Неточные совпадения
Намеднись
я с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил, так он
мне: «Как это вы, русские, лошадей своих так калечите? говорит, — неужто ж, говорит,
ты не понимаешь, что лошадь твоя
тебе хлеб дает?» Ну, а нам как этого не понимать?
— Известно, понимаем.
Я вот тоже Крестьяну-то Иванычу и говорю: «А
тебя, Крестьян Иваныч, по зубам-то, верно, не чищивали?» — «Нет, говорит, не чищивали». — «Ну, а нас, говорю, чистили. Только и всего». Эй, вы, колелые!
— Не мути
ты меня, ради Христа! Дурак да дурак! Нешто
я не вижу! И словно ведь дьявол
меня осетил!
— Ан
я ударила!
Я первая ударила!
ты дура!
ты и гори! — возражает другой голос, более мужественный и крепкий.
Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот
я в стакан дышу, а коли захочется, так и плюну, а
ты будешь чай из него пить… дуррак!
«Сам
ты, говорит, передо
мной, Богдан Богданыч, сейчас сознался, что деньги с
меня сполна получил, следственно, и дожидаться
тебе больше здесь нечего».
— Сколько смеху у нас тут было — и не приведи господи! Слушай, что еще дальше будет. Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор
ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит;
ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а
я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
Только что бы
ты думал, какую он, шельма, штуку со
мной выкинул!
Ты, говорит, в разное время двести рублей уж получил, так вот
тебе еще двести рублей — ступай с богом!» — «Как, говорю, двести!
мне восемьсот приходится».
— «Что ж, говорит,
я с моим удовольствием!» И начали они вдвоем Скачкова усовещивать: «И что это
ты все шампанское да шампанское —
ты водку пей!
«Нет, говорит,
ты, голубчик, по всем острогам сидеть будешь, а
мне с
тобой жить после того!
— Ничего; даже похвалил. «
Ты, говорит, дураком
меня сделал — так
меня и надо. Потому ежели мы дураков учить не будем, так нам самим на полку зубы класть придется».
Высказавши эту рацею, он бойко взглянул
мне в лицо, как будто хотел внушить: а что, брат, не ожидал
ты, что в этом захолустье встретишь столь интересного и либерального собеседника?
— Нет уж, слуга покорный!
ты и на
меня еще кляузу напишешь! — попробовал отшутиться Терпибедов. — Вот, сударь! — переменяя разговор, обратился он ко
мне, — нынче и трубку уж сам закуриваю! а преждестал ли бы
я! Прошка! венХ-зиси! — и трубка в зубах!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю
я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю!
тебе, говорю, все одно, чью кровь ни сосать!» Так нет, и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
Прошлую весну совсем было здесь нас залило, ну,
я, признаться, сам даже предложил: «Не помолебствовать ли, друзья?» А они в ответ: «Дождь-то ведь от облаков; облака, что ли,
ты заговаривать станешь?» От кого, смею спросить, они столь неистовыми мыслями заимствоваться могли?
Берут полевой цветок и ждут, пока из чашечки его выползет букашка; в ожидании кричат: «Поп! поп! выпусти собаку!» (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина)] Подошел
я к одному: «Друг мой! кто
тебя этому научил?» — «Новый учитель», говорит.
— Смеется… писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу
я в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну,
я его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри, говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это
тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он
мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно
я низкого звания человек, однако при всем том так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на одной линии с мужиком идти! Помилуйте! одной, с позволения сказать, вони… И боже
ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.
Зная твое доброе сердце,
я очень понимаю, как тягостно для
тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние!
Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Благородные твои чувства, в письме выраженные, очень
меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где, как
тебе известно, все мы странники, и ни один волос с головы нашей не упадет без воли того, который заранее все знает и определяет!
Я никогда не была озабочена насчет твоего будущего:
я знаю, что
ты у
меня умница. Поэтому
меня не только не удивило, но даже обрадовало, что
ты такою твердою и верною рукой сумел начертить себе цель для предстоящих стремлений. Сохрани эту твердость, мой друг! сохрани ее навсегда! Ибо жизнь без сего светоча — все равно что утлая ладья без кормила и весла, несомая в бурную ночь по волнам океана au gre des vents. [по воле ветров (франц.)]
Ты пишешь, что стараешься любить своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию,
тобою полученному,
я иного и не ожидала от
тебя. Но знаешь ли, друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам от бога начальство? Прошу
тебя, выслушай
меня.
Я знаю, что
тебе не легко, но бог и начальники не оставят
тебя.
Пишу к
тебе кратко, зная, что теперь
тебе не до писем. Будь добр, мой друг, и впредь утешай
меня, как всегда утешал. Благословляя
тебя на новый труд, остаюсь любящая
тебя
P. S. А что
ты об адвокате Ерофееве пишешь, то
мне даже очень прискорбно, что
ты так на сем настаиваешь. Неужто же
ты завидуешь сему врагу религии, который по меняльным рядам ходит и от изуродованных людей поживы ищет! Прошу
тебя, друг мой, оставь сию мысль!"
Гораздо больше понравился
мне уланский офицер, фамилию которого
ты, однако же, не пишешь. Пожалуйста, анекдотов его побольше собери и тетрадку нам пришли. В деревенском нашем уединении большое утешение нам составишь.
Пишешь
ты также, что в деле твоем много высокопоставленных лиц замешано, то признаюсь, известие это до крайности
меня встревожило. Знаю, что
ты у
меня умница и пустого дела не затеешь, однако не могу воздержаться, чтобы не сказать: побереги себя, друг мой! не поставляй сим лицам в тяжкую вину того, что, быть может, они лишь по легкомыслию своему допустили! Ограничь свои действия Филаретовым и ему подобными!
Поэтому, друг мой, ежели
ты и видишь, что высший человек проштрафился, то имей в виду, что у него всегда есть ответ:
я, по должности своей, опыты производил! И все ему простится, потому что он и сам себя давно во всем простил. Но
тебе он никогда того не простит, что
ты его перед начальством в сомнение или в погрешность ввел.
Вот почему
я, как друг, прошу и, как мать, внушаю: берегись этих людей! От них всякое покровительство на нас нисходит, а между прочим, и напасть. Ежели же
ты несомненно предвидишь, что такому лицу в расставленную перед ним сеть попасть надлежит, то лучше об этом потихоньку его предварить и совета его спросить, как в этом случае поступить прикажет. Эти люди всегда таковые поступки помнят и ценят.
О, Феофан Филаретов! как часто и с какою отрадой
я вспоминаю о
тебе в моем уединении!
Ты сказал святую истину: в нашем обществе (зачеркнуто:"ведомстве") человек, ищущий справедливости, находит одно из двух: или ров львиный, или прелесть сиренскую!..
Я не только на
тебя не сержусь, но думаю, что все это со временем еще к лучшему поправиться может. Так, например: отчего бы
тебе немного погодя вновь перед генералом не открыться и не заверить его, что все это от неопытности твоей и незнания произошло? Генералы это любят, мой друг, и раскаивающимся еще больше протежируют!
Голубые глаза его слегка потускнели, вследствие старческой слезы, но смотрели по-прежнему благодушно, как будто говорили: зачем
тебе в душу мою забираться?
я и без того весь тут!
— Господи! — засуетился он около
меня, — легко ли дело, сколько годов не видались! Поди, уж лет сорок прошло с тех пор, как
ты у
меня махонькой на постоялом лошадей кармливал!
Старик, очевидно, не знал, какой тон установить в отношении ко
мне, и потому беспрерывно переходил от «вы» на"
ты".
— Да что ж
ты унылой какой сделался! — сказал он, — а
ты побравее, поповоротливее, взглядывай! потрафляй! На
меня смотри: чем был и чем стал!
— Настоящая цена — христианская цена. Чтоб ни
мне, ни
тебе — никому не обидно; вот какая это цена! У
тебя какая земля! И
тебе она не нужна, и
мне не нужна! Вот по этому самому мачтабу и прикладывай, чего она стоит!
— Так, балую. У
меня теперь почесть четверть уезда земли-то в руках. Скупаю по малости, ежели кто от нужды продает. Да и услужить хочется — как хорошему человеку не услужить! Все мы боговы слуги, все друг дружке тяготы нести должны. И с твоей землей у
меня купленная земля по смежности есть. Твои-то клочки к прочим ежели присовокупить — ан дача выйдет. А у
тебя разве дача?
— Крестьяне? крестьянину, сударь, дани платить надо, а не о приобретении думать. Это не нами заведено, не нами и кончится. Всем он дань несет; не только казне-матушке, а и
мне, и
тебе, хоть мы и не замечаем того. Так ему свыше прописано. И по моему слабому разуму, ежели человек бедный, так чем меньше у него, тем даже лучше. Лишней обузы нет.
— Я-то сержусь!
Я уж который год и не знаю, что за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого же
я и пользу имею, как не от мужичка!
Я вот только
тебе по-христианскому говорю: не вяжись
ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь
мне с мужика получать! уж
я своего не упущу, всё до копейки выберу!
"По полторы тысячи! стало быть, пятнадцать тысяч в десять лет! — мелькнуло у
меня в голове. — Однако, брат,
ты ловок! сколько же разом-тоты намерен был
мне отсыпать!"
— Посмотри! что ж, и посмотреть не худое дело! Старики говаривали:"Свой глазок — смотрок!"И
я вот стар-стар, а везде сам посмотрю. Большая у
меня сеть раскинута, и не оглядишь всеё — а все как-то сердце не на месте, как где сам недосмотришь! Так день-деньской и маюсь. А, право, пять тысяч дал бы! и деньги припасены в столе — ровно как
тебя ждал!
— И лесами подобрались — дрова в цене стали. И вино — статья полезная, потому — воля.
Я нынче фабрику миткалевую завел: очень уж здесь народ дешев, а провоз-то по чугунке не бог знает чего стоит! Да что!
Я хочу
тебя спросить: пошли нынче акции, и
мне тоже предлагали, да
я не взял!
— Да ведь на грех мастера нет. Толковал он
мне много, да мудрено что-то.
Я ему говорю:"Вот рубль — желаю на него пятнадцать копеечек получить". А он
мне:"Зачем твой рубль? Твой рубль только для прилику, а
ты просто задаром еще другой такой рубль получишь!"Ну,
я и поусомнился. Сибирь, думаю. Вот сын у
меня, Николай Осипыч, — тот сразу эту механику понял!
— Женат, четверо детей. Жена у него, в добрый час молвить, хорошая женщина! Уж так она
мне приятна! так приятна! и покорна, и к дому радельна, словом сказать, для родителев лучше не надо! Все здесь, со
мною живут, всех у себя приютил! Потому, хоть и противник он
мне, а все родительское-то сердце болит! Не по нем, так по присным его! Кровь ведь моя!
ты это подумай!
— Нет,
я на этот счет с оглядкой живу. Ласкать ласкаю, а баловать — боже храни! Не видевши-то денег, она все лишний раз к отцу с матерью забежит, а дай ей деньги в руки — только
ты ее и видел. Э, эх! все мы, сударь, люди, все человеки! все денежку любим! Вот помирать стану — всем распределю, ничего с собой не унесу. Да
ты что об семье-то заговорил? или сам обзавестись хочешь?
— Не говори
ты этого, сударь, не греши! В семье ли человек или без семьи? Теперича
мне хоть какую угодно принцессу предоставь — разве
я ее на мою Анну Ивановну променяю! Спаси господи! В семью-то придешь — ровно в раю очутишься! Право! Благодать, тишина, всякий при своем месте — истинный рай земной!
На сей раз Осип Иваныч совершенно явно и довольно нагло говорил
мне «
ты».
— Вот это
ты дельное слово сказал. Не спросят — это так. И ни
тебя, ни
меня, никого не спросят, сами всё, как следует, сделают! А почему
тебя не спросят, не хочешь ли знать? А потому, барин, что уши выше лба не растут, а у кого ненароком и вырастут сверх меры — подрезать маленечко можно!
Напрасно буду
я заверять, что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет,
ты не отлынивай!
ты говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если
я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий
ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.