, это, Владимир Михайлыч, значит, что
я все икру ем? А он этак улыбнулся и говорит: «Да ведь
ты, мой друг, тяжела!» И точно, ровно через девять месяцев после того
я и выпросталась, Степку-балбеса родила!
—
Вот за попом послать, это — так. Это дельно будет. Молитва —
ты знаешь ли, что об молитве-то в Писании сказано? Молитва — недугующих исцеление —
вот что сказано! Так
ты так и распорядись! Пошлите за батюшкой, помолитесь вместе… и
я в это же время помолюсь! Вы там, в образной, помолитесь, а
я здесь, у себя, в кабинете, у Бога милости попрошу… Общими силами: вы там,
я тут — смотришь, ан молитва-то и дошла!
— То-то
вот «кажется»! А
ты не все, что
тебе «кажется», зря болтай; иной раз и помолчать умей!
Я об деле, а она — «кажется»!
— Стой, погоди! дай
мне слово сказать… язва
ты, язва! Ну! Так
вот я и говорю: как-никак, а надо Володьку пристроить. Первое дело, Евпраксеюшку пожалеть нужно, а второе дело — и его человеком сделать.
— Ах
ты, дурная, дурная! да разве мы без билета его туда отдадим! А
ты билетец возьми! По билетцу-то мы и сами его как раз отыщем!
Вот выхолят, выкормят, уму-разуму научат, а мы с билетцем и тут как тут: пожалуйте молодца нашего, Володьку-проказника, назад! С билетцем-то мы его со дна морского выудим… Так ли
я говорю?
— Чтоб ему хорошо там было! не как-нибудь, а настоящим бы манером! Да билетец, билетец-то выправь. Не забудь! По билету мы его после везде отыщем! А на расходы
я тебе две двадцатипятирублевеньких отпущу. Знаю ведь
я, все знаю! И там сунуть придется, и в другом месте барашка в бумажке подарить… Ахти, грехи наши, грехи! Все мы люди, все человеки, все сладенького да хорошенького хотим!
Вот и Володька наш! Кажется, велик ли, и всего с ноготок, а поди-ка, сколько уж денег стоит!
— Да
вот, что
ты разговаривать-то со
мной начала… Она! она научила! Некому другому, как ей! — волновался Порфирий Владимирыч. — Смотри-тка-те, ни с того ни с сего вдруг шелковых платьев захотелось! Да
ты знаешь ли, бесстыдница, кто из вашего званья в шелковых-то платьях ходит?
—
Я не говорю, что жалко, а
вот ты…
— Какая
ты мать!
Ты девка гулящая —
вот ты кто! — разразился наконец Порфирий Владимирыч, — сказывай, что
тебе от
меня надобно?
—
Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то —
вот он. И там, и тут, и
вот с нами, покуда мы с
тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они
меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак!
Вот за это за самое и не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?